— В чистом поле деревцу одному не спится, — звучал негромкий чистый голос, и лёгкая хрипотца в нём лишь облагораживала мелодию, наполняя глубиной, — во пору ненастную разлетелись птицы.
Ветер подхватывал звуки, разносил по округе, закручивал вихрями по окраинам, от чего невольным слушателям казалось, будто где-то стонет незримый призрак и клянёт живых в бессильной злобе.
— Не слышны уж песни их средь ветвей упругих, — вопреки словам, мужской голос был весел и почти чарующ, коли посреди заброшенного пустыря такое определение вообще было уместно. — Только воет ветер злой, да лютует вьюг... А-а-а!!!
Пронзительный вопль боли пронёсся над пустырём, распугивая стайки блуждающих огоньков, что вместо глумливого воронья кружили над местом упокоения величайшего из древних князей.
— Ах, ты... м-маленькая м-мерзавка! — с чувством выдохнул чародей, награждая грязное чудовище, по придури гуманистов называемое человеком, увесистой оплеухой.
Девчонка, испуганно скуля, вернулась на место и уже оттуда наградила мучителя столь цветастыми и образными определениями, которые даже портовые угробьцы постереглись говорить вслух. Всегда отличавшийся особо трепетным отношением к чистоте речи и изяществу слога мужчина, пнул её в довесок по голой ляжке. Обычно господин секретарь был куда сдержаннее в проявлении эмоций, как вербальном, так невербальном, и даже претенциозно полагал себя практически железным. Увы, на проверку железа в нём оказалось не так уж и много, раз укус за икру одной сумасшедшей кретинки смог вывести его из себя.
— Придёт серенький волчок и укусит за бочок, — начал вновь напевать себе под нос мужчина, но сам себя одёрнул: — Это уже совершенно из другой оперы. Не было ещё ни одного древоедного волка.
Мелодия старой колыбельной про одинокое дерево на скале, в котором согласился жить маленький сказочный эльф, оказалась настолько привязчивой, что чародей уже несколько дней напевал её между делом, словно боясь снова забыть за грузом неминуемых забот и волнений. Сейчас почему-то казалось удивительно важным сохранить её в памяти, пусть он и не пытался осознать, зачем. Может, где-то далеко в мозгу, куда здравые мысли не забредали даже у такого умного человека, он уже напевал этот мотив своему первенцу, что будет спокойно засыпать без гнёта проклятья на челе. Поэтому, напевая, чародей слегка улыбался, хотя в его исполнении улыбки и выглядели далеко не лучшим образом.
Впрочем, сейчас чародей был всё же не так плох. Отёки, ещё недавно превращавшие его лицо в подобие перезрелой сливы, полностью сошли с впалых щёк. Ровные полукружья синяков заливавшие веки от скул до бровей, сменили цвет на бледно зелёный, что выглядело бы почти благородно, если бы не сломанный нос и борозды свеженьких шрамов на месте вырванной с корнем бороды. И если с отсутствием нормальной причёски мириться было относительно легко, то бороды, которую он время от времени неосознанно подёргивал очень не хватало. Особенно сейчас, когда на кону стояло слишком много, и шанс был меньше, чем вероятность выигрыша в княжескую лотерею.
Чародей попытался вернуть себе упущенное так бездарно вдохновение и по новой принялся расставлять на перевёрнутом алтарном камне, что некогда был надгробьем Кровавого Князя, необходимые для ритуала атрибуты. Сделать это было не так уж и просто: левая рука, всё ещё чуть прихваченная чужим проклятьем едва двигалась в кисти, намертво скрутив недвижимые пальцы. Быть амбидекстером неожиданно оказалось совершенно неудобно! Заготовленные связки лунницы выскальзывали из безжизненных пальцев и увлекаемые редкими порывами ветра метили сбить чёткость рисунка. Заговорённые руны всё норовили искривиться в бок и трескались, как из-под стила нерадивого ученика. Что и говорить, подготовка к ритуалу продвигалась медленнее ожидаемого. Лишь энергетическая сеть была безукоризненна, хоть и требовала особой концентрации в условиях скрываемого до поры резерва. Только одной её было не достаточно.
По чести, нельзя было доподлинно сказать, что именно понадобится для снятия проклятья и какие из условий будут в ритуале основоположными. Ни одна из запретных книг, обнаруженных чародеем и досконально изученных, не давала однозначного рецепта по волнующему вопросу. Никто из живущих не ведал исцеления от столь древних проклятий, и ни один из пращуров не смел и мечтать проклясть кого-нибудь настолько основательно, чтоб из века в век, невзирая на усилия и обстоятельства, разыгрывалась единая в своём многообразии кара. Но мужчина не зря полагал себя величайшим из ныне живущих чародеев, коли не смог бы для своих целей использовать собственное проклятье.
Ещё в раннем детстве, когда беспутный папаша, жаждавший денег и получавший их неимоверном количестве, рассказывал ему историю своей родни, насмехаясь над суеверьем родителя и цинично восхваляя злато, он уяснил, что, по сути, не столь уж и важно с помощью чего ты добиваешься власти и свободы. Любимые Адикаром деньги были ничуть не лучше, физической силы, таланта к чародейству или обаяния. Вот только в отличие от них при своём отсутствии оставляли бывшего владельца абсолютно беспомощным. Как показала жизнь и пепелище родового гнезда, будущий ужас разведки нескольких держав даже в таком нежном возрасте был демонически прозорлив. Избрав своей стезёй чародейство он ввиду проклятья вынужден был стать величайшим на поприще чар и заклятий, а будучи величайшим просто не мог ошибиться в вопросе освобождения своего (весьма убогого) рода от гнева древних некромантов. Ошибка, в данном случае, была равноценна разрушению чар иль смерти, что, впрочем, было не так уж и плохо.
Мужчина тяжело разогнулся, потирая многострадальную поясницу, и хищно оскалился. Ему крайне нравилось упиваться собственным триумфом. Не сказать, чтобы злорадство являлось частью его натуры: живущий в вечной конспирации не может позволить себе такой роскоши. Просто приближение решающего часа требовало в кое-то веке выразить хоть какие-то эмоции. Поскольку бояться или волноваться чародей давно разучился, приходилось злорадствовать, чтобы не скатиться в нелепую и неприсущую ему чуть обречённую меланхолию.
— И всё же мне несказанно повезло родиться, именно в период приближения Кометы, — заметил чародей, добавляя к рисунку последние штрихи заготовленных заранее писаний. — Какой бы прок мне был от безграничной силы, коль реализовать её не представилось бы и шанса. Допустим, государственный переворот я организовал бы без проблем, с нынешней властью на это способен и третьесортный подмастерье. Но смысл отвлекать внимание Инквизиции и Замка, если даже самый мощный ритуал в обычное время не позволит выволочь этого старого хмыря из Подмирного пекла? А без него и занимать трон бессмысленно. Род с таким проклятьем всё же не лучший вариант для правителей, ты не находишь?
Мужчина обернулся к своей жертве и единственной вынужденной слушательнице и сдержанно ругнулся: на месте привязанной к уродливой ёлке кретинки валялся лишь огрызок верёвки. Грязная деревенская дурочка, что побиралась по домам, клянча блины и брагу, ночевала в чужих коровниках, распугивая овинников одним своим видом, нашла-таки своим гнилым зубам лучшее применение, чем нападения на чародея. И ведь смогла же провернуть всё без шума — мозгов хватило! Почему-то на то, чтобы носить штаны и говорить без матов, их не доставало. Чародей привычно подавил в себе желание поморщиться. Он, ввиду редкостного цинизма, к людям подобного толка, в миру почти ласково именуемым блаженными, относился с брезгливостью и отторжением, не понимая жалости к тем, кто уже рождался на половину угробьцем. Сюсюкаться с подобными он был не способен просто органически, и связываться бы не стал даже за золотые горы. Только где, в среднего пошиба деревеньке, успевшей пропитаться поветриями чародейской паутины и идеалами, вещаемыми из шара, найти чистую душу для жертвоприношения? А тут какая-никакая, а невинница. Кто ж посчитает грехи за убогой?
— Вот тебе и небесное дитя, — досадливо вздохнул чародей, подобрал с земли наруч и направился по следам, оставленным ногами сумасшедшей в рыхлой земле проклятого поля.
Улепётывала блаженная с энтузиазмом молодого вурдалака, загребая грунт руками и ногами, от чего полоса за ней казалась очень зловещей и пугающей почище блуждающих огоньков. В отчаянном желании существовать она неслась не разбирая дороги, прочь от алтаря, деревни и последних излучений, чуть сдерживающих растущие час от часу тёмные эманации. Казалось бы, инстинкт должен был вести умалишённую к покою и безопасности, но вместо этого потянул прочь из защищённой чародеем зоны. Идти за ней становилось всё опаснее и увлекательнее. Вон за той кочкой она сшибла начавшего вылезать, а потому беззащитного и весьма ранимого умруна. Там прорыла глубокую борозду, увернувшись от беснующейся раскоряки, носящейся над самой кромкой леса. А тут её настиг подземный жраль, поджидавший беспечную жертву в уютной земляной норе. Настиг и уже успел заглотить часть туловища, окончательно испортив жертвенное тело для необходимого ритуала.
— А я уже начал удивляться, почему всё складывается так удачно, — невозмутимо проговорил мужчина, наблюдая за пиршеством оголодавшей нечисти: не часто в этой глуши попадалось сладкое человеческое мясцо.
Жраль был явно стар и немощен, хоть злая сила Кометы вела и его навстречу законной оргии. Почуяв новую кровь, он только и смог, что шире раззявить полупустую пасть. Призвать криком сородичей на совместную охоту нечисть не успела: чародей столкнул в огромную глотку оставшееся тело и побрёл обратно, оставляя тварь судорожно давиться мертвечиной в одиночестве. Словно оскорблённая таким пренебрежением раскоряка, выставив перед собой когтистые лапы, уродливой совой, попыталась спикировать на плечи наглого человечишки, но, не долетев и локтя, с визгом ринулась прочь, раньше, чем чародей даже занёс наруч для удара. Связка амулетов, пульсировавшая на шее чужака, едва заметно накалилась.
— Какая занятная коллекция, — довольно промурлыкал он, поглаживая через рубашку редчайшие артефакты.
Нежданная защита ему оказалась как нельзя кстати, пусть и стоила получаса не самых приятных ощущений и нескольких покорёженных пальцев. В конце концов, носимая им косица из розовых лент хранила память, но не могла охранить от кого бы то ни было. Да и не в этом была её суть.
— Ну, что, пошли искать ещё одну жертвенную деву? — жизнерадостно спросил у грязных лоскутков мужчина, будто через них мог действительно общаться с сестрами. — В конце концов, проклятье всё ещё со мной, а значит, просто обязательно повезёт.
С этими словами высокая мужская фигура, облачённая в чёрные одежды и длинный заграничный плащ с глубоким капюшоном, неспешно двинулась в сторону Кореней .
* * *
*
* * *
*
* * *
*
* * *
*
* * *
**
Приближение к деревне было ознаменовано не мрачной тишиной, разрушенного тёмными силами места и не воем призрачных тварей, как после недавнего столкновения на полях могли подумать молодые люди. За время полёта они ни раз представляли себе и мрачное пепелище, и охваченное паникой и безумием людское скопище, и рыскающих меж оставленных домов монстров. Особенно извращённый ум (чей, и без того понятно) предположил даже открытое урочище с постами охраны из сероплащников и цепных ящеров. Однако реальность оказалась значительно оригинальнее. Как прокомментировал это Равелий Ломахов, "занятный образец народного творчества". Образец, в виде большой, чуть размытой от времени цветастой тряпки гордо веял на ближайшем указателе, привязанный к рогатине. Следующий обнаружился на соседнем дереве, ещё один — на межевом столбе, с десяток — на каменном знаке Триликого, и так до самых ворот деревеньки. Иногда вместо полотнищ, напоминавших не то отобранные у вандалов флаги, не то цвыговские юбки, встречались пучки тонких лент кричащих расцветок, бумажные журавлики или увядшие, оставшиеся ещё со Средницы венки. Впрочем, вой тоже был. Его сопровождали неровные рымтение плохонького баяна и женские визги. Визги были вполне себе довольные, так что предположить, что среди поднявшихся мертвецов случайно затесался музыкант, не получалось.
— ...лысого...у-у-у-ух!!! — орала какую-то частушку человеческая толпа на улице, не слишком подходя под описание угнетённых или напуганных.
Чародеи понимающе переглянулись.
Пусть всё время они пролетели практически в молчании, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами, шаткое взаимопонимание было достигнуто. Равелий с облегчением выдохнул в белёсую, пахнущую гарью макушку, радуясь, что по дороге его безвольная ноша, так и не пришедшая в себя после огромных энергозатрат, не отдала концы. Хотя молодой человек и полагал себя весьма смелым и искушённым, трупов не переносил. Нежити он не переносил тоже, что при его специальности не являлось особым помехой, но самооценку всё-таки портило. До сего дня наследник Представителя Совета, звезда столичных собраний и весьма завидный жених, никогда не сомневался в собственной мужественности. Сомнения эти не нравились чародею настолько, что мысль сбросить тело своей спасительницы в придорожные кусты и улететь в закат зализывать раны, казалась всё более соблазнительной. Держался Равелий исключительно на остатках мужской гордости и осознании масштаба проблем, ожидавших его в Новокривье.
Примерно в этом же направлении текли размышления и у Стасия Валента. С поправкой на то, что проблемы ждут его дома и в любом случае. Не-чародеям донести такую простую мысль, как разница в специализации, очень сложно, а, подчас, и вовсе не возможно. Вот в Академии, что им рассказывали на уроках нежитеводства в первую очередь? "Не знаешь, что делать с нежитью — зови боевика! Знаешь, что делать с нежитью — зови боевика, пока хуже не стало!!!" А попробуй, донеси эту истину до отца, когда его ещё и мать раззудит. А она раззудит. Доказательство этого сейчас сидело за спиной и сердито сопело куда-то в район лопаток. Стасий мог представить почти дословно, что и в каких красках будет рассказано родителям по возвращению. И это отнюдь не добавляло благодушия.
Алеандр тоже молчала, но не из-за потрясения или душевных метаний. Просто на скоростной метле, да после недавнего забега утреннее похмелье отчего-то усилилось, обзаведшись тошнотой и головокружением. Бравую разительницу монстров сейчас остро волновало состояние собственного желудка и на морально-этические метания сил не оставалось.
— Как у наших у ворот, чудо-дерево растёт, — визгливо и очень громко завопила какая-то бабёнка.
Окончание частушки потонуло в дружном хохоте: все знали, что певунья имела в виду. Чародеи предусмотрительно спустились с мётел. Не то чтобы они особенно соблюдали правила воздушного движения, запрещавшие без согласования низко летать в малых населённых пунктах (их никто не соблюдал), но кто-то из местных по-пьяни непременно возжелает проверить свою меткость на движущихся мишенях. Увы, подобное поведение в глубокой провинции считалось практически нормой.
Качественная попойка в небольших деревнях вообще является событием колоритным и по-своему занимательным. Начать с того, что организуется она всегда стихийно и подобно стихии носит хаотичный и разрушительный характер. Самое широкое место улицы, а то и чей-то огород на пару дней становится сосредоточием всего мирного населения местечка. Выволоченные с окрестных домов столы, разные по широте и высоте, выстраиваются в единый ряд. Их сверху укрывают стащенными у хозяев скатертями, рушниками и кухонными тряпками, стараясь прикрыть каждый угол дабы не обидеть гостя голой столешницей. Будто нестираный лоскут старой рубашки со следами масла и жира под носом почётнее. И ведь, действительно почётнее! Никто не отказывается, носом не крутит, лишь бы лавок да стульев хватало, а то наименее расторопным ещё придётся бегать домой за табуреткой иль пристраиваться по-бедняцки на вёдра и бочки. Тут, главное, не попасть под горячую руку какой-нибудь раздосадованной хозяйке, что во время общих гуляний имеет прерогативу вышибать вёдра из-под гостей. Бушуют бабы не просто так: только на общих гуляньях и становится понятно, кто лучшая стряпуха, чьи пироги самые ароматные, колбаса жирная, а капустка хрустящая. Вот каждая и горазда стараться перед соседями, всё лучшее волоча на стол и с гордостью выслушивая мужскую похвалу. А как уж радуются те, кто в прочие дни обделён хорошей стряпнёй! Ни раз у столов самых искусных кулинарок устраивались целые свары за возможность сесть поближе к жареным карасям или печёной шинке. Счастливчики намертво цеплялись пальцами в тарелки и горшки, чтоб хитрые конкуренты с других столов в толчее не увели деликатесы. Впрочем, находились и те, кто довольствовался вареным яйцом и парой луковиц. Ведь не еда в гуляньях главное. Главное текло рекой. Иногда даже прямо из-под самогонного аппарата какого-то местного умельца. Веселись народ — ничего не жалко.
