Устинья, дочь боярская-2. Выбор

А плохой государь — равно слабая страна — плохая вера — мало доходов у церкви. Оно и дураку понятно.

Когда б Федор был не хуже брата, Макарий бы Любаву поддержал. Да только Федор Борису и на подметки не сгодится, нет в нем царского характера, нет полета, размаха нет. Дурость есть, да желание на своем поставить, а для правления маловато упрямства.

Нет, менять Бориса на Федьку, это как коня на зайца: может, и полезен где будет длинноухий, да ускакать ты на нем никуда не сможешь.

— Так зачем долго тянуть? — Любава платочек пальцами перебрала. Нервничала она сильно. Многое от разговора зависит, а патриарх явно помогать не желает. — Мне бы только годик и надобен. Даже отослать рунайку можно, только зачем ее так быстро постригать?

Макарий бороду огладил. Вздохнул.

— Государыня, приказ царя есть. Когда ослушаюсь я, беды у меня уж будут.

— Не будут. Уговорю я Бориса.

— Неуж не пыталась до сих пор? Не верю.

Патриарх в цель попал. Пальцы в платочек впились, Любава глазами сверкнула.

— Боря сейчас горяч слишком. Опамятует — сам прощения просить придет, и у меня, и у Марины, может, и не простит потом, что поторопились-то.

— Государыня, нет у меня выбора, я тоже человек подневольный, коли указал государь делать — я и сделаю. А приказ его таков, что к Красной Горке царица Марина уж должна быть в монахини пострижена.

Любава ногой топнула.

— Неуж... нашел кого?

Макарий промолчал. А потом сделал то, за что себя потом корил: веки чуточку опустил.

Видимо ему было многое, и то, что государь не выглядит, как горем убитый — тоже. Уж Макарий-то всякого понавидался, в монастыре пожил, служкой в церкви начинал, мальцом еще....

Рубите ему хоть бороду, хоть голову, а только Борис ранее свою рунайку любил без памяти. А потом все одно к одному легло, да быстро так, ровно вышивал кто крупными стежками.

Обет этот, когда он до себя жену даже не допускал.

Потом приказ о разводе.

И поведение государя само... не ведут себя так мужчины, когда они любовь потеряли. Скорее... как на мостике государь меж двумя берегами, меж двумя бабами — той и этой. На то сильно похоже.

Любава ногой топнула гневно.

— Вот как?! Не говорил он — кто?!

Макарий головой качнул.

— Пожалуйста! Макарушка! Ведь не чужие мы!

Не чужие. Но и столько Макарий не знал. О чем и сказал честно.

— Кажется мне, кто-то из боярышень ему глянулся. А вот кто?

— Благодарствую, владыка. Поняла я все.

Макарий благословил ее, да и вышел вон, а Любава платочек в клочья изодрала, да еще и ногами потоптала.

КТО?!

Хотя на Устинью Любава и не подумала даже.

Борис благородный, не станет он брату дорогу переходить, в эту сторону можно не смотреть. А вот из остальных — кто?!

Кто посмел на себя внимание государево обратить, Любаве дорогу перейти?! Кого со свету сживать надобно?!

Хммм... а кого государь предложил на отбор? Кому внимание уделяет? Не сегодня ж это началось, поди? Приглядеться надобно, а там и за дело взяться.

Ужо она их... гадины!

* * *

Боярышня Марфа Данилова о себе всю жизнь высокого мнения была, и заслужено.

И умом, и красотой... всем взяла боярышня! Когда ее с царицей Мариной рядом поставить, Марфа, поди, и не хуже будет. Помоложе еще даже.

А так — они с царицей ровно сестры.

Волосы у обеих черные, ровно ночь беззвездная, только у государыни глаза черные, а у Марфы темно-синие. И лицо белое не от краски, и улыбка ровно солнышко выглянуло, и фигура у Марфы получше будет. Государыня все ж тоща, а Марфа в талии тонка, а так и зад у нее побольше будет, и перед. Понимать надобно.

Государь и понял. Сам на отборе сказал, что хороша Марфа.

А теперь вот и с супругой своей, говорят, разводиться желает. И сколько ведь больную бабу-то терпел! Верный он, государь-то! Да вот беда — приступ был у рунайки, и говорят все вокруг, что рОдить не сможет несчастная баба.

Тут государя никто уж не обвинит, любой бы на его месте развелся с бесполезной да бесплодной. Такое и церковь не просто дозволяет — благословляет!

А ведь потом государю жениться надобно будет. Наследник ему надобен, он и сам то понимает. А коли так...

Марфа это по отцу знала, по братьям: мужчинам обычно бабы нравятся похожие. Скажем, только черноволосые, или только рыженькие, или с веснушками, к примеру.

Всякое бывает, но обычно так оно.

Может ли государь на нее, на Марфу внимание обратить? А почему нет?

Сам он признал, что красива Марфа, сам ее выбрал, так может и... попробовать? С Федором у нее нет возможности, ни на кого, окромя Заболоцкой, этот малоумок и не смотрит, хотя Марфа куда как этой рыжей моли краше. Так и пусть не смотрит.

Кому царь, кому псарь.

Вот Марфа бы себе царя и взяла. Государь ведь! А что старше вдвое, так это и не беда. Вот, царица Любава, всему государству ведома. Муж умер, а она в палатах осталась, хоть и не правит, а пасынок к словам ее прислушивается. И то пасынок!

А когда б родной сыночек на троне был, неужто он бы мамку не слушал?

То-то же!

Есть и о чем задуматься, и что сделать... да, Марфа своего шанса не упустит. Пусть другие на Федора смотрят, а она поохотится покамест. На глаза государю попадется раз или два, попробует узнать, что ему по нраву. А там, глядишь, и сложится все?

И Марфа потянулась к кошелю.

На первых порах ей много серебра понадобится. Знания — самый дорогой товар в мире. По счастью, отец ей денег достаточно с собой отсыпал, да и братики добавить смогут. Уж перевидаться она с ними найдет возможность, чай, боярышня, не девка дворовая.

Итак... где и когда государь бывает? И что ему нравится?

* * *

Магистр Родаль смотрел на раку.

Стеклянную, из дорогого ромского стекла, прозрачного, без пузырьков. Такое лишь на одном острове выделывают, и остров тот заперт со всех сторон, и выхода оттуда нет никому, чтобы секрет мастерства не разгласили.

Выделывают там тонкое стекло, зеркала льют, цветные бусы продают, и бусины там — ровно радугу в них заперли. Рака была хоть и не радужного стекла, но все ж хороша собой. Кажется, только рама золотая и есть, такое стекло прозрачное да чистое.

А еще...

Еще оно надежно удерживает то, что внутри.

— Оно — там?

— Там, магистр.

— И... работает? До сих пор?

Собеседник улыбнулся краешком губ.

— Работает, магистр. Чтобы перенести... предмет в эту раку, мы прибегли к помощи преступника, пообещав ему жизнь. Обещание нам выполнять не пришлось.

— Умер?

— Через несколько дней.

— Что ж, отлично. Россы достаточно верующие, чтобы этот... предмет начал свою работу.

Магистр довольно улыбнулся.

Скоро, уже очень скоро.

Согласитесь, завоеватели — это сложно неприятно, их ненавидят, с ними стараются бороться — к чему? Намного проще выступить в роли спасителей, помощников, друзей и вообще, протянутой в трудную годину руки. А отчего наступили эти трудные времена?

Бывает.

На все воля божия.

И вообще, тут главное — не попадаться.

Магистр считал, что его план практически безупречен. И самое лучшее в его планах то, что они многослойные.

Не сработает один план — он второй задействует, со вторым не получится, так третий на подходе. Ну а если уж все три плана не сработают, хоть и готовили их долгое время, и разрабатывали величайшие умы своего века (к этим умам магистр скромно относил и себя, любимого), значит... значит, Бог и правда на стороне Россы.

И придется... оставить ее в покое?

Вот еще чушь вы говорите!

Какое — оставить, с такими-то богатствами? ЕГО богатствами, которые просто по недомыслию властителей Россы не принадлежат Ордену. А должны!

Даже обязаны!

Нет-нет, никаких 'в покое' и рядом быть не может, и близко не должно! Если планы не сработают, магистр просто прикажет разработать новые. Четвертый, пятый, шестой — и так будет, пока не падет Росса.

Или орден.

Но о последнем варианте магистр старался не думать. Это уж вовсе нереально.

Для того надо бы узнать о них, надобно прийти на чужую землю с войной... за все время своего существования россы старались не вторгаться ни к кому. Мирно решить — могут, а воевать не любят они, хоть и умеют.

Нет, не пойдут они на уничтожение Ордена. И не узнают ничего.

Не должны.

И Эваринол Родаль ласково погладил кончиками пальцев прозрачное стекло. Стекло, за которым таились его надежды на богатство, власть, процветание...

Смерть?

А это далеко не самое страшное, что может случиться с человеком. И магистр ее не боялся. Смерть — это миг. А вот увидеть падение своего детища... вот это было его истинным страхом. Так что...

Ах, как же хороша эта рака. И жаль, что нельзя полюбоваться всласть на ее содержимое.

Но — не стоит рисковать понапрасну. Вряд ли кто-то другой так успешно воплотит планы магистра в жизнь, как сам Родаль. Ему нельзя умирать.

Он нужен ордену и миру!

* * *

— Мишенька, миленький...

Аксинья у него на шее висла, ровно камень какой, тяжелый, неподъемный, да и ненадобный настолько, что Михайла аж зубами скрипнул.

— Ксюшенька... радость моя!

— Мишенька, мы и не видимся, почитай, совсем! Не могу я без тебя, с ума схожу!

Ижорский чуть не ляпнул, что там ума особо-то и не было! Откуда ему взяться? Смешно даже!

Промолчал, зубы так стиснул, что едва не покрошились до десен.

— Мишенька, днем я при Усте неотлучно, сестре я постоянно надобна, а на ночь в своей каморке, — называть вполне уютную горницу каморкой не стоило, но Аксинье все, что не царские покои, бедным казалось. — Не придешь ко мне? Посидим, поговорим, — в голосе Аксиньи прорезались завлекающие нотки.

Михайла хотел, было, отказаться, а потом подумал — Устя рядом будет. Может, и увидеть ее удастся? Так-то к царевичевым невестам и не подпускали никого!

— Приду, Ксюшенька.

Аксинья расцвела.

И невдомек ей было, что Михайла все это ради Устиньи делает. Ради того, чтобы пусть не увидеть ее, но хоть рядом побыть, знать, что за стенкой она, можно руку протянуть, дверь толкнуть, войти...

Нельзя!

Ничего, подождет Михайла сколь надобно. А Устю свою никому не отдаст!

У Аксиньи он сидел, а сам прислушивался. Но из-за стены ни звука не донеслось, ни шороха. И невдомек парню было, что Устя сидит на лавке и Бориса ждет. Ждет, а потом забывается тяжелым дурнотным сном. И просыпается, и снова погружается в дремоту, и опять вскидывается...

Марина?

Ой, не только она тут ведьмачит!

Неладно в палатах, еще как неладно! Для такого шесть ведьм одновременно колдовать должны, не одна Марина. Рано, ой как рано успокаиваться...

* * *

И в то же время, неподалеку, в палатах царских, ворожба творилась.

Сидела ведьма над жаровней маленькой, травы туда сыпала, бормотала не пойми что, потом волосы в огонь полетели, темные, прямые — позеленело пламя, потом алым стало — и наново рыжим, обыкновенным.

Ведьма с досады зашипела, в огонь плюнула.

Не получалось у нее наново аркан набросить, хотелось, да не получалось.

И волосы Бориса результатов не дали.

Знала она о таком, ритуал проводился, и все отторгнутые ранее части тела бесполезны становились, что читай над ними заговоры, что не читай — не получится у тебя ничего.

Кого ж Борька нашел себе — и где?! Когда и успел только, негодяй?!

И аркан с него сняли, и приворот, и наново накинуть его не выходит, и ночует он в храме, а туда ведьме не пробиться, нет у нее такой силы... делать-то что?!

А получается, что делать она ничего и не может, перекрыли ей дорожки. Не все, да для других куда как больше времени требуется.

Знает ли о ней Борис? Может, и догадывается о чем, а может, просто бережется, или ждет чего.

Простые способы быстрые да легкие, а сложные много времени требуют, тщательной подготовки... есть ли это время у ведьмы? Али Борька еще чего удумал?

Не знала ответа ведьма.

Понятно, что не смирится она с поражением, что дальше пробовать будет, что добьется она своего... когда?!

Очень мало у нее времени.

* * *

Поутру Устя у себя сидела, как раз шарф доплетала кружевной. Может, царице подарит, а может, и не подарит. Хоть бы оно и положено, и правильно было бы, а не хотелось. Казалось ей, что слишком много тепла вложено в эту вещь. А царице Любаве не тепло надобно, ей власть дорога пуще жизни.

Аксинья рядом сидела, трещала ровно сорока.

— ...рунайку, говорят, увозить будут скоро... государь ей даже монастырь выбрал...

Устя кивала, но сама ничего не говорила, за Бориса переживала, понимала она, что не просто так все будет.

Развод для царя дело серьезное, государственное, тут много формальностей соблюсти надо, и все чисто быть должно. Лекари уже заключение дали о том, что царица припадками страдает, и о ее возможном бесплодии тоже.

Боярская дума собиралась уж.

Поругались, конечно, как без того? Потом еще раз собрались — и приговорили, что надобно рунайку в монастырь! А государю — жениться наново, и как можно скорее!

Борис с боярами согласился, и пообещал, когда его сейчас разведут без помех, он до конца года женится. Да не на ком-то, а на боярышне.

Найдет себе невесту из тех, что сейчас в столице, не объявлять же еще раз отбор? Это и неприлично как-то даже, второй раз за год государство баламутить.

Бояре подумали, о своих доченьках вспомнили — и тут же приговорили, что разводу быть! Даже боярин Ижорский, с незамужней дочкой — и то согласился! Хотя уж его-то страшилище на отбор и не брали никогда! Где это видано — не баба, а доска, на такой, небось, все ребра отобьешь! Приличная баба она ж должна быть кругленькая, мягонькая! А эта что?

Страшилище тощее! Тьфу!*

-* к ужасу моделей, окажись любая из них лет пятьсот назад — их бы никогда не взяли замуж. Совсем другие вкусы тогда были. Прим. авт.

Борис порадовался, и теперь очередь за патриархом была, и за самой Мариной, конечно.

Так-то, будь она боярышней росской, и дел бы не было, но она — княжна рунайская. Чтобы ее княжество в состав Россы вошло, условия соблюсти какие-то требуется.

Устя точно не знала, но наверное, Борису тяжело приходилось, потому и не виделись они, потому и не находилось у него время для Устиньи. И не надобно покамест, главное, что ведьму от него убрали, что жив он, что рядом — что еще надобно для счастья?!

А Аксинья... ей бы сплетни собирать, она и довольна будет.

В дверь постучали.

На пороге Танька стояла, вот как есть, тощая и с подносом в руках. И в глазенках темных злорадство затаенное.

— Отведай, боярышня, с поварни принести приказали всем невестам царевича.

А на подносе пироги пышные, и пахнут так...

Помнила Устя пироги эти, ой как помнила!

Поднос взяла, Таньку кивком поблагодарила.

— Ася, дверь закрой!

Аксинья дверь закрыла, и к пирогу потянулась. Устя на нее смотрела спокойно, но сама куска с блюда не брала.

— А ты что ж? Устя?

— Не хочется мне, Асенька, не голодна я что-то...

— Ну, как знаешь.