По возвращении с бала я застала перед своей дверью лунатящего Ерема в ночной рубашке. Снова эта напасть! Оставалось только молиться за то, чтобы он не начал колдовать во сне.

Уже навострившись, я подняла мальчишку на руки, мельком отметив, что Ерем растет, и, пожалуй, еще через полгодика мне будет уже не по силам проделать этот трюк.

— К мамке его надо, к мамке, — сочувственно прохрипел из угла полевик Агафон. — Соскучился малец, вот и колобродит. Бессовестное у вас семейство, хоть и прикипел я к вам.

Дожили: уже нечисть обвиняет нас в недостатке совести и человечности!

Хотя, может, и за дело. В ближайшее время маменьку ждать не приходилось: ее "месяц при дворе" грозился растянуться минимум на полгода. Беспечную родительницу, казалось, нисколько не заботило, что младшие дети начнут без нее тосковать.

— Я бы его и отправила, да только кто повезет?

— Да хоть я отвезу, — неожиданно проскрипел Агафон.

Я тихонько — чтобы не разбудить Ерема — рассмеялась:

— Хорошая ты, Агафон, нечисть, хоть и бесполезная.

— Вот что ты меня обижаешь? — зашуршал полевик — аж мурашки пошли по коже. — Я хоть раз на ваши вопросы неправильно ответил?

— Не знаю, не задавала, — вывернулась я.

— Ну так задай!

Хорошо, вопрос так вопрос. Долго думать не понадобилось.

— Агафон, скажи мне, есть кто из ваших на фабрике?

— Да никого. Раньше Переплут сидел, а сейчас если только коргоруши и встречаются. Да тебе-то какое дело? Все равно ты в нас не понимаешь и даже где-то не веришь.

— Ерем верит, а мне этого достаточно. И что, вредные эти коргоруши?

— Да не вреднее домовых, — отчего-то недовольно прохрипел полевик. — Спать уже пора, иди.

— Ну последний вопрос. А тот старик с рябиной на шляпе, он кто?

Агафон засмеялся надо мной обидно, как над дурочкой:

— Рябинник, ясно кто, — а затем исчез и, сколько я ни требовала более подробного объяснения, обратно не появлялся. Теперь оставалось только ждать утра, чтобы спросить у Ерема.

— Рябинники — ведуны, магии почти не знают, но, как говорят в народе, ходят по самой кромке этого мира, а оттого со всеми духами общаются запросто. Дух умершего рябинника превращается в птицу и будет оберегать место, где он жил, до тех пор, пока другой не придет ему на смену, — старательно выговаривая слова, прочитал мне Оська со страницы, указанной Еремом в книге. — И зачем ему вредить на фабрике?

— Может, это фабрика природе вредит? — предположила я.

Ерем многозначительно хмыкнул.

— Я понимаю, что ты горой за своего знакомца, но неплохо было бы выражаться более красноречиво, — даже моего тренированного терпения не всегда хватало на младшенького. — И если твой Фрол так уж невинен, то зачем играет в прятки-догонялки на территории фабрики?

— Поймай и узнаешь.

Конечно, все гениальное просто.

В вечер праздника Темной ночи дом фабриканта был подвергнут жестокой оккупации со стороны моей семьи. Не устоял никто и ничто: даже знающая себе цену Зельда предпочла благоразумно удалиться в контору, когда при встрече Оська с возгласом "Лошадка!" кровожадно потер ладошки. Господин Жерон периодически стеснительно поводил плечами под пристальным взглядом Михея, с псевдопрофессиональным интересом изучавшего надетый на партнера фабриканта лечебный корсет. Лилия и Сара поминутно хихикали, словно помешанные, и краснели, бросая взгляды на Ласа. Ерем всецело завладел вниманием леди Филиппы, а сама леди Филиппа вниманием Ефима: братец не сводил томного взгляда с ее белых плеч и темных волос, в которые была воткнута невесть откуда взявшаяся на пороге зимы роза. Мне во всей этой сцене досталась наискучнейшая роль вынужденной слушательницы религиозных сентенций Ивара, поэтому, когда все перешли за стол, я поспешила завязать более светскую беседу:

— Господин Жерон, как ваша спина? На входе мы столкнулись с доктором. Кажется, он был в прекрасном настроении, но, зная сэра Мэверина, я не могу с уверенностью сказать, что это от того, что вы идете на поправку, а не от того, что выздоровление затягивается и он обеспечен гарантированным заработком на месяц вперед.

— Леди Николетта, где ваша проницательность?! — в притворном разочаровании воскликнул партнер фабриканта. — Вы оказались неправы и в том, и в другом случае, да к тому же еще и очень несправедливы к господину доктору. Вовсе не состояние моего здоровья заставляет сэра Мэверина продолжать свои визиты.

Мой собеседник кинул многозначительный взгляд на леди Филиппу, что та, конечно же, не упустила из виду:

— Если бы эти визиты не имели отношения к вашему здоровью, вряд ли бы вы оплачивали их с такой покорностью.

Но господин Жерон не имел привычки легко сдаваться, по крайней мере, в словесных баталиях.

— Ха-ха, дорогая Филиппа, где же ваша благодарность за то, что я на редкость вовремя повредил себе спину. Иначе доктору было бы не так просто найти дорогу в ваш дом. В случае чего, не забудьте сказать тост за меня и мой радикулит на свадьбе.

— Жерон, вы, наверно, переусердствовали с микстурами. От некоторых из них приключаются удивительные галлюцинации. Я не собираюсь замуж в третий раз, запомните мои слова.

— Зачем мне их запоминать, если ваш цветущий вид говорит об обратном? Неужели вы распустили свои дивные волосы, только чтобы порадовать больного старика? А уж экзекуции над последней цветущей розой в вашем миленьком зимнем саду я точно не достоин.

— Ну, если вы так настаиваете..., я распустила волосы только потому, что не хватило времени убрать их в прическу. Мне пришлось почти целый час заниматься примирением работниц фасовочного цеха! Они сказали, что вы, дорогой мой выздоравливающий, отказались разговаривать с ними, сославшись на боли в спине.

— Ну, Филиппа, помилуйте, я же не золотарь, чтобы копаться в их мелочных дрязгах, — немного извиняющимся за скабрезность тоном ответил господин Жерон.

— Золотарь? — заинтересованно поднял голову Михей. — Наверно, прибыльная профессия?

Взрослые почувствовали себя неловко, а две девицы-подружки, переглянувшись, захихикали в кулачки. Оська подвинулся к Михею и стал что-то быстро нашептывать ему на ухо — судя по меняющемуся выражению лица последнего, нечто крайне расширяющее лексический запас.

Лас очень вовремя задал вопрос, как хозяева собираются проводить праздник Темной ночи, и я, предоставив братьям далее самим выходить из неловкой ситуации, сказала, что вынуждена отлучиться на секунду, и вышла из столовой.

Существует поверие, что праздник Темной ночи — время, когда нечисть выходит пошалить. А потому находчивые селяне считают, что в эту ночь можно пошалить и самим, например, во дворе у соседа, а поутру спихнуть все на леших и домовых. К счастью, на поместья лордов в большинстве своем подобные игры не распространяются, если, конечно, владельцы жили в мире со своими работниками весь предыдущий год. Думаю, и на фабрику тоже никто не посягнет, так что в гости леди Филиппа нас пригласила не из-за страха перед заигравшимися селянами.

Пока вся честная компания занималась поглощение гуся (которого господин Жерон с завидным упорством величал "нашим лебедем"), я прошмыгнула по коридору в контору — лучшего времени, чтобы никто не мешал шататься по фабрике, найти было просто невозможно. Рябиннику вполне могла прийти в голову такая же мысль. Так что, если он еще не отказался от своих прогулок по территории предприятия, у нас с ним есть шанс столкнуться. Ну а нет, так подышу фабричным воздухом — благо господин Клаус все же наладил вентиляцию.

Проходя через здание конторы, я не смогла побороть искушение и заглянула в кабинет фабриканта (подумаешь, подняться на второй этаж — почти по пути). Знаю, господин Клаус не одобрил бы такого поведения, но сама к себе я была гораздо снисходительнее, чем он. За что и поплатилась первыми седыми волосами, когда открыла заветную дверь: за рабочим столом кто-то сидел, и глаза незнакомца горели темным нечеловеческим огнем.

— Мамочки, — только и успела пробормотать я, когда этот кто-то пошевелился, раскрыл огромную клыкастую пасть и... гавкнул. Гавкнул? — Зельда..., еще никогда в жизни не была так рада тебя видеть.

Пришлось попридержать рукой бешено колотящееся сердце, а то оно на радостях так и норовило выскочить из груди и скрыться с места происшествия. Собака спрыгнула с кресла и направилась в мою сторону с неопределенными намерениями. Желая предвосхитить очередную сложную ситуацию, я снова заговорила:

— Тоже скучаешь по своему хозяину, да? — дружелюбие и понимание еще никому не мешали. Собака остановилась, будто поняла. — Ну ладно меня оставили, но почему он не мог взять с собой тебя?

Мне бы тогда было гораздо проще бродить по фабрике, но Зельде об этом лучше не знать.

Когда любимица господина Клауса издала короткое жалобное поскуливание, я пожалела о своих недобрых мыслях и, бездумно рискуя собственным здоровьем, сделала шаг ей навстречу.

— За тобой-то, по крайней мере, он точно вернется. Надо только подождать, — я положила руку ей на голову и при этом, на удивление, осталась с тем же количеством пальцев. — О себе я такого, увы, сказать не могу.

Шершавый язык неожиданно прошелся по моей ладони и сердце, только что ломившееся в ребра, свалилось куда-то в одну из пяток. Не быть мне дрессировщицей — пусть неограненый талант и налицо.

— Ладно-ладно, — я осторожно убрала руку, — не нужно мне твоего сочувствия. У меня, между прочим, еще дела.

Но немедленно предпринятая попытка выйти из кабинета не увенчалась успехом: Зельда прихватила пастью мою юбку, и, услышав характерный треск ткани, я моментально пожалела, что и сегодня отказалась надеть очередное творение Михея.

— О Боги, да ничего я не сделаю на фабрике твоего драгоценного хозяина! Ты же собака, — мне ничего не оставалось, как только воззвать к инстинктам животного, — ты должна чувствовать благие намерения!

В тот момент, когда мой голос достиг своей наивысшей трагической интонации, внизу что-то неожиданно и резко хлопнуло. Мы с Зельдой замерли и серьезно посмотрели друг другу в глаза: я закрыла рот, она наоборот открыла пасть и выпустила мое платье.

— Идем? — скорее предложила, чем скомандовала я. Уж больно страшно теперь стало спускаться вниз одной.

На первом этаже было неожиданно холодно — что-то я не заметила ничего подобного, когда проходила тут десятью минутами ранее. Так и есть: в одном из кабинетов открыто окно и занавесь белым привидением полощется на ветру, впуская внутрь редкие снежинки.

А безопасность-то ни к лешему. Сейчас бы сюда приказчика с его плакатами. "Уходя, закрывайте окна и двери! Живем не в пещере, хоть воры, что звери!" Нет, далековато мне еще до краткости Феликса.

Я закрыла окно, пока все бумаги со столов не разлетелись, и поспешила по коридору догонять Зельду, которая уже обнюхивала переход в главный цех фабрики. Может, не так уж и права я была со своими догадками о нечисти? Духи через окно не лазят, да и запах вряд ли оставляют. Любимица фабриканта встала во весь свой почти двухметровый рост и заскребла когтями по двери — неплохой намек на то, что пора бы извлечь из моего пребывания здесь единственно возможную пользу. Я подвинула Зельду и открыла щеколду, конструкция которой была недоступна собачьим лапам и зубам.

Догиня тут же кинулась внутрь и, едва я успела опомниться, разразилась лаем. Ничего не оставалось, как только поспешить следом. Я пронеслась по коридору между цехами, подгоняемая полными безлюдьем и приглушенным светом болотной плесени, закрепленной в банках на стенах — наихудшего места для прогулок в праздник Темной Ночи и не придумаешь. Одна из дверей была распахнута настежь, тем самым открывая в своем проеме крайне занимательную картину. К гигантскому круглому чану была приставлена лестница, на верхних ступенях которой стоял человек с плошкой какого-то черного порошка в руке, внизу заливалась лаем пятнистая собака. Лестница шаталась.

Моментально осознав всю "неустойчивость" момента, я решила пойти нестандартным путем: пугать незнакомца и подобно Зельде грозить ему всяческими карами было бы крайне неразумно.

— О Боги, что вы делаете? Вы же сейчас свалитесь? Вы же покалечитесь! — запричитала я внизу, пытаясь оттащить догиню, чтобы та от избытка энтузиазма не толкнула человека, а вернее содержимое его плошки, в чан. — Держитесь за лестницу и медленно спускайтесь, я послежу за собакой! Как же можно так самоотверженно работать в праздник! Аккуратно ставьте ногу на ступеньку и, умоляю вас, хватайтесь крепче!

Человек не был со мной знаком и естественно предположил, что его приняли за работника фабрики. А уж все эти ахи-вздохи довершили дело — преступник сделал шаг на ступеньку вниз. Он справедливо рассчитывал, что ему удастся уйти отсюда безнаказанно, пусть и не совершив своего темного дела.

Операция по обезвреживанию была бы проведена с фантастической легкостью и изяществом, если бы мне не помешали.

— Виктор это снова ты! — от строгого голоса вздрогнули и я, и преступник. — Говорила же больше не приближаться к фабрике! А ты, значит, отомстить решил?

На пороге цеха стояла леди Филиппа, настолько устрашающая, что преступник поспешил наверстать сделанный вниз по лестнице шаг:

— Не подходите! — закричал он визгливым голосом. — Иначе я кину это в чан!

— Вот видите, Николетта, что делает глупая женская жалостливость! А ведь я его тогда даже городовому не сдала, пожалела! Сначала когда деньги из кассы таскал...

— Так ведь на хлебушек же..., — жалобным голосом перебил злоумышленник, и хозяйка указала на него жестом "Вот, дескать, полюбуйтесь, как слезу выдавливает, актер!"

— Потом, когда курил на территории склада...

— Так от голодной жизни разве ж не закуришь, — еще жалобнее и еще пронзительнее, аж губа дрогнула, затянул вредитель, а потом с неожиданной обидой крикнул. — Ну а выгнали вы меня за что?

— Ты на работе неделю не появлялся! — глаза хозяйки метали молнии.

— Так, когда курить запрещают, поневоле запьешь!

По всему выходило, что леди Филиппа — женщина злая, сварливая и любящая притеснять беззащитных работников. Как оказалось, такой несправедливости не могла выдержать не только я, но и Зельда, которая, движимая стремлением встать на защиту поруганной чести своей хозяйки, вырвалась у меня из рук и со всего наскоку толкнула лестницу, приставленную к чану.

Конструкция зашаталась, вредитель неловко взмахнул руками и стал падать. Мы с леди Филиппой слаженно охнули и прижали руки к груди: не то чтобы нам было жалко человека, но вот взлетевшая над чаном плошка, полная черного порошка, завладела нашим вниманием безраздельно. Падение уволенного рабочего и радостные рыки Зельды, заскакавшей вокруг него (и по нему), тоже остались без нашего зрительского участия, потому что плошка вопреки всем законам природы зависла в нескольких сантиметрах от края чана.

— Зельда, фу! Охраняй! — леди Филиппа все же нашла в себе силы, не отводя взгляда, приостановить казнь вредителя.

Собака как ни в чем не бывало села, поставив лапы на грудь мужчины.