Жнецы Страданий. Книга первая

Колдун передал все, о чем просил навий и, когда уходил из избы, свекровь всхлипывала уже не в куту, а на плече у снохи, которая рыдала, уткнувшись носом в седую макушку. И ни одна из женщин не увидела в открывшуюся дверь, как стоит посреди заснеженной улицы тот, кого они так безутешно оплакивали.

— Мира тебе, колдун.

— И ты ступай с миром, — ответил парень, гадая, отчего Злат не сказал ему больше ни слова.

Третьего навьего, которым оказался маленький вертлявый мужичонка с бегающими глазками и виноватым выражением лица, колдун отпустил так же, как и первых двух. Мужик просил повиниться за него перед сестрой, которую при жизни донимал беспутством и пьянством:

— Дурак я был. Пыталась Молчана меня в ум и совесть ввести, так разве ж получится... Терпела вот, да перед мужем заступалась. Попроси зла на меня не держать.

Выученик Донатоса кивнул.

Молчана, на диво, ждала обережника возле дома. Видать, весть о приезде колдунов уже облетела деревню.

— Вот вещи его в посмертии, — не здороваясь, протянула узел женщина. — Жил, как пес дворовый, так пусть хоть упокоение достойное примет.

— Прости его, — забирая котомку, попросил колдун.

— Давно простила, — устало улыбнулась женщина. — Как же не простишь родную кровь-то? Да и он не всегда таким был. Когда жена померла — скатился. Деток нажить не успели, вот и задурил. Жалко мне его было. Всю жизнь жалко. А ведь верно говорят — однолюб дважды помирает. Так и он. Умер вместе с женой. Теперь вот и сам...

Она смахнула со щеки слезу, поклонилась колдуну и скрылась за воротами.

— Хранители светлые, дайте ей радости, — прошептал из-за спины Тамира пьянчуга. — Мира в пути, колдун. Сердце у тебя чуткое, как у Молчаны моей. Сбереги его таким, выдюжи.

И когда Тамир поворотился к призраку, чтобы спросить, от чего ему надо беречь свое сердце, навий уже исчез... Поэтому парню ничего не осталось, как поспешить к сгоревшей кузне.

Обряд следовало провести до захода солнца, иначе навь войдет в силу и упокоить души будет стократ сложнее. Правда, как теперь их упокаивать Тамир не знал, как не знал и того, отчего слышит их и видит? Отчего говорить с ними может, не произнося ни слова? И следует ли сказать об этом наставнику? А вдруг не поверит и на смех поднимет? Или то еще один урок? Кто Донатоса знает.

Он успел вовремя. Крефф как раз заканчивал кропить пепелище кровью.

— Что уставился, как упырь на девку с красками? Узелки погребальные принес?

Тамир вытащил из заплечника посмертные дары.

— Ну, коли принес, так иди, доставай тела. И, не приведи Хранители, тебе не отыскать! Упокою вместо навьих.

Выуч кивнул, разложил на снегу мужские рубахи и порты и отправился искать среди углей и золы останки мужиков. Как успеть до заката он не понимал, но спорить с креффом себе дороже. Сказал — ищи, значит, надо искать. Только где искать-то? Кузня большая и вся, вон, в угле, да рухнувших досках... Однако обводя взглядом пепелище, послушник увидел слабое мерцание, исходящее от углей. Словно бледный-бледный свет лился из-под земли...

Привычные к грязной работе руки растаскивали горелые бревна и обуглившийся хлам. Днатос чертил кровью резы на холстинах, приготовленных для покойников. А трое навьих стояли возле полотнищ с погребальными дарами и молча смотрели на работу колдунов.

Через два оборота ученик управился, при помощи наставника перенес сгоревшие черные тела, уложил на чистую ткань и принялся оттирать снегом гразные от жирной копоти руки.

— Быстро сладил, — проворчал Донатос. — Я уж думал, дня три провозишься.

Крефф, снова разрезал ладонь.

Дымящаяся густая кровь закапала на снег и колдун начал читать отходной заговор. Выученик скинул кожух, закатал рукава рубахи и подставил под нож наставника запястья. Малой кровью три беспокойных души не изгонишь. Будут до последнего цепляться за мир живых. А если слабый Дар в колдуне, так и из него силу выпьют.

Лилась на пепелище руда, текла на снег, оставляя багровую россыпь, падали, падали слова заклинания... Вот только ветер не завыл, земля не вздыбилась, навьи не кинулись на живых. Три бесплотные тени подплыли к Тамиру и в голове у него прошелестело:

"Мира тебе".

"Мира вам".

И остались на пепелище только уголь, снег и три завернутых в холстины тела. А Донатос все читал и читал заговор. Он не видел, что души уже отлетели, а выученик, стоявший рядом с наставником, думал о том, почему одной лишь воли мало человеку и зачем ему беречь свое сердце? А самое главное — от чего беречь?

Всю обратную дорогу Донатос несся на лыжах, словно бешеный. Казалось, попадись ему на пути Ходящий, порвет голыми руками. Тамир молчал, пытаясь осмыслить случившееся, и не спешил делиться им с креффом. У ворот Цитадели он все же осмелился спросить наставника, отчего так легко далось упокоение?

— А пес его знает, — искренне пожал плечами колдун. — Видать в силу еще не вошли. Или, может, обереги на всех троих путные были, оттого, даже сгорев, не дали душам шалапутить. Знать, хороший колдун наговаривал, не тебе чета. Так что, рыло свиное, не надейся, будто вдругорядь так же будет. Навь тем и опасна, что никогда не знаешь, чего выкинет. Понял, тетеря?

— Понял, наставник.

— Болтливый ты нынче, видать, не шибко устал, коли языком мелешь, — усмехнулся крефф, отстегивая лыжи.

Выученик молчал, словно соглашаясь.

— Ну а раз не устал, то ступай в каземат и скажи — сегодня твоя очередь дверь охранять. Посидишь в тишине и спокойствии, подумаешь, отчего люди дураками бывают.

Тамир неслышно вздохнул, взял в руки лыжи и отправился выполнять приказание. Вот только жизнь уже научила парня не бежать, сломя голову, делать то, что велят. Не терпела Цитадель поспешности. Будешь услужливо носиться, вывалив язык, долго не протянешь. Поэтому молодой колдун сперва отправился в мыльню — потом от него разило, как от загнанного жеребца, да и одежу отстирать надо...

В раздевальню по обычаю ввалилась Нурлиса. Хорошо, хоть портки вздеть успел. Противная старуха оглядела выуча и разразилась:

— Что, труповод проклятый, тепло тебе? Харю намыл, тело белое напарил? Поди, теперь на боковую завалишься, кровопийца?

Парень мысленно застонал. Нет, она изголяется! Что за день у него выдался...

— Нечего, нечего мне тут глазоньки закатывать, не то как приложу, вон, ушатом-то, вмиг вежество вспомнишь. Намылся он, кабаняка вонючий!

— Чего это вонючий? — пробурчал колдун, надевая рубаху.

— Того это! — отрезала старуха. — Кабаняка и есть! Девка, почитай третий день в каземате сидит, а он тут намывается. Тьфу, лось сохатый!

Колдун повернулся к бабке:

— Какая девка?

— "Какая", — передразнила старая. — Такая. Дура эта, которая с тобой в каменоломни шастала. Третьи сутки света белого не видит, а он тут рядится!

Послушник захлопал глазами.

— У-у-у! — замахнулась на него утиркой Нурлиса. — Понабрали пней!

Пристыженный и виноватый Тамир поспешил прочь из мыльни. А в голове стучало только одно: как он мог забыть про Лесану?

Излившись на Тамира, Нурлиса отправилась прочь. Что погнало бабку на улицу, она и сама не знала. То ли внезапная тоска, то ли желание вдохнуть свежего воздуха. Оказавшись во дворе Цитадели, старуха повела носом, словно принюхиваясь — не пахнет ли весной. Весной не пахло, куда там! Пахло отчаяньем и горем, что разлились, будто вязкий кисель и мешали дышать полной грудью. Много бед эта зима принесла, а, сколько еще принесет, только Хранители ведают.

Хрычовка поковыляла к позорным столбам, поглядела как Ольст порет тощенького паренька, что, зажмурившись, извивался под кнутом, сплюнула под ноги, пробормотав: "Убивцы, все как есть тут убивцы, как земля-то только носит вас!"

Покруживши по двору, бабка сцепилась с конюхом, полаялась с кухаркой, пожелала провалиться попавшемуся ей на пути Русте, и уже собралась было возвращаться к себе, как столкнулась с Бьергой.

— У-у-у, кровососка, опять ты! Нет от тебя прохода, бродишь, честным людям свет застишь.

— Это ты что ли честная? — усмехнулась колдунья.

Вот только усмешка у нее вышла грустная, да и глаза были потухшие.

— Уж почестнее тебя буду, — огрызнулась Нурлиса и потащилась прочь.

— Постой, — окрикнула ее крефф. — Поговори со мной, муторно, сердце щемит.

Впервые в ее голосе слышалась просьба.

— Ну, идем, — сварливо отозвалась старуха, — на холоде я кости старые студить не буду. Что? Приперло, труповодка? Коли ко мне — змее подколодной — кинулась, а не к полюбовнику своему, знать, совсем тяжко? Чего молчишь-то?

Нурлиса не была бы Нурлисой если б словом не ожгла.

— Ты поменьше языком про полюбовника трепли, как бы он тебе его не вырвал, — сказала в ответ обережница.

— Пусть Хранителей благодарит, что я ему мужицкую стать не оторвала, когда ты ко мне в соплях пришла каяться, как дите прижила! — проскрипела бабка и, не оглядываясь, поковыляла в свою нору.

Непривычно тихая Бьерга, как привязанная, пошла следом.

Оказавшись в жарко натопленной каморке, обе женщины долго молчали. Одна не собиралась начинать разговор, другая не знала, что сказать да и следует ли делиться с едкой бабкой своими страхами. Высмеет ведь.

А на душе было тяжко...

— Глава Клесха и Майрико отослал, — наконец, промолвила крефф. — Одного на пару с выучеником оборотней гонять, другую людей от черной лихорадки лечить.

— Ну, дуреху-то эту — за дело. Почитай, только из-за ее глупости угробили девку, — протянула старуха. — Но вот почто наставника ратоборцев убирать из Цитадели? Нэд давно умом оскудел, никак властью не натешится. Уж пора бы ему забыть ту выходку Клесха, а он все помнит и, знай себе парня по любой провинности, как щенка, за ворота выкидывает. Довыкидывается, что тот в один день не вернется. Вот тогда полюбовник твой все локти себе до плечей сгрызет, да поздно будет.

— Не любовники мы, в прошлом все, — досадливо поморщилась наузница.

— То-то я погляжу, вы друг с дружки глаз не сводите, — махнула рукой бабка. — Может, в телах жар и остыл, а души-то горят еще.

— Да не об этом же я тебе толкую! — Бьерга даже топнула в сердцах и принялась раскуривать трубку. — Боюсь как бы, пока Клесха нет, с девкой его что не случилось.

— Да чего с ней случится? — махнула рукой Нурлиса. — Откормили кобылищу. Нет, даже не надейся, эта с Башни не шагнет.

Колдунья горько усмехнулась:

— Не шагнет. Порода не та. Они ведь схоронили лекарку-то. Упокоили. Не побоялись гнева Нэдова. Он запретил по обряду ее упокоить, резами сковал и велел в мертвецкую на выучку отдать.

Старуха покачала головой:

— О-хо-хо... И впрямь умом скорбен стал. Он что, забыл, кто девка была? От лютости совсем голову потерял? Беду накликать хотел? Иди, иди, глаза-то ему раскрой! Совсем уж очумел на старости лет.

И Нурлиса принялась выпихивать Бергу из душной каморки.

— Не слышит он меня! — вцепилась в бабку колдунья, и столько было в ее голосе отчаяния, а в глазах мольбы, что она стала похожа на раненую птицу, которой жестокие дети перебили крылья.

— Бьюсь, да без толку все. И Майрико нельзя было отсылать, лекарей учить надо, а обозы пойдут с хворыми, Русте с Ихтором не разорваться — у них подлетки. Старики, что Койра, что Ильд, что Рэм — уже не так оборотисты. Они и на совете больше помалкивают, перегорело в них все. Оттого и выучеников им более не дают.

— Эх, — старуха в сердцах махнула рукой, — окаянные! Одна маета от вас. Вот она — власть — голову-то как кружит, разум как туманит. А? Вы-то, креффы простые, едва не Хранителями рода человеческого себя возомнили, а про него что говорить? Не был Нэд таким, я ж помню!

О да... Карга умела ударить, куда побольнее. Бьерга опустила глаза и глухо сказала:

— И я другим его знала, — в голосе женщины сквозила затаенная нежность.

Бабка покачала головой. Еще у двоих судьба не сложилась, как не складывалась ни у кого в Цитадели. Даже если зарождалась в здешних стенах любовь, то вырывали ее безжалостно, с корнем, будто сорняк. Прижигая сердца болью, как каленым железом. Вот только шрамы всю жизнь ныли...

— Нурлиса, а сколько тебе лет? — вдруг вскинулась Бьерга. — Вот сколь себя помню, ты при крепости живешь. Да и, какой была, такой и осталась — старой и сварливой.

Колдунья задумчиво посасывала чубук трубки и смотрела на собеседницу.

— Тьфу, дурища, — проскрипела хрычовка. — Когда ты соплюхой сюда попала, мне лет было как тебе сейчас! У молодых глаза по-другому видят, в пятнадцать-то лет баба тридцатилетняя старухой глубокой кажется. К чему тебе года мои? Свои считай.

— Да так... подумалось вдруг, что ты всегда тут была, как колодец во дворе. Или как стены... Ходишь, брешешь на всех. Поди даже Рэм не помнит тебя молодой...

— Рэм? Этот козел старый и вчерашний день не помнит, не то что меня! — Нурлиса усмехнулась, являя пеньки гнилых зубов. — Да только не о том ты заботишься, труповодка. Думай, как мужику своему разум вправить. Прокидается он креффами, помяни мое слово, прокидается.

— Зря я к тебе пришла, — вздохнула колдунья. — Утешиться хотела, да не умеешь ты утешать.

— Дак я тебя и не звала, кровососка, — вспыхнула карга. — Я еще в прошлый раз сказала: муторно мне от тебя. Нет же, приперлась, давай пытать, сколько лет мне да чего тебе делать. Иди, давай, отсюда, пока дурак твой еще какой глупости не наделал, а то оглянуться не успеем, как всю мертвецкую выучениками завалите.

Бьерга негромко выругалась, помянув злым словом мать старухи и пошла прочь. В спину ей донеслось:

— За девкой Клесховой присмотрю. Ты за парнем Донатосовым гляди, он по краю ходит, или примет ремесло и для мира умрет, или отторгнет. Никакими плетями тогда его ни в мертвецкую, ни на погост не загоните.

Крефф в ответ кивнула и вышла, очередной раз зарекаясь приходить в царство сварливой бабки.

— Лесанка! — подземелье озарилось ярким светом факела и где-то в соседнем куту раздалось злобное рычание. — Выходи!

Решетка заскрежетала, когда Вьюд потянул ее на себя.

Лесана зажмурилась. После долгого сидения впотьмах, сияние огня казалось нестерпимым.

— Дарен вступился за тебя перед Главой, — говорил Вьюд, поспешно прибирая послуживший узнице войлок. — Говорит, мол, чего с девки-дуры взять, свое уже получила, несколько дней квасилась, пора и честь знать, а то, мол, все делом заняты, одна она бока отлеживает. Так что Нэд тебя на уборку мертвецких и покойницких благословил. Говорит, четыре седмицы тебе там полы драить. Да идем, холодно тут, страсть!

Оба заторопились к выходу. Девушка брела из каземата, в котором с головы до ног провоняла прелью, и думала о том, какое это блаженство — размять затекшие ноги и вот-вот помыться...

По счастью, на дворе уже царила ночь. Яркого зимнего дня недавняя узница просто бы не выдержала, глаза б вытекли. А воздух! Какой здесь был воздух! И в нем — свежем, морозном и стылом — после затхлой вони каземата можно было утонуть, захлебываясь.