Почему меня не убили тогда — ума не приложу.
Закончив своё грязное дело, спрыгнул с танка. Высоту танка представляете? А я ещё и в окоп угодил. Приложился — основательнейшим образом. Коленом себе в подбородок. Да ещё и пулемётом по каске. Что прилетел в окоп позже меня. И — на меня. Естественно — вспышки фейерверков в глазах, кровавый туман. И я, как тот Ёжик в тумане, кричу:
— Лошадка!
Ёжики в тумане.
Очнулся, застонал. Спохватился — а вдруг рядом враги? Схватился за нож.
— Тихо, Дед, — шепчет голос. Это один из моих бойцов, один из обожжённых. Егор.
— Чё немсы? — с трудом мычу. Челюсть болит — сил нет! И шея. И голова. Вообще — всё болит. Жевалка — больше всего.
— Лютовали. Задолбали нас минами и снарядами. Переверзева убили.
Минус 4. Осталось — трое. Со мной.
Протёр рукой глаза — забило грязью какой-то веки. Над головой — грязная плоскость. Мы под днищем танка? Хотел спросить, но лишь промычал. Больно. Передумал я разговаривать вообще.
Да, днище. Мы укрылись от смерти под подолом у самой смерти. Бывает.
Толкнул Егора, глазами показал на сторону села.
— Конец роте. Мимо нас румыны уже колоннами ходят к селу. Бой идёт где-то там. Глубже. Сейчас Лошадь вернётся — расскажет.
А зачем ты его Лошадью назвал? Это моё! Я его так называю. Чтобы ему обидно было. А если все будут так называть — не будет в этом обиды. Станет просто ярлыком прозвища. Не будет это ему стимулом.
— Еол, — позвал я бойца. Вот такая вот дикция у меня, — тут в танхе лук ессь. В тне.
— Там кровищи! Кишки, говно. Ну её! — махнул он рукой. Не отрываясь от наблюдения за противником меж танковых катков, — пушка там — разбита. Затвор — не закрывается. Пулемёты — не смогли вынуть. Порожняк, короче. Только зря в вонючке изгваздались. Ну ты и дал! Там всё — вперемешку. Гранатой? Не, я не видел. Видел, как ты бежал к танку, потом прикрывал тебя.
— Шашипа!
— Не за что! Это тебе спасибо! Такого я ещё не видел! И не увижу! Никогда! Ну, ты дал! Одной очередью с танка — всех положил! И на той стороне? Не, этого не видел. Я видел, что ты выпрыгнул из окопа и к танку шагнул — потом не до того стало. Ты ещё и танк взорвал! А как ты им гранату внутрь сунул? Открыт был? Серьёзно? Придурки! Знал бы — сам бы залез. А ты видел, как они Воробья раздавили?
Я кивнул.
— Суки! Поделом им! Мало их было убить. Правильно ты их! Мало убил — ещё и осрамил! Ловко ты придумал. Завидую. А вот и — толстый. Ты не обращай внимания, Дед. Это я со страха — болтун. Так я — нормальный. Мне ещё не приходилось бывать в таких переплётах. И если бы не ты — лежал бы кучкой навоза, как Воробей. Я — должник твой. Дважды уже. Жизнь должен. Не смотри так. Я — серьёзно. Сына бы назвал в честь тебя. Но, больно уж имя у тебя... Обиван. Молдованин? Или прибалт? На чурку — не похож.
— Луссхи.
— Русский? — Егор покачал головой, — Бывает же.
Приполз библиотекарь. Стало тесно. Это при том, что ноги его — остались снаружи.
— В селе — румыны. Села-то — нет уже. Всё сгорело. И румын — как грязи. Бой идёт там, за бугром, где мы вчера были. Вот, собрал всё. Вода, сухпай. Патроны и гранаты. Как вы, Обиван Джедаевич?
Егор опять осуждающе качает головой. Да, Егор, понимаю, что косяка я дал. Надо было мне назваться Обиваном Джедаевичем Кенобевым? Смешным показалось. Так, я! С мякушкой в голове! С другой стороны — я не рассчитывал так долго задержаться в этой легенде. Думал — сгину в плену, как тысячи и тысячи других. Прочтёт кто из НКВД бумаги расстрельные после войны, поймёт — куда делся Медведь. А я — выжил. К своим — вышел. И опять дурканул — назвался особисту тем же именем. Тоже, на расстрел рассчитывал. Покуражиться захотелось напоследок. Смешно? Вот теперь — ходи чучелом-мяучелом, смеши людей.
— Что делать будем, командир? — спросил Егор. Смотрят на меня. Ждут.
Качаю головой:
— Нифефо. Жём.
— Жжём или ждём? — переспросил Егор.
Показал ему два пальца. Типа, второй вариант. Потом изобразил работу ложкой у рта, приложил ладони к щеке, закрыл глаза.
— Жрём и спим? — переспросил Егор.
Я кивнул.
— Вот, что мне нравиться в тебе командир, так это стиль твоего командования! — Он улыбался, — никогда ещё мне не приказывали на поле боя спать и жрать. И выживать. Так ты приказал вначале? Я — помню.
— А румыны не полезут? — спросил Санёк.
— Что им тут делать? — ответил словоохотливый Егор, — тут одни трупы. А трупов — везде хватает. Зачем сюда за трупами идти?
Помолчал, сосредоточённо жуя галету, покачал головой:
— Если не полезли, когда их Дед так унизил... Долбили знатно. Если бы ты, толстый, не докумекал бы под танк лезть — точно бы крышка нам. Как Переверзеву. От позиций наших — ничего не осталось. Ей, толстый, а ты где всё это взял?
— Да не у нас. У нас можно не искать. Пришлось к румынам ползти.
— И не спужался? — удивился Егор.
— Как-то нет. Обиван Джедаевич научил, как не бояться.
— И как? — Егор заинтересовался.
— Надо мусор из головы выкинуть.
— А-а-а, — разочарованно протянул Егор, — это я уже слышал. Я думал, что-то новое. Дельное.
— Мне — помогло! — сказал Сашок.
Егор только хмыкнул:
— Что там у тебя выкидывать-то? Пустая башка и есть — пустая.
Они стали собачиться.
Я попил воды сквозь стиснутые зубы. Челюстью совсем не хотелось двигать. Больно. Сломал? Или просто отшиб? Я — не врач. И опыта у меня такого — нет. В каких бы передрягах не был — челюсть сберёг. Не ломали никогда. Нос — было, ломали. И не раз. А вот челюсть — впервые.
От воды стало легче. Прояснилось в глазах. Перевернулся, хотел вылезти.
— Там снайпер шалит, — предостерёг Егор.
Надо было видеть глаза Сашка.
— А я?
— Головка ты... Я знал, что с тобой ничего не будет. Дуракам — везёт. Не подстрелили же.
— Снайпер не может видеть в прицел — дурак ползёт или умный, — возразил Сашок.
— Да по тебе за версту видно — лошадь ты и есть.
И они опять начали собачиться. Всё же я — выполз. Надел каску, чехол которой стал сеткой — так его располосовало вдоль и поперёк. Держался этот кусок тряпки — только на замёрзшей грязи. Оттает — свалятся все эти лоскутки. Приподнялся на локтях, осмотрелся.
Кое-где ходили солдаты противника, что-то собирая с тел. По дороге шли подводы, конные упряжи артиллеристов. По обочинам — тонкими ручейками текла пехота.
Прорвались! Всё же они — прорвались. Стали бы они пушки снимать с позиций?! Обидно. Досадно, но — что я могу?
Вот бы по ним сейчас из пулемёта! Подписать себе расстрельный приговор? У нас — одна не полная лента. И та — россыпью. Их ещё надо от грязи оттереть и в ленту снарядить. И пулемёт почистить.
Раздавят. Как-то не стало у меня боевого азарта. Атака с голой, хм, кормой, на танк — съела весь запас безумия. Безумие — это если быть честным. А если душой покривить — отваги. Нет больше — отваги. Рациональное, эгоистическое — осталось. Вот оно мне и гундело в затылок — "Не гони волну!". Не рыпайся. Не высовывайся. Свой лимит удачи ты исчерпал — ещё стоя на башне. Спрыгнул — уже неудачно.
И так — шикарно повезло, что румыны не стали доводить дело до конца — не пошли "зачищать" нашу позицию. Немцы — пошли бы. Немцы — упёртые. Для них — "авось", "небось" и "как-нибудь" — понятия незнакомые, чуждые. Стрелял пулемёт — убедись, что пулемёт разбит, пулемётчики — трупы. Порядок такой. Тыл должен быть — зачищен.
Так что — повезло нам. Никто не пришёл на "зачистку". Тупо — повезло. Но, испытывать удачу — больше не хочу. Незачем. Бой — проигран. Даже открою я огонь — положу ещё десяток румын. Максимум. Если — повезёт. А может статься, что и вообще не попаду ни разу. Вполне возможно. Но! Потеряю этих двоих, возможно, сам сложусь — не вечно же Рояле-отправителю спасать меня? На результате битвы это никак не отразиться. Как текла река румын — так и будет течь. И ладно бы — в этом была опасность для других бойцов нашей доблестной, непобедимой и т.д. Красной Армии, тогда был бы смысл — в наших смертях. Так нет же — побродят эти цыгане по заснеженной донской степи, помыкаются, помёрзнут, поголодают, да и начнут сдаваться сотнями в плен. Так было по учебникам истории, что я учил в школе. Почему сейчас станет иначе?
Посмотрел на белое пятно Солнца, что едва пробивалось сквозь марево свинцового неба. Снег будет к вечеру. Укроет павших, как саваном. До весны. А нам — прошкериться до темна. А там — видно будет. Не впервой, авось, из окружения выходить.
Посчитал замершие гробы танков. Из спортивного интереса. Шесть. С моим. А вон вижу и наш броневик БА-10. Двери — распахнуты. Башня — набок. Стоит на пепелище, как памятник.
Итак, шесть. Хотя, что там, за пепелищем села — не вижу. Там ещё были, у наших, пушки. Могли ещё набить.
Хотя, какая разница? Шесть или шестнадцать? Ясно одно — даже если румыны и прорвались, далеко они не уйдут. Как боевая единица из расчётов штабов противоборствующих сторон это подразделение румынской армии — исчезнет. И продолжительность их одиссеи зависит только от наличия у нашего комфронта, генерала Рокоссовского — загонщиков. Той же конницы. Рокоссовский же командует нашим фронтом? По-моему, так. Да и этот гамбит с мешком окружения со специально оставленной прорехой — хитро. В его стиле.
А может свалить сегодня ночью из доблестных рядов непобедимой штрафной роты, найти генерала, спросить в лоб: "Помнишь меня?" Смешно. Вспомнит ли он командира полка самоходок, которому вручал знамя? Сколько у него было таких протокольных мероприятий? Запомнит ли он? По себе сужу — такие протокольные процессы в памяти не задерживаются. Идею записываем — в раздел бредовых.
Мои соратники, наконец, перестали брехать. Поражение потерпел библиотекарь. Иначе и быть не могло, он же — интеллигент! Егор — не интеллигент, он — не может стерпеть, смолчать. Он и довел толстого до того, что библиотекарь — решил отмалчиваться. А молчащего толстяка и Егору стало неинтересно подкалывать.
— Что решил, командир? — спросил Егор. До меня решил докопаться?
Я покачал головой. Боец нахмурился.
— Тут будем сидеть или прорываться будем?
Опять качаю головой. Тыкаю пальцем в землю. Ещё больше хмуриться. А ты думал, я там точку прорыва искал?
— И долго? — опять спросил Егор.
Я ткнул в Солнце, провел рукой на запад.
— До вечера? А ночью?
Я пожал плечами. Там видно будет. Вполз под танк, на расстеленную румынскую шинель, ещё одной — накрылся. Ждём. У моря погоды. Идти нам — некуда. К своим — не прорваться. И, где они — свои? Что от роты осталось? А к другому подразделению выйдем — дезертирами посчитают. Мы и так — штрафники. Куда дальше то?
Пригрелся — уснул. Как тот дембель — опытный, быстрозасыпающий.
Вечер не принёс изменений. И, слава Богу! Не принёс и идей. Ни в мою голову, ни в головы моих соратников. Егор опять стал тиранить толстого. Тот, изредка — огрызался.
Замёрзли, как бобики. Как стемнело, покинули надёжную, но стылую крышу танка, заново откопали обвалившийся пулемётный окоп. Повалил снег. Так и лежали втроём, тесно прижавшись друг к другу, закутавшись в шинели убитых нами румын. Есть хотелось, но рот открывать не хотелось — больно.
Казалось, от холода — не уснёшь. Уснёшь. Ещё как уснёшь! Проснёшься ли? Вот в чём вопрос.
Когда меня стало морить, выбрался из уютного и хоть как-то тёплого шалаша, что мы соорудили из винтовок, вбитых штыками в землю, и шинелей румын, пошёл побродить по округе. С ножом в руках. Не таскать же пулемёт? И от румынских винтовок — понтов нет. Автоматов или даже пистолетов у нас не было. И свои — автомат и пистолет — я утопил. Растяпа!
Переходил от одного белеющего холмика к другому. Мародёрствовал. Шинели уже не снимешь — тела окоченели. Как брёвна. Пистолет искал. Не нашёл. Плохо. Это у немцев с короткостволами — богато. У каждого унтера, каждого пулемётчика, миномётчика. А тут — даже миномётчики были с карабинами. Зато патронов и гранат набрал. Еду у трупов — не брал. И личные вещи не трогал. Зачем они мне? Смертнику?
К дороге тоже не лез. Там, даже ночью, продолжалось скорбное шествие. Как будто какая-то бесконечная похоронная процессия. В мою сторону не стреляли — и то хорошо. По этой же причине к селу не удалось близко подойти. И в окопы штрафников не сунулся. Вдруг там румыны решили прикорнуть? Шум мне — не нужен.
Вернулся к подбитому мной танку. От него отталкиваясь — нашел своих соратников. Пощупал — живые. Спали. Дети. Чисто — дети. Подстелил себе под пятую точку ком шинели, укрылся сразу двумя, сел по-турецки, стал протирать патроны найденной байковой тряпкой. Её бывший хозяин планировал портянки сделать? Будет ветошь.
В прореху штанов быстро проник холод. Не получиться по-турецки сидеть. Встал на колени, зад положил на пятники сапог. Так теплее, но долго так не усидишь — ноги затекают.
Снарядил лету до конца, зарядил пулемёт. Его бы вычистить. И смазать. В темноте? На морозе? Под снегом? Авось, вытянет.
Растолкал Егора. Промычал ему что-то. Он кивнул, натёр лицо снегом. Сел. Потом встал и пошёл по третьему кругу мародерничать многострадальные тела румын. А я забрался на его, пригретое, место. Обнял ледяной пулемёт. И мгновенно уснул.
Так больно и так неприятно! Зачем вы меня тормошите! Идите вы все на...! И в...!
— Дед, вставай! Румыны! К нам идут!
— К бою! — прохрипел я.
Но, проснулся не сразу. Последовал примеру Егора — зачерпнул снега, натёр лицо колючим снегом, что даже не думал таять при контакте с кожей. Я — хладнокровный зомби? Похоже на то. Осторожно открыл рот, сунул туда снега. Терпимо. Значит — обошлось. Заживёт. Снег был со вкусом мертвятины, пороха, взрывчатки и выхлопных газов. Мерзость. Хотел выплюнуть — застонал в голос — больно. Лошадь дал мне флягу. Толку — вода в ней замёрзла, как ни тряси.
Проснулся. Только начало сереть небо на востоке. Снег — продолжал падать. Не густо, так, мелким инеем, носимый порывами легкого ветерка, почти невидимый в сереющем рассвете. Ещё подморозило. Вздохнул. Мы — выжили. Ещё одну ночь. Надо выжить ещё и день.
Что там утро принесло? Румыны. Три человека шли от дороги в нашу сторону, внимательно осматривая тела.
— Сидите тут! — говорю своим.
Беру пулемёт и ползком, раздвигая руками снег, ползу под танк. Ползу бесконечно долго. Вот и вонючий, стылый, и, уже — безопасный, танк.
Выставляю ствол меж катков. Один из румын это заметил. Закричал, припадая на колено, вскидывая винтовку. Двое других — последовали его примеру.
Стреляю короткую им под ноги. Залегают.
— Идите на буй! — кричу. И стонаю — рот опять свело судорогой боли.
Стреляю опять короткой. Перед лицами румын взлетают фонтаны снега и мёрзлой земли. В меня тоже стреляют. И не только эти. От дороги бежит цепь солдат.
— На буй! — опять кричу, плевав на боль.
И ещё раз укладываю перед их лицами пули. Не понимают. Прочерчиваю цепочку фонтанчиков меж двух румын. Оглядываются. Доходит? Отделяю фонтанчиками снега ещё одного. Дошло, что не убить вас хочу, а прогнать?
