Посмотрел на белое пятно Солнца, что едва пробивалось сквозь марево свинцового неба. Снег будет к вечеру. Укроет павших, как саваном. До весны. А нам — прошкериться до темна. А там — видно будет. Не впервой, авось, из окружения выходить.
Посчитал замершие гробы танков. Из спортивного интереса. Шесть. С моим. А вон вижу и наш броневик БА-10. Двери — распахнуты. Башня — набок. Стоит на пепелище, как памятник.
Итак, шесть. Хотя, что там, за пепелищем села — не вижу. Там ещё были, у наших, пушки. Могли ещё набить.
Хотя, какая разница? Шесть или шестнадцать? Ясно одно — даже если румыны и прорвались, далеко они не уйдут. Как боевая единица из расчётов штабов противоборствующих сторон это подразделение румынской армии исчезнет. И продолжительность их одиссеи зависит только от наличия у нашего комфронта генерала Рокоссовского загонщиков. Той же конницы. Рокоссовский же командует нашим фронтом? По-моему, так. Да и этот гамбит с мешком окружения со специально оставленной прорехой — хитро. В его стиле.
А может свалить сегодня ночью из доблестных рядов непобедимой штрафной роты, найти генерала, спросить в лоб: "Помнишь меня?" Смешно. Вспомнит ли он командира полка самоходок, которому вручал знамя? Сколько у него было таких протокольных мероприятий? Запомнит ли он? По себе сужу — такие протокольные процессы в памяти не задерживаются. Идею записываем в раздел бредовых.
Мои соратники, наконец, перестали брехать. Поражение потерпел библиотекарь. Иначе и быть не могло, он же — интеллигент! Егор — не интеллигент, он не может стерпеть, смолчать. Он и довел толстого до того, что библиотекарь решил отмалчиваться. А молчащего толстяка и Егору стало неинтересно подкалывать.
— Что решил, командир? — спросил Егор. До меня решил докопаться?
Я покачал головой. Боец нахмурился.
— Тут будем сидеть или прорываться будем?
Опять качаю головой. Тыкаю пальцем в землю. Ещё больше хмуриться. А ты думал, я там точку прорыва искал?
— И долго? — опять спросил Егор.
Я ткнул в Солнце, провел рукой на запад.
— До вечера? А ночью?
Я пожал плечами. Там видно будет. Вполз под танк, на расстеленную румынскую шинель, ещё одной — накрылся. Ждём. У моря погоды. Идти нам некуда. К своим — не прорваться. И, где они — свои? Что от роты осталось? А к другому подразделению выйдем — дезертирами посчитают. Мы и так — штрафники. Куда дальше то?
Пригрелся — уснул. Как тот дембель — опытный, быстрозасыпающий.
Вечер не принёс изменений. И, слава Богу! Не принёс и идей. Ни в мою голову, ни в головы моих соратников. Егор опять стал тиранить толстого. Тот изредка огрызался.
Замёрзли, как бобики. Как стемнело, покинули надёжную, но стылую крышу танка, заново откопали обвалившийся пулемётный окоп. Повалил снег. Так и лежали втроём, тесно прижавшись друг к другу, закутавшись в шинели убитых нами румын. Есть хотелось, но рот открывать не хотелось — больно.
Казалось, от холода — не уснёшь. Уснёшь. Ещё как уснёшь! Проснёшься ли? Вот в чём вопрос.
Когда меня стало морить, выбрался из уютного и хоть как-то тёплого шалаша, что мы соорудили из винтовок, вбитых штыками в землю, и шинелей румын, пошёл побродить по округе. С ножом в руках. Не таскать же пулемёт? И от румынских винтовок — понтов нет. Автоматов или даже пистолетов у нас не было. И свои — автомат и пистолет — я утопил. Растяпа!
Переходил от одного белеющего холмика к другому. Мародёрствовал. Шинели уже не снимешь — тела окоченели. Как брёвна. Пистолет искал. Не нашёл. Плохо. Это у немцев с короткостволами — богато. У каждого унтера, каждого пулемётчика, миномётчика. А тут даже миномётчики были с карабинами. Зато патронов и гранат набрал. Еду у трупов не брал. И личные вещи не трогал. Зачем они мне? Смертнику?
К дороге тоже не лез. Там, даже ночью, продолжалось скорбное шествие. Как будто какая-то бесконечная похоронная процессия. В мою сторону не стреляли — и то хорошо. По этой же причине к селу не удалось близко подойти. И в окопы штрафников не сунулся. Вдруг там румыны решили прикорнуть? Шум мне не нужен.
Вернулся к подбитому мной танку. От него отталкиваясь — нашел своих соратников. Пощупал — живые. Спали. Дети. Чисто — дети. Подстелил себе под пятую точку ком шинели, укрылся сразу двумя, сел по-турецки, стал протирать патроны найденной байковой тряпкой. Её бывший хозяин планировал портянки сделать? Будет ветошь.
В прореху штанов быстро проник холод. Не получиться по-турецки сидеть. Встал на колени, зад положил на пятники сапог. Так теплее, но долго так не усидишь — ноги затекают.
Снарядил лету до конца, зарядил пулемёт. Его бы вычистить. И смазать. В темноте? На морозе? Под снегом? Авось, вытянет.
Растолкал Егора. Промычал ему что-то. Он кивнул, натёр лицо снегом. Сел. Потом встал и пошёл по третьему кругу мародерничать многострадальные тела румын. А я забрался на его, пригретое, место. Обнял ледяной пулемёт. И мгновенно уснул.
Так больно и так неприятно! Зачем вы меня тормошите! Идите вы все на...! И в...!
— Дед, вставай! Румыны! К нам идут!
— К бою! — прохрипел я.
Но, проснулся не сразу. Последовал примеру Егора — зачерпнул снега, натёр лицо колючим снегом, что даже не думал таять при контакте с кожей. Я — хладнокровный зомби? Похоже на то. Осторожно открыл рот, сунул туда снега. Терпимо. Значит — обошлось. Заживёт. Снег был со вкусом мертвятины, пороха, взрывчатки и выхлопных газов. Мерзость. Хотел выплюнуть — застонал в голос — больно. Лошадь дал мне флягу. Толку — вода в ней замёрзла, как ни тряси.
Проснулся. Только начало сереть небо на востоке. Снег продолжал падать. Не густо, так, мелким инеем, носимый порывами легкого ветерка, почти невидимый в сереющем рассвете. Ещё подморозило. Вздохнул. Мы — выжили. Ещё одну ночь. Надо выжить ещё и день.
Что там утро принесло? Румыны. Три человека шли от дороги в нашу сторону, внимательно осматривая тела.
— Сидите тут! — говорю своим.
Беру пулемёт и ползком, раздвигая руками снег, ползу под танк. Ползу бесконечно долго. Вот и вонючий, стылый, и, уже безопасный, танк.
Выставляю ствол меж катков. Один из румын это заметил. Закричал, припадая на колено, вскидывая винтовку. Двое других — последовали его примеру.
Стреляю короткую им под ноги. Залегают.
— Идите на буй! — кричу. И стонаю — рот опять свело судорогой боли.
Стреляю опять короткой. Перед лицами румын взлетают фонтаны снега и мёрзлой земли. В меня тоже стреляют. И не только эти. От дороги бежит цепь солдат.
— На буй! — опять кричу, плевав на боль.
И ещё раз укладываю перед их лицами пули. Не понимают. Прочерчиваю цепочку фонтанчиков меж двух румын. Оглядываются. Доходит? Отделяю фонтанчиками снега ещё одного. Дошло, что не убить вас хочу, а прогнать?
— Идите на буй!
Дошло. Поползли обратно. Сначала — ногами вперёд. Потом видят — не стреляю, разворачиваются. Через метров десять один рискнул приподняться. Видят же — не стреляю. Поднялись и припустили бегом к дороге. Встретились с цепочкой, наступающей от дороги, что-то обсудили, повернулись ко мне:
— На буй! — донёс до меня ветер.
Стреляю в них. Сильно выше голов. Развернулись и припустили к дороге. Лишь один, который меня первым и заметил, вскинул руку и помахал. И ему я пострелял. Сильно завышая. Чтобы не попасть.
Бегите. Нет у меня желания сегодня вас убивать.
— Ей! Братцы-кролики! Как вы там? — кричу я в тыл.
— Нормально! — слышу голос Егора.
И это — хорошо. Сначала хотел тут остаться. Но быстро замёрз. Пополз обратно. Оба бойца лежали с винтовками в осыпавшихся окопах. С напряжением ждали завершения моего поползновения. И вот я съезжаю в окоп.
— Война временно откладывается соглашением сторон, — возвестил я.
— Ну, раз прятаться уже не надо, то надо огонь развести, — Егор довольный потёр руки друг об друга, — Лошадь, дуй за дровами!
— А что сразу я? — возмутился Сашок.
— Потому что ты — Лошадь! Понял?
— Нет!
— Заикали вы! — ору я. От боли, от стресса, от усталости, — Щас оба — нах пойдёте! Мне что вам, гля, график установить? Или, как дети, конаться будите? Я, глять, вам щаз обоим шеи намылю! В атаку на дорогу с голыми... пойдёте! Как бабы, гля, раскудахтались! Бегом, мать... Бога... душу... дивизию!
— О, у Деда челюсть прошла, — ответил довольный Егор, придавая Сашку ускорения в виде пинка, — пойду, ёмкость поищу какую. Котелок. Хоть кружку, какую.
Чему доволен такой? Что я тут вторым армейским разговариваю? Или что вообще разговариваю? А тебе-то что до моих болячек?
— Э, Конь Педальный? Ты куда рванул-то? На танк посмотри! — кричу я, — Как ты бревно целое не увидел? Да, Лошадь, горе мне с тобой! И топор с пилой прихвати. А то тоже — не увидишь.
— Глаза пилоткой обшиты, — прокомментировал Егор.
— Напоминаю — это танк. И он — не сгорел. Значит — в нем полно горюче-смазочных материалов. Улавливаешь мысль? Горючих. — Продолжил я.
Потом повернулся к Егору:
— А ты что скалишься? Уже нашёл тару, кондитер-универсал? Кого ждём? Мадьяр — в собутыльники?
Бойцы тащат бревно, пилят его двуручной пилой, колют чурбаки на мелкие колышки, разводят огонь. Топливо слить не удалось, в вот вымочить тряпку в бензине — вполне. Пошло на розжиг.
Я — бездельничаю. Типа, их контролирую, за румынами поглядываю. Вдруг — бой? А я — уставший?
А вот и гости. На дымок слетаться стали. Отгоняю нахлебников пулемётными очередями.
Греем на огне тушёнку. Запиваем тёплой водой — не дождались кипения. Пусть — пронесёт. Это будет позже. Не сейчас. А сейчас — теплый поток бежит по пищеводу, распространяя волны жизни по организму. Потом ели горячую тушёнку, накладывая на плитки галет. Облизывали грязные жирные пальцы — саниструктор упал бы в обморок. А кишечные расстройства — радостно спешат на огонёк.
Опять прогоняли любопытных румын. Пришлось даже им по ногам стрелять.
— Думал — всё! Без боя — не уйдут. Ушли, — сказал Сашок. Он смотрел на банку сгущёнки, что варилась в котелке. С таким видом смотрел, будто это не кипящая вода, а Ю-Тьюб в планшете с надгрызенным яблоком.
— Повезло. Что не немцы. Были бы немцы — вчера бы нас ещё "зачистили". Порядок у них. А эти — совсем дикие. И ленивые. Видимо, командования у них совсем не осталось.
— Думаешь? — спросил Егор.
— Если бы были офицеры — ушли бы румыны? Некому их в атаки гнать. Вот и не лезут, — пожал я плечами. Я сидел лицом к дороге.
— Куда же они делись, офицеры ихние?
— Кто знает? — опять пожал плечами я, — может, выбили их. Может, драпанули в первых рядах. Вот переловят их, тогда и спросят.
— Ну, мы об этом не узнаем, — махнул рукой Егор.
— А тебе не всё равно? — спросил молчавший библиотекарь, не отрывая глаз от банки, что забавно подпрыгивала на дне котелка.
— Всё равно, — пожал плечами Егор, — просто, любопытно. Дед, а зачем её варить? Она и не варёная — мёд и мёд.
— Увидишь. Варёная сгущёнка — совсем другой вкус. Не боись — хуже не станет. Кстати, Лошадь, спасибо за сгущёнку. Где ты её только отрыл?
— Отрыл. Именно — отрыл. Свои вещи искал, вот и отрыл. Заначка была. На чёрный день.
— Что, он уже наступил?
— Надеюсь — нет. Просто, я понял — чушь всё это. Незачем откладывать на "потом". Завтра для тебя может и не быть.
— Верно, — кивнул я, — не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня.
— И то — истина, — согласился Егор, подпрыгивая, — долго ещё ждать?
— Нет, не долго. Ты бы чаю поискал.
— Не надо искать, — сказал Сашок, не отрывая глаз от банки, — есть чай.
— У тебя, как в Греции — всё есть? — спросил я.
— Не всё. Но, что есть — надо съесть.
— И то — истина, — повторил я слова Егора, — а истина — вечна. Давай пока чаю запарим. А потом ещё воды накипятим. Танкистам.
Мои соратники аж подскочили:
— Каким танкистам?
— Нашим. Нашим танкистам. По моему разумению, сегодня они придут. Оттуда. Это ведь они всю эту румынскую волну сюда гонят.
— Да? — задумался Егор, — это поэтому ты не стал на ту сторону пруда прорываться?
— А смысл? Я не знаю — есть там ротный или он тут лежит? Под снегом. А кто мы для остальных? Бежавшие с поля боя штрафники? Шлёпнут на месте без базара. А тут мы — на своей позиции. Которую так и не сдали. Чуешь разницу?
— Не думал об этом, — признался Егор.
— А я — думал. Так что, сидим и ждём. Кавалерию канистровую. Да, кстати, пока не забыл — этот танк — Вася Воробей подбил. Ясно?
— Нет, — удивился Егор. Саша тоже удивился, но молча, — это почему?
— Парень — герой! Не повезло ему. Но, он — герой. Пусть будет героем. А мы — уж сами как-нибудь.
— Всё одно — не понимаю! — выпрямился Егор, — Ты подбил танк. Зачем отдавать Воробью? Ему уже — похеру. Он — мертвый. С него и так всё снимется, как с павшего смертью героя. Тебе-то это зачем? Я бы не отдал.
— Понимаешь, — начал я, — он встал. Он смог. Не попал он гранатой туда, куда надо. Не хватило силёнок, не хватило навыка. Не всем везёт, как мне. Но, он — герой. Ты — не встал. Лошадь — не встал. И я — не встал. А он — встал. Доходяга-Воробей. Тише воды, ниже травы. Живого веса — как в баране. Не зассал, встал. И потому я — встал. Понял?
— Нет, — буркнул Егор, отвернувшись, — это твой танк. Тебе бы всё списали. Вернули бы звание, восстановили в строю.
— Кажется, я — понял, — поднял голову Сашок.
— Ни хера ты не понял, Лошадь! — цыкнул на него Егор, — командир тут благородного решил поиграть. Амнистии тут дарит мёртвым. Не тебе, не мне. Воробью. Которому — уже похер. Сироте. А вот мне — не похер! У меня жена больная и две девки-малолетки пайку в тылу не получают. Потому что я — штрафной! Ваше благородие! Пошли вы, со своей сгущёнкой!
Он вскочил, пошёл к танку, стал пинать гусеницу.
— Может, правда, Егору? Если тебе не надо? — робко спросил Сашка.
— Мне — надо. Это — справедливо. А Воробей — герой! Уважаю. И, каждый должен сам искупить. На чужом горбу в рай не въедешь. Всё! Тему закрыли! Егор, хорош дуться! Иди варёнку трескать! Доставай, Саня! Хватит. Нет больше мочи смотреть на неё.
— Пошёл ты! Белогвардейская морда!
— А ты что, из белых?
— Чёкнулся с горя? Из негров, гля! Ты на меня посмотри? Сколько мне лет было бы, если бы я был белым? Ты когда головой жить начнёшь, а, Конь Педальный?! Ну, вы и уроды! Такое лакомство испортили! Пошли вы! Гля! Так хотел варенной сгущёнки! Весь аппетит перебили! Не хочу уже. Сам жри!
— Тогда и я — не буду. Что я — самый левый? — пожал плечами толстый, достал банку, бросил в снег.
— Что это ты расшвырялся? — возмутился Егор, — Это тебе что, помои? Что ты еду на землю бросил?
— Никто ж не хочет! — пожал плечами толстый, хватая банку, обжёгся, перекинул в другую руку, потом — в сгиб локтя, прижав к груди.
— Я — хочу. Если их благородие не хочет — его проблемы. А я — буду!
— Щаз! Тебе три раза! — возмутился я, — я тоже буду!
Сашка посмотрел на нас, на одного, второго, вздохнул, поставил банку, проткнул штыком. Замер, втянул носом воздух. И мы — тоже.
