Тут отец соврал снова: Млад пришел в себя еще на лошади, его рвало, перед глазами бешено кружилась земля, и невыносимо болела рука. От удара об землю он потерял сознание лишь на миг, а потом его рвало снова, он полз по полю к своим, потому что из-за высокой травы не видел отряда, выехавшего навстречу; полз совершенно не в ту сторону, плакал и подвывал от боли. И к отцу его принесли в твердой памяти, только совсем измученного и сломленного: он цеплялся за рубаху отца левой рукой, трясся и прижимался к нему лицом, потому что никогда с такой силой не ощущал важности родства и никогда настолько не нуждался в отцовской любви и защите. У него не осталось мужества даже на то, чтобы винить себя в провале.
— А почему они его отпустили, раз он успел все сосчитать, высмотреть и подслушать разговоры? — спросил Ширяй.
— Они же не знали, что он все сосчитал, — немедленно парировал отец.
— А могли бы догадаться... — протянул Ширяй презрительно. — Я же говорю — татары еще и дураки при всем при этом.
— При чем это "при всем"? — спросил Млад недовольно.
— А при всем, — ответил Ширяй.
— Недооценка врага — серьезная и дорогая ошибка, — пожал плечами Млад.
— А переоценка — напрасная трата сил, времени и чужих жизней, — не сдался Ширяй.
— Я думаю, тебе чужими жизнями распоряжаться не доверят, — кивнула Ширяю Дана, — и я этому очень рада.
— А ты меня вообще ни во что не ставишь, — проворчал в ответ Ширяй.
— Не груби, — Млад легонько стукнул ладонью по столу, — не со мной разговариваешь!
— Я не грублю, я высказываю свое мнение. На это я хотя бы имею право?
— Чтоб тебя во что-то ставили, надо из себя что-то представлять. А ты пока ничем, кроме наглости, не выделяешься, — с полуулыбкой сказала Дана.
— И кто кому грубит? — Ширяй повернулся к Младу. — И я что, должен молчать?
— Дана, оставь его, — Млад накрыл ее руку своей. — Он выделяется, выделяется. Он умный, только пока молодой, а это со временем пройдет.
— Насколько я поняла, он собирается геройски погибнуть на войне, так что это не тот случай, когда молодость пройдет с годами.
— Да ни на какой войне он не погибнет, — Млад махнул рукой и посмотрел на Добробоя, как наиболее здравомыслящего в этой паре, — потому что когда они через месяц-другой, голодные и оборванные, догонят ополчение, война уже давно закончится. Их задача — не замерзнуть в дороге, потому что ночевать зимой в поле они не умеют. Деньги у них кончатся еще в Новгороде или, в лучшем случае, в Волочке, если они доберутся до Волочка живыми, ведь на Мсте им ни одного городка не встретится.
— Почему это через два месяца? — Ширяй мотнул головой. — Мы за две недели доберемся, мы же налегке пойдем.
— Слишком много времени потратите на сдирание коры с деревьев, — улыбнулся Млад.
— Какой коры? — переспросил Добробой.
— Ну, вы же налегке пойдете. Охотники из вас никакие, а жрать что-то надо.
— Добробой, ты слышал? — Ширяй поднялся. — Мы еще и никакие охотники! Эх, Млад Мстиславич, не ожидал я от тебя!
Он вдруг вышел в спальню, хлопнув дверью, — такого проявления обид Млад за ним не замечал. Но отец подмигнул ему, и через минуту Ширяй показался на пороге, разворачивая пятнистую шкуру в руках.
— Вот, смотри! Никакие охотники, конечно! Мы хотели тебе к выздоровлению отдать, перед тем как вместе подниматься.
— Да вы никак рысь взяли? — Млад от удивления захлопал глазами, хотя и сам подумывал о том, где найдет шкуру взамен обгоревшей.
— Взяли! Сами, между прочим, выследили, — Ширяй презрительно скривился.
— Нам Мстислав Всеволодович только обработать ее помог, — подтвердил Добробой.
— Спасибо, ребята, — Млад едва не растрогался. — Беру назад свои слова об охотниках.
Он отправил отца домой, к маме, за три дня до суда, убедив его в своем полном выздоровлении. Дана из-за суда нисколько не переживала и старалась уверить Млада в том, что все это сделано нарочно, ему не в чем себя винить и не в чем сознаваться. То, что его признают виновным, не вызывало у нее сомнений, и, с ее точки зрения, не стоило расстраиваться. Млад смотрел на это немного по-другому. Профессором-убийцей, конечно, никто бы его не назвал, но учитель, который не уберег ученика, — плохой учитель. Он и сам знал, что виноват, он и сам нескоро решился бы взять кого-то в обучение. Даже за год до пересотворения. Но одно дело — сам, а другое — чужие, недобрые люди, которые будут ковыряться в незажившей ране, бередить его боль, его совесть. Выставлять подлецом и самонадеянным невеждой...
Млад знал, что через два дня после суда докладчиков пойдет на княжий суд: сам князь, не дождавшись его иска, обвинил Сову Осмолова в оговоре. И Дана не сомневалась: князь признает Осмолова виновным. И вира его покроет виру за смерть Миши. Но это не имело ровно никакого значения. Ему казалось, что вира — надругательство над Мишиной матерью, над жизнью и смертью мальчика. Словно кто-то пытался подороже перепродать его смерть.
Накануне суда, вечером, Млад сам отправился к Дане: шаманятам незачем было слушать их разговор. На дворе разыгралась метель, небо обложили низкие снежные тучи, и стемнело быстрей обычного. Вторуша еще не ушла в Сычёвку — скребла горшки.
— Ой, Млад Мстиславич, здравствуй! — заулыбалась она, стоило Младу войти в дверь. — Ты никак поправился наконец? Мы с Даной Глебовной так переживали!
— А где Дана Глебовна? — Млад снял треух и повесил на гвоздь, стряхнув с лисьего меха крупные намокшие снежинки.
— Да сегодня приехал Родомил Малыч, он теперь не каждый день здесь бывает, так она к нему пошла.
Младу почему-то показалось это неприятным: Родомил прожил в университете чуть больше полугода, и за это время Дана с ним очень сдружилась. Теперь же он снова вернулся в Городище, стал главным дознавателем княжьего суда, но в университете бывать не перестал. Он был человеком молчаливым и нелюдимым, Млад только несколько раз встречал его в университете и никогда — вместе с Даной. Так получалось, что она не звала к себе Млада, если к ней заходил Родомил.
Млад уже хотел забрать треух и пойти домой, но Вторуша не позволила, пообещав пирогов к чаю.
— Да Дана Глебовна сейчас придет! — она чуть ли не загородила Младу дверь. — Ты подожди, а то она меня ругать будет, что я тебя не оставила.
Млад пожал плечами и согласился. Нехорошо выйдет, если он вернется домой и Дане придется идти к нему по такой погоде и в темноте. А наливая чай и слушая вой ветра за окном, подумал о том, что надо бы ее встретить. Но не топтаться же под окнами Родомила в ожидании, когда они наговорятся?
Однако ждать действительно долго не пришлось: Млад не успел отхлебнуть чаю из кружки, как на крыльце раздались голоса, и в дом, впуская ветер и снег, вошла Дана, а за ней, пригибаясь под притолоку и придерживая Дану под руку, — Родомил. Млад поднялся им навстречу и хотел помочь Дане снять шубу, но главный дознаватель его опередил. И Младу показалось, что тот посмотрел на него как-то слишком пристально, слишком недовольно и свысока.
— Заходи, раздевайся, — кивнула Дана Родомилу, но тот покачал головой, продолжая смотреть на Млада. Млад же так и остался стоять возле стола и не знал, куда девать руки.
— Я пойду, пожалуй, — изрек наконец главный дознаватель и кашлянул в кулак.
— Как хочешь, конечно, — Дана повела плечом. — А могли бы попить чаю.
Рядом с Родомилом она выглядела особенно хрупкой и особенно красивой: его грубое лицо и большое нескладное тело оттеняли ее изящество, женственность и тонкость черт. И белый платок так небрежно упал ей на плечи... Младу никогда не приходило в голову ревновать ее: оказалось, что это больно.
Он растерянно ее поцеловал, когда Родомил закрыл за собой дверь.
— Что с тобой, чудушко? — спросила она, погладив его по голове. — Ты плохо себя чувствуешь?
— Нет, — Млад пожал плечами.
— Я очень рада, что ты пришел, — Дана косо посмотрела на Вторушу.
— Я хотел поговорить...
Они долго пили чай, в ожидании когда Вторуша закончит возиться с горшками и затопит печь. Та же, словно нарочно, не спешила. В конце концов Дана прогнала ее, сказав, что печь затопит сама. Младу пришлось уверять Дану в том, что он совершенно здоров и у него ничего не болит, чтобы она позволила ему принести дров.
И только когда еловые поленья затрещали в печке, щелкая смоляными каплями, Млад, отряхнув руки, решился сказать:
— Я не хочу никакого разбирательства завтра. Я просто признаюсь, что виноват. Надеюсь, этого будет достаточно, чтоб покончить с этим делом.
— Как это ты признаешься? Младик, ты с ума сошел? — она посмотрела на него из-за стола снизу вверх. — В чем это ты признаешься?
— Я не хочу, чтоб чужие люди перетирали это дело.
— Знаешь что, дорогой мой! — Дана сжала губы. — Даже думать забудь об этом. Если ты сам объявишь себя виноватым, Родомил не сможет оспорить решение суда новгородских докладчиков в суде князя.
— Мне совершенно все равно, — Млад сел с ней рядом и опустил голову.
— Послушай... — Дана вздохнула. — Вообще-то, это просто свинство.
— Мне стоило додуматься до этого раньше, извини...
— Нет, не извиню! Не извиню! Ты ведешь себя как ребенок! Неужели ты не понимаешь, что это давно превратилось в государственное дело, и речь не идет о смерти мальчика — речь идет о том, чтобы обезвредить тебя! Тебя!
— Я не хочу, чтоб это превращали в государственное дело. Я не хочу, чтоб два суда наживались на Мишиной смерти. И кому нужно меня обезвреживать? Я что, причиняю кому-то вред?
— Младик, тебя хотели отравить, ты забыл?
— Ну, не отравить... И, возможно, вовсе не хотели... Эта травка — сильное обезболивающее, ее могли добавить в мазь из благих намерений.
— Это отговорка. Младик, я, конечно, не все понимаю, но это действительно стало государственным делом, хочешь ты этого или нет, — Дана помолчала и выдохнула. — В тебе видят наследника Белояра.
Он удивленно вскинул глаза:
— Во мне? Наследника Белояра? И кто, интересно, это увидел?
— Князь. И те, кто тащит тебя в суд, и те, кто подсунул тебе эту самую мазь.
— Князь не может ничего в этом понимать. Сила волхва не подчиняется княжеской воле. Я довольно слабый волхв-гадатель, и я знаю это лучше князя. Я не гожусь Белояру и в подметки! Я сильный шаман, но я всего лишь вызываю дождь на хлебные поля. Это — мое призвание, мое предназначение!
— Я боюсь, ты не доживешь до того времени, когда докажешь это или опровергнешь. Тебя или убьют, как Белояра, или осудят как предателя, или отравят, или придумают что-нибудь еще! — выкрикнула Дана со слезами на глазах. — Тебе обеспечили защиту и покровительство князя, и суд над Осмоловым, и оспаривание решения суда докладчиков — это сделано только для того, чтобы показать: ты под защитой! Тебя трогать опасно!
Млад вздохнул и улыбнулся — она на самом деле боялась за него.
— Что ты улыбаешься? — не поняла она. — Что смешного ты в этом увидел?
— Не бойся за меня, со мной ничего не случится, — Млад погладил ее руку, — никто меня не отравит, не убьет и не осудит. Вот увидишь. Я не могу быть преемником Белояра.
— Даже если это так, не смей и думать о том, чтоб оговорить себя в суде! Это плевок в лицо людям, которые защищают тебя. Ты расстроишь их планы, ты...
А Родомил — это человек, который его защищает? Млад скрипнул зубами.
— Мне не нужна защита. И мне нет дела до их планов. Превратить смерть мальчика в игральную кость, устроить из нее представление... Это гнусность, тебе не кажется?
— Младик, ты передергиваешь. Это не так. Пойди и поговори с Родомилом, пока он не уехал. Пусть он объяснит тебе, в чем дело, если ты не хочешь слушать меня.
— Этого мне только не хватало, — проворчал Млад.
— Тогда хотя бы сообщи ему о своем решении. Это будет честно. Пусть он заранее знает...
Млад подумал вдруг, что дело вовсе не в перепродаже Мишиной смерти, и не в politiko, не в игральных костях, — все это его собственные отговорки. Ему страшно бередить рану, страшно вспоминать, страшно ощущать себя виновным и оправдываться при этом. Проще и честней признать себя виноватым сразу. И если это рушит какие-то планы главного дознавателя, то никто его не просил Млада защищать...
— Хорошо, я пойду и скажу об этом Родомилу, — он скрипнул зубами и поднялся, — пусть он знает об этом заранее.
Дана тоже встала с места и пошла вслед за Младом.
— Я тебя провожу, — сказала она, когда он начал надевать валенки.
— Я не заблужусь, — ответил он не очень-то любезно.
— Тогда я постою на крыльце.
Он смягчился и, выпрямившись, приобнял ее за плечи:
— Ты простудишься. Там сильный ветер.
— Младик... — Дана опустила голову ему на грудь, — я почему-то боюсь за тебя сегодня.
Он не мог ее не поцеловать. Может, из-за его глупой ревности, может, потому что они так давно не оставались наедине, но в тот вечер она казалась ему удивительно красивой и желанной. И шел он к ней вовсе не для разговоров, которые могут услышать шаманята...
И опять все получилось как-то глупо, потому что валенки он так и не снял. И, вместо того, чтоб насладиться любовью на ее широкой кровати под пологом — как у княгини — не думая о времени, они творили любовь у двери, на узкой лавке под шубами, торопясь насытиться друг другом, стискивая друг друга в объятиях, изнемогая от близости, мучаясь невозможностью раствориться в чужом теле, тоскуя друг о друге в миг самого тесного соития. Словно боялись друг друга потерять. А потом долго молчали и не спешили разомкнуть объятья. Пока валенок, соскользнувший с ноги, не упал на пол.
— Чудушко мое, — Дана вытерла набежавшие на глаза слезы. — Вот за это я тоже тебя люблю — десять лет как в первый и в последний раз...
Глава 3. Суд
Разговор с Родомилом получился совсем не таким, каким его представлял себе Млад. Ему показалось, главный дознаватель давно ждал этого разговора и готовился к нему. Узнав о решении Млада признать себя виновным в смерти ученика, он только махнул рукой и сказал, что это неважно. Но добавил:
— Не вздумай только признаться в том, что Сова Осмолов говорил о тебе правду, если захочешь поскорей завершить княжий суд.
А после этого долго расспрашивал Млада о ночи перед вечем, о студентах, пытавшихся поджечь терем выпускников, и о Градяте: той ночью и на следующий день, о его друзьях, об их связи с Совой Осмоловым. А главное — об их странной potentia sacra. Потом они вернулись к гаданию: Родомила интересовали подробности, он искал источник этой странной силы и цеплялся к каждой мелочи, сказанной Младом.
