Квинт Лициний 3

Юрий Владимирович уверенно черканул рукой по воздуху, словно подводя итог:

— Поэтому не враг. Но, товарищи, я очень долго боялся, что только попутчик: с того самого момента, как стало ясно, что он поддерживает контакт не только с нами, но и с ЦРУ. Да и потом среди его адресатов были и иранская САВАК, и израильская военщина, и одна из спецслужб НАТО. И если по последним характер переданной информации мы представляли, то относительно ЦРУ были, скажу честно, значительные опасения. Однако последний оперативный успех в Ленинграде показал, что эти наши опасения оказались сильно преувеличены. Безусловно, мы должны тщательно перепроверить полученную информацию и обязательно сделаем это, однако проведенный первичный анализ указывает на ее достоверность: действительно, последний год был отмечен заметными успехами специальных служб США в борьбе с наркомафией. Поэтому наш предварительный, подчеркиваю это, вывод в том, что объект передал ЦРУ сведения только о наркотиках и ничего сверх того.

— Наркотики — это хорошо, — веско произнес Леонид Ильич, — это не наши разведчики и не наши ракеты. Пусть.

— Мне вот что непонятно... — В разговор, расправив узкие плечи, вступил Суслов. — Какая общая цель объединяет все эти утечки к нашим противникам? Наркомафия на задворках мира, похищение отставного итальянского политика, военный переворот в третьестепенной стране, проведение палестинцами рядовой боевой операции... Я обращаю внимание на крайнюю незначительность самих предотвращенных происшествий с точки зрения нашего противостояния американскому империализму. Поэтому я, с одной стороны, согласен с тем, что деятельность объекта по сути не враждебна нам. Но, с другой стороны, вопрос мой остается: зачем он это вообще делает? Юрий Владимирович?

— Демонстрация возможностей, — смурно сказал Андропов, — формирование своей сильной позиции под будущие контакты с ними. Идет повторение его алгоритма информационного взаимодействия с нами. Смотрите, что именно он нам передал? — Юрий Владимирович начал загибать пальцы: — Сначала оперативную информацию, которую, как мы сейчас уже знаем, можно использовать напрямую, без каких-то дополнительных перепроверок. Потом ряд материалов по НТР. Вы справку видели, первичные апробации оказались чрезвычайно успешны. И лишь затем ряд аналитических материалов, достоинства которых пока весьма и весьма небесспорны.

За спиной у Устинова шевельнулся Огарков: рассуждения Объекта о ситуации в районе Африканского Рога лили воду на мельницу Генштаба в его острой дискуссии с Первым Главным Управлением КГБ.

— Иначе говоря, — продолжил председатель КГБ, — сначала он нас приручает, а потом начинает учить жизни. Я предполагаю, что и вот эти его утечки нашим противникам преследуют ту же цель.

— Думаете, такой наивный? — усмехнулся Пономарев.

— Да, — кивнул Андропов, — прет из него какой-то юношеский максимализм. И недоверие к нам — иначе зачем бы он стал обращаться к кому-то еще?

— То есть, — заговорил Брежнев, — дорвавшийся до уникального источника знаний наивный советский максималист?

— Да, — твердо сказал Андропов, — да. Я думаю, именно так. И его последний ответ на ваш вопрос тоже сюда ложится.

Леонид Ильич полистал страницы, находя нужную, и, придав голосу нравоучительный оттенок, зачитал:

— "Советский человек — это тот, кто готов нести и несет личную ответственность за будущее своей Родины, Советского Союза". Во как!

Закрыл папку, довольно улыбнулся:

— Да, я согласен с тобой. Наивный. Заплутавший. Советский. Надо с ним работать, Юра. — И в голосе генсека прорезалась отчетливая укоризна.

Андропов устало потер висок.

— Работаем, Леонид Ильич. Есть подвижки. Хотя бы вот этот установленный канал связи с ним. В операции такого масштаба, да за девять месяцев — это уже очень хорошо.

— Его перевоспитывать надо, Юра, — посмотрел Брежнев поверх очков, — ремнем желательно. А для этого тебе надо побыстрее взять его за шкирку, пока он нам новых дел не наворотил.

— Да, — подхватил Суслов желчным тоном, — безотносительно к любым благим намерениям фигуранта, мы имеем совершенно инфантильное вмешательство в дела абсолютно вне личной его компетенции. Принимая во внимание некоторые возможные последствия этой деятельности, не вызывает сомнения, что такая активность подлежит скорейшему пресечению. Необходимо немедленно его задержать, а затем объяснить две вещи. — В голосе Суслова появилось зловещие придыхание: — С "Хальком" он был не прав в принципе. Это — свои, пусть и не вполне верно оценившие политический момент и общую международную ситуацию. Гибель нескольких человек, преданных делу социализма и дружественно настроенных в отношении СССР, совершенно недопустима, и он должен будет понести за это свою меру ответственности. Впредь же подобные шаги должны быть абсолютно исключены — любая информация для лиц из-за рубежа, а тем более зарубежных спецслужб, может исходить исключительно от компетентных представителей и органов СССР, рассчитывающих каждый свой шаг в борьбе с противником. Мы должны полностью контролировать любую его активность, полностью! А вот как этого добиться в кратчайшие сроки — это уже ваш, Юрий Владимирович, вопрос и ваша ответственность.

Повисшую после этого тишину прервал Устинов:

— Да, вот еще что. — Он достал из своей рабочей папки несколько соединенных скрепкой листов. — У меня тут к нему список вопросов первостепенной важности. Это очень, очень важные вопросы! — Маршал пристально посмотрел в глаза Андропову. — Очень, Юра, важные. Я прошу. Надо. Прорывные вещи делаем, на новых физических принципах. Даже если просто подскажет, где копать не надо, это уже будет очень значительная помощь.

Андропов выжидающе взглянул на Брежнева.

— Бери, — разрешил тот, качнув головой, — у меня вопросов к этому феномэну пока нет. Работай.

Вдруг словно очнулся Черненко:

— А точно рекомендации этого... феномена... негодные? — Говорил он не торопясь, с какой-то крестьянской основательностью. — Раз оперативная информация верна и по НТР он нам действительно подмог, может, и там есть что использовать с толком?

Сидящий напротив Огарков посмотрел на него с немой благодарностью во взоре.

— По Польше я почитал, — продолжил Черненко, — и, скажу честно, тревожно стало. Очень. Как бы нам вторую Чехословакию не получить. С поляками надо, пока не поздно, пожестче поработать. Хватит им там демократию разводить — доиграются ведь.

Брежнев поскучнел. Откинулся на спинку кресла, посмотрел в окно, пожевал губами. Проходить через пражские события по второму разу ему совсем не хотелось: слишком много зарубок осталось на сердце от тех дней.

— Михал Андреич, Борис Николаевич, — повернулся он к Суслову с Пономаревым, — думаю, надо срочно готовить рабочую встречу с руководителями ряда братских партий. Поляки, чехи, немцы, венгры... Провести в Крыму, где-то через месяц, без опубликования в газетах. Посидим, посоветуемся в узком составе, заслушаем польских товарищей. Спросим с них, в конце концов. Запускать тут нельзя, потом действительно не расхлебаем.

— Согласны, — жестко бросил Суслов за обоих.

— Хорошо, — сказал Брежнев, и по голосу его было ясно, что ничего хорошего на самом деле он тут не видит. — А на тебе, Юра, план по оперативному противодействию замыслам американцев в Польше. И ищи. День и ночь ищи. К Олимпиаде этот твой феномэн должен сидеть в каком-нибудь надежно закрытом "ящике" в Подмосковье, во всем согласный с нами и довольный жизнью. И никак иначе, Юра, никак.

Тот день, чуть позже

Ленинград, Измайловский проспект

Это только поначалу кажется, что на переменах в коридоры выплескивается первобытный и разнузданный хаос. Пообвыкнув, понимаешь, что это шумное бурление в известной мере детерминировано и периодично, а его элементы вполне представляют стабильные положения соседних. Короче, никакой приватности: почти в любой момент тебя просвечивают любопытные девичьи взгляды. Я научился не обращать на них внимания, но предстоящий разговор с Кузей был не для случайных ушей, и момент пришлось ловить.

Сегодня наконец все удачно совпало: девочек забрали с последнего урока на медосмотр, а Биссектриса по такому случаю раздала парням задачки "на сообразительность". Меня, как всегда, обнесла, лишь походя покосилась на разложенную передо мной стопку фотокопий. Закончив обход класса, присела за соседнюю парту и, наклонившись ко мне через проход, тихо-тихо спросила:

— Что читаешь-то?

Я развернулся к ней, протянул первый лист и ответил вполголоса:

— Это Пьер Делинь, доказательство третьей гипотезы Андре Вейля.

Она взяла фотокопию и некоторое время непонимающе ее разглядывала. Потом воскликнула шепотом:

— На французском?!

За спиной хмыкнул Паштет, негромко и чуть насмешливо.

— Да там только общеупотребительная лексика и специальная терминология, — попытался я успокоить Биссектрису, — а остальное из контекста формул понятно.

Она посмотрела на меня почти испуганно. Потом озадаченно качнула головой:

— За год... Ну, дела-а... И о чем же это? — Взгляд ее стал испытующ.

Я задумчиво почесал кончик носа:

— Понимаете, Светлана Павловна, я в связи с этим вот о чем подумал... Чем, вообще говоря, занимаются математики? Они же не изобретают новое — они исследуют уже существующее, открывают неизвестные прежде свойства объективной реальности. И вот тут возникает сложность: этот мир, оказывается, настолько сложен, что нашего естественного языка недостаточно для его описания. Да, наш язык весьма хорош для передачи информации, необходимой для выживания, для выражения эмоций. Однако для описания структуры и свойств мира этого оказалось мало. И пришлось создавать новый, искусственный язык, который сможет решить эту задачу, — язык математический. Удивительная, кстати, получилась вещь: ведь, по сути, берется исходный текст, к нему применяются формальные правила, и на выходе получается текст, который несет новое знание. Если вдуматься, то это не сильно отличается от вытягивания себя за косу из болота, но ведь работает же! Вот в чем, черт побери, красота! Можно сказать, что исходные данные содержат в себе скрытые смыслы, которые математический язык позволяет проявить. Ну знаете, как проявитель для фотопленки: он переводит уже существующее в эмульсионном слое изображение из скрытого состояния в видимое. Вот математический язык и есть такой специальный проявитель для особых, существующих и без нас свойств этого мира.

По мере моего выступления взгляд Биссектрисы шалел все сильней и сильней.

— Так вот, возвращаясь к этой статье... — Я довольно прищелкнул пальцами. — Математика развивается как бы в двух слоях: в одном идет изучение объективного мира на базе уже существующего математического языка. Здесь случаются, и нередко, крупные открытия, ряд из которых потом меняет нашу жизнь. Но самое революционное происходит во втором, глубинном слое — когда вдруг, порой в результате интуитивного озарения, удается развить математический язык так, что его мощность как инструмента резко, скачком повышается. Такое случается очень редко. За последние лет сто, пожалуй, лишь Георг Кантор да Гротендик сподобились... Первый ввел теорию множеств, которая сейчас рассматривается как единственно возможное обоснование современной математики. А второй не так давно смог описать в качестве предмета математику как таковую. И вот это, — я похлопал по фотокопиям, — первый существенный прорыв, достигнутый с использованием новых возможностей языка от Гротендика. Его ученик, Делинь, доказав три гипотезы Вейля, по сути дела сшил воедино дискретный мир алгебры с непрерывным миром топологии. Это — очень мощно. Это помещает алгебраическую геометрию в центр современной математики и позволяет исследовать существующий мир по-новому. Вот как-то так, Светлана Павловна.

— Здорово. — По губам Биссектрисы теперь блуждала легкая мечтательная улыбка. — Нет, правда! Как-будто снова в универ попала...

Она тяжело вздохнула, вставая, и вернула мне лист.

— Иди-ка ты домой, Андрей. У тебя же в воскресенье устный тур? Готовься.

Во мне бодрящей волной взметнулась радость, и "спасибо" мое вышло неожиданно звонким. Смел все в портфель, хлопнул Паштета по плечу и торопливо, словно Биссектриса могла вдруг передумать, вымелся из класса вон.

В гардеробе Кузино пальто еще висело на месте. Я поднялся наверх и занял позицию на площадке между вторым и третьим этажом. Отсюда можно было, оставаясь незамеченным, наблюдать за идущими с медосмотра девочками. Они уходили поодиночке, по алфавиту, и ждать мне пришлось недолго.

— Кузя! — перегнулся я через перила.

Наташа обернулась на мой голос с видом герцогини, вдруг обнаружившей, что случайно забрела в помещение для слуг.

— Пошли, пошушукаемся, — предложил я, спускаясь.

Под недовольное поцокивание каблучков мы скрылись в тупичке у кабинета географии.

— С чего ты обо мне вспомнил? — В глазах у Кузи был холодок.

— Ты шить умеешь? — огорошил я ее встречным вопросом.

Наташа пару раз озадаченно моргнула, но тут же перешла в наступление:

— И борщи варю. Но рано тебе еще, Соколов, этим интересоваться. — И тут же, без малейшей паузы, из нее вырвалось: — А что?

Я уточнил:

— Нормально шьешь-то?

— Ну... так. — Плечи ее чуть опустились, и она продолжила уже совершенно мирным, каким-то даже простецким, домашним голосом: — Что-то несложное могу застрочить. Как ты — и близко нет. А что?

Перед моим внутренним взором вдруг сама собой развернулась картина: почему-то это был проход из прихожей на кухню. Из настежь открытой форточки по ногам тянуло приятной утренней свежестью. Солнечный свет просеивался сквозь кисею занавесок на окнах, потом через почти невесомое платьишко и окончательно застревал в клубах плотного пара, что валил из только что распахнутой ванной комнаты. Сама Наташка, распарившаяся в горячем душе до скрипа по коже, отжимала, склонив голову набок, волосы в полотенце. Утренний свет высвечивал ее всю, от влажной взлохмаченной макушки до мягких розовых пяток.

Про скрип по коже я откуда-то знал твердо, словно неоднократно сам проводил по ней руками, да не легкими деликатными поглаживаниями, а брался уверенно, как за свое.

Я зажмурился и помотал головой, с трудом сбрасывая с себя внезапное наваждение.

— А вышивать не пробовала? — Слова с трудом протолкались сквозь перехваченное горло.

Кузя взглянула на меня с интересом, потом усмехнулась:

— В далеком детстве.

Я задумчиво потер подбородок.

— А там ты сколько зарабатываешь?

Глаза у Кузи сухо блеснули, уголки губ поджались. Девушка поколебалась миг, другой, потом выдавила тяжелым полушепотом:

— Тридцать пять.

Я невольно поморщился, и на миг мне показалось, что сейчас огребу пощечину.

— Только жалеть меня не надо, — ровно выговорила Кузя.

— Не получается, правда, — пробормотал я виновато и с силой помял ладонями лицо.

"Черт, лучше бы врезала..." — Быстрый массаж как-то враз уставших глаз облегчения не принес.