Солнечная Сторона

Никола на какое-то время замолчал, задумавшись.

— А внутренней силой, — все еще оставаясь в задумчивости, продолжил он, — была большая мечта (это уж я так полагаю) о светлом будущем... о городе Солнца, который люди еще испокон веков задались построить. Они жили этим, они верили, что теперь-то этот город почти рядом. Та власть была притягательна именно тем, что вместе с ними строила этот город. Именно за это ее называли правильной. Люди несли каждый свою лепту в этот город и были счастливы этим.

— Ты пойми! — Никола наклонился через стол к сыну. — Это не высокие слова. Ведь что такое счастье просто для человека? Это когда ты не только получаешь радость, но и сам доставляешь ее кому-то. Если тебе этого не дано — ты животное. Ну, скажи, разве это не так? Они жили несладко, но они для нас с тобой — своих детей и внуков — строили прекрасную, как они считали, жизнь... Их жизнь была намного полноценней нашей, потому что не ради "бабла" они жили... Это было незаметное счастье, но оно было глубоким, не поверхностным, не животным, оно наполняло смыслом само их существование. Это то самое глубинное счастье, которое мы прямо не осознаем, но которое мы по наитию воспринимаем как тот самый необъяснимый, но понятный каждому смысл жизни. Вот почему их жизнь была полноценной, настоящей человеческой жизнью, вот почему люди, имея в своей среде подонков и доносчиков, жили сво-бод-но. Говорили обо всем, писали...

Вот о чем надо было писать. Вот она — солнечная сторона нашей жизни. Вот что надо было прочувствовать и понять. Но, чтобы все это написать, нужно было стать вторым Толстым и написать вторую "Войну и мир". А это ой как непросто. Проще рубануть, оплевать и охаять все. Проще потрафить "животным". Те всегда были...

— Чего сделать "животным"?

Никола, осекшись, продолжительно посмотрел на сына.

— Потрафить. Те всегда, говорю, были среди людей. Их "хвосты"... то есть их "свободы", были, действительно, прижаты, а вот сейчас они взяли верх...

Никола снова продолжительно посмотрел на сына.

— Чего сделать "животным"... — усмехнувшись, передразнил он сына. — Вам в школе хоть какие-нибудь книги задают читать?

— Эту книжку проходим.

Никола со всей силы ударил кулаком по столу.

— И тут вас подмяли! — процедил он. — Просто вымывают мозги! Откуда ты ее взял?!

— У нас в школе иностранные гости были. Всему классу подарили...

— Ну, так и знал, что не на свои деньги! — зло выпалил Никола. — Ни у нас, ни у школы их просто нет!

— Ты понимаешь! — быстро заговорил он. — В нашем мире ничто никуда не исчезает. Опустел наш холодильник — значит, наши продукты перекочевали в другие. Одни в изобилии потому, что другие в нищете. Прекратил исследования наш институт — значит, фору получат забугорные. И вот одним не хочется расставаться со своим изобилием, а другим терять фору, а для этого им нужно засорять наши с тобой головы, — Никола двинул по столу книжкой, — чтобы мы до этой простой арифметики не додумались, чтобы не предъявили свои права...

— А, впрочем, — уже тихо добавил, медленно садясь, Никола, — имея танки, наплевать им на наши права.

Он посмотрел на сидящего перед ним сына. Тот, ссутулившись, сидел на табуретке, глядя в стенку. Худощавый и низкорослый, он вдруг вызвал у Николы чувство жалости.

Кто будет учитывать его права?

Николе вспомнилось, как сын выселялся из своей детской комнаты, когда они продавали ее дяде Мише. Всем его пожиткам, настольным играм и книжкам они выделили место в их общей теперь уже комнате. Маленький, угловатый мальчишка очень долго ходил поникшим. Он лишился своего небольшого собственного мирка. Он уже не мог приглашать к себе своих сверстников. Он все знал, он понимал, что комната продается, потому что в семье кончились деньги. Но он ни разу не упрекнул за это родителей...

Никола опустил взгляд. Меж ними воцарилось долгое молчание.

— Так ты что, отец! — вдруг пробубнил сын. — В самом деле хочешь, чтобы старое вернулось?

Никола не стал ничего отвечать.

Когда-то на днях он рассказывал сыну о случае, который вычитал в газетах лет десять назад. В одной фирме расстреляли молодого сотрудника — расстреляли за то, что он попытался воспрепятствовать каким-то темным делишкам фирмы. Сын, выслушав его тогда, усмехнулся наивности молодого человека: "Разве трудно было предвидеть исход такого "геройства"?" Николе не удалось убедить сына в том, что тогда это, действительно, трудно было предвидеть. Самочинный расстрел, проведенный на глазах у всех сотрудников, был по тем временам немыслимой дикостью. Совсем иною была жизнь. Теперь из сегодняшнего, перевернутого, далеко тот поступок парнишки действительно кажется безрассудным, но тогда он был естественным. Тогда людей, пусть грубо, топорно и порой шаблонно, но воспитывали на честности, воспитывали на ответственности за все происходящее. Неестественным по тем временам был именно исход этого события. Сегодня это невозможно объяснить новым молодым людям. Они уже не представляют, что когда-то можно было безбоязненно биться за справедливость. Тем более, когда им изо дня в день вкручивают в мозги страшилки о лагерях. Это то самое "старое", чего сын, наверное, уже не в состоянии понять. Это то самое "старое", которое не имеет временных характеристик, которое не измеряется критериями "старое-новое". Это просто другое. Порой, говоря о чем-либо советском, вызволяют стереотипы двадцатых-восьмидесятых годов. К ним, действительно, можно применить слово "старое". Но не будь исторического разворота начала девяностых, и советское двухтысячное было бы совсем иным, непохожим как на свои "восьмидесятые", так и на нынешние "несоветские двухтысячные". Оно было бы "новым", но совсем другим "новым", непременно другим. Как раз это самое "другое новое" и увиделось Николе в его сегодняшнем необъяснимом сне.

Никола взглянул на сына и вспомнил студентов из лаборатории, как они пытались исправить сбой в эксперименте. Можно ли представить его сына вместе с ними? Способен ли он на восторг от резонанса ионного генератора, или его сын может радоваться только удачно срубленным "баблам"?

Отец и сын сидели друг против друга. Никола молча смотрел в пол. Точно так же молча сидел и его сын.

Отец и сын. Похожие друг на друга, оба невысокие и худощавые они одинаково сидели, ссутулившись, одинаково смотрели, каждый прямо перед собой, и даже, казалось, одинаково молчали. Они были очень похожи, но были словно из разных миров. Можно не сочинять никакой фантастики о параллельных мирах, а просто списать все с них. Это, действительно, были два совершенно разных мира, меж которыми кто-то каждодневно вбивал, вбивал и вбивал огромный клин. Кто-то последовательно и методично отдалял их друг от друга... все дальше, дальше и дальше... Базаров с Кирсановым могут спать на том свете в обнимку. Их разногласия по сравнению с тем, что было между Николой и его сыном, — просто легкое досадное недоразумение.

Отец и сын сидели друг перед другом, а между ними, разделяя их, лежала на кухонном столе поблескивающая мутным глянцем книга.

Каждый раз, когда телевизор, или кто-либо еще начинает ворошить при вас тему тридцатых и других годов прошедшего века, оглянитесь по сторонам. Может, вам удастся разглядеть беснующуюся призрачную тень, может, вы сможете разглядеть, как едва заметно она разъедает этот мир, как она постепенно растворяет его в небытии.

Неожиданно в кухню вошла жена Николы. Ее лицо было белее набеленной стенки.

— Дядя Миша умер... — сказала она почти шепотом.

— Как умер?! — подскочил Никола. — От голодного обморока не умирают!

Он побежал в темную комнату...

XI

... Хлопнула дверь. Дядя Миша от стука открыл глаза.

Нет, он не умер. В комнате только что была его дочка. Теперь за дверью застучали ее каблучки. Она быстро убегала по лестнице. Она уезжала в пионерлагерь.

Дядя Миша приподнялся на локти. Комната была залита солнечным светом. Солнце, обильное солнце будто растекалось по стенам, мебели, кровати... Им щедро был насыщен свежий воздух комнаты. Взгляд дяди Миши упал на стол, стоящий рядом с кроватью. Там в пустой банке стояла роза.

Тело еще ощущало слабость от болезни, но дядя Миша почувствовал в себе силы встать. Он поднялся с кровати и подошел к окну. Там просыпался город.

В ушах все еще звенел заливистый голосок дочери... Как же ему снова захотелось увидеть ее лицо! Он так и не нагляделся на нее. Он будто не видел ее много-много лет.

А ведь когда-то дядя Миша жалел, что его дочери достались папины черты лица. Рыжее, с крупными веснушками, близко посаженными глазами и большим ртом — ну зачем такое лицо девочке? Ну почему бы ей, огорчался отец, не пойти в маму? Однако, дивное дело, сама Юля совсем не переживала по поводу своей внешности. Она и не думала о ней. Это был чудный, веселый ребенок. Брызжущая озорным светом улыбка никогда не сходила с ее лица. Бойким неунывным колокольчиком звенело каждое ее слово. И, казалось, солнечные зайчики разбегались по сторонам, когда она заливалась смехом.

Рядом с ней никак не получалось грустить. Рядом с ней просто не хотелось грустить. И порой даже добрая белая зависть овладевала людьми. Удивительное дело — глядя на нее, иной раз думалось: "Ну почему бы и мне не излучать такие же веселые лучики? Это же так просто и легко!". После нее и в самом деле хотелось излучать... Мальчишки — очень придирчивые мальчишки — тянулись к рыжей девчушке. Да, собственно говоря, рядом с ней невозможно было быть придирчивым... И после общения с ней — тоже... Разборчивые мальчишки влюблялись в нее. Глядя на ее необыкновенные золотистые глаза, трудно было представить, как на этом свете можно быть грустным, недобрым, скучным, а ее необычная, лучистая и всегда живая улыбка не оставляла сомнения, что наш мир — чистый, светлый и очень-очень радостный. Рядом с ней просто забывалось, что мир может быть каким-то иным...

Дядя Миша повернул ручку окна. Мягкий пластик чмокнул словно спросонья.

Юля-Юля! На твое лицо трудно наглядеться... особенно после такого долгого тяжелого сна...

В эту минуту она еще сбегала по лестнице, уезжая в пионерла... Нет! Дядя Миша грустно улыбнулся — не пионерлагерь. В этот раз это был уже спортивно-туристический лагерь. Его дочурка уже чуточку подросла.

...Подросла... Легкая грусть продолжала теплиться на морщинистом лице дяди Миши. Юля была очень поздним ребенком. Жена подарила ему дочку — его маленькое солнышко, когда он уже на это совсем не надеялся...

Неожиданно дядя Миша увидел знакомую фигуру. Во дворе стоял Артемка. С недавних пор он почему-то чаще, чем обычно, стал навещать дядю Мишу. Сиживал он у него понедолгу, однако каждый раз приносил какую-нибудь новость. Иногда они что-нибудь обсуждали и даже спорили. Но была одна тема, о которой они оба избегали вспоминать, — о том давнем случае, который свел их однажды на краю хлебного поля.

...Как же давно это было. Иногда дядя Миша вспоминает о том случае, как об эпизоде из какой-то другой — совсем чужой жизни...

Они тогда стояли на краю большого хлебного поля по разные стороны пыльной дороги. Их разделяли несколько человек с... автоматами наизготовку.

Да-да, в руках у тех людей были автоматы. До этого случая дядя Миша просто представить себе не мог, что автоматы могут держать в руках не облаченные в военную форму люди. Все было как в кино...

Он теснился в кучке сотрудников фирмы и словно парализованный смотрел на эти автоматы и на все происходящее.

По другую сторону дороги стоял Артемка. Он стоял необыкновенно спокойно. Лицо его было поднято к солнцу, на которое он смотрел прямо, без прищура. Дяде Мише никак не верилось, что все происходит по-настоящему. Все, что видели глаза, отказывалась принимать голова. Вдруг клацнули затворы, и неизвестно как стали бы развиваться события, если бы в этот момент вдруг кто-то не крикнул.

"Дар!" — этот крик словно резанул воздух, встряхнув всех. Автоматчики удивленно оглянулись. Опустил удивленный взгляд и Артемка.

Этот крик будто сдул с дяди Миши какой-то дурман. До него вдруг отчетливо дошел весь ужас происходящего. До него вдруг дошло, что перед ним не кино, совсем не кино! Ему вдруг представился Артемка, согнувшийся от боли и падающий лицом в дорожную пыль.

Дядя Миша шагнул вперед и... перебарывая дрожь в коленках, направился прямо на опешивших автоматчиков...

Дядя Миша иногда вспоминал те шаги — неимоверно тяжелые шаги — самые тяжелые из всех, какие он когда-либо делал в своей жизни. Но не хотелось ему говорить с кем-нибудь об этом. Артемка тоже избегал этих воспоминаний. Он явно старался оберегать от них дядю Мишу. Ведь тот случай сильно подкосил здоровье старого человека.

"Ну, хватит об этом!" — подумал дядя Миша, отгоняя нелегкие мысли. Он оглядел двор.

Улица только-только просыпалась. Поблескивали умытые поливальной машиной дороги. Дворники с метлами расходились по домам. Спешили на работу первые пешеходы. Утреннее солнце заглядывало в многочисленные квартиры, поднимая с постелей засонь. То здесь, то там навстречу ему распахивались створки окон. Люди запускали в свои дома свежую уличную прохладу.

Дядя Миша снова посмотрел на Артемку. Несмотря на то, что тот нередко приходил к нему, они ни разу не пересеклись с Юлей. Дяде Мише подумалось, что хорошо было бы познакомить Юлю с Артемкой. Они оба — такие чистые и светлые...

Ему захотелось окликнуть Артемку, как вдруг...

— Юнна! — крикнул Артемка.

Дядя Миша вздрогнул от неожиданности.

И вдруг он увидел, как из подъезда к Артемке со всех ног летит... его Юля.

"Чудно как-то он ее назвал, — удивленно подумал дядя Миша. — Так они знакомы?!"

А Юля, действительно, будто летела к Артемке. Ее маленькие ножки, казалось, совсем не касались земли, и лишь небольшая походная сумка не давала ее рукам подняться словно легким белым крылышкам.

Так, с разбегу, она чуть было не взлетела Артемке на шею. Но в одном шаге от него она резко остановилась. Видно было, как какое-то время они оба пристально всматривались друг в друга, и вот, наконец, Юля в одно мгновение оказалась у Артемки на шее, обвив ее своими маленькими ручонками.

"Так вот какой у тебя поезд!" — подумалось дяде Мише, а Юля будто почувствовала, что отец смотрит на нее, и оглянулась на окно.

Ее яркое от больших веснушек лицо — папино лицо — вспыхнуло от смущения и от... несказанного счастья.

Дядя Миша смутился сам. Он отстранился было назад, но не смог оторваться от окна.

Какой же красивой была его дочка в эту минуту! Самой красивой девочкой на всем белом свете!

XII

Однако, стоп-стоп, прервусь еще раз.

Предвижу недоумение читателя от того, что та самая героиня — далекая солнечная волшебная красавица, которую так долго искал мой герой, — вдруг открылась на этих страницах в очень странном образе. Потрясающая по красоте богиня солнечных недр неожиданно предстала девочкой, которую автор будто нарочно несколько раз назвал некрасивой. И все же это, действительно, она! Предвижу не только недоумение, но и даже досаду читателя. Наученный многочисленными примерами из литературы (да и, увы, примерами из реальной жизни тоже) читатель мог бы ждать сильного потрясения героя. Ведь сколько раз мы читали и слышали о том, как отворачивался какой-либо герой от предмета своих грез и исканий, когда вдруг обнаруживал его в "неожиданном" (аккуратно скажем) виде. Нет-нет, новая Юнна совсем не дурнушка. Она только, увы, некрасива. Но все же после той самой, внеземной... хотелось бы увидеть ее нынешнюю в ином образе... Однако, кто она?