Судьею был Максим Коррадо, отец погибшего Сиквейры, и на сухих глазах его ни капли влаги не нашлось.
Сух голос был его и резок, он сына друга своего судил. С его отцом он побратимом войну с арабами прошел, нога к ноге и стремя в стремя.
Их лошади ноздря к ноздре, как смерчи, воздух рассекали и два клинка, как пара молний, неутомимые блистали!
— Нет смерти для тебя, исчадье ада, достойной тяжести проступка. И та из них, что всех ужасней, все ж будет слишком милосердна!
Приговорили Мартироссу к семи подряд ужасным казням и тело мертвое его должно быть брошено собакам.
И сидя в яме Мартиросса, один за десятью замками, утра в молчанье дожидался, чтоб псам в кормушку угодить.
И вот раздался голос сверху и тусклый свет проник в темницу.
— Скажи мне правду, Мартиросса, убил ли ты сестру родную, невесту сына моего? Хотя бы в этом преступленье ты мог бы быть не виноват.
— Убил. — промолвил Мартиросса.
— Но ты не мог же надругаться над сестрою, что другу твоему Сиквейре ты обещал к венцу привесть!
— Я надругался над сестрою. — сказал спокойно Мартиросса.
— Но не ты ведь обесчещенное тело терзал , как зверь свою терзает жертву!
— Я сделал это. Я виновен. И не ищи мне оправданья. И дай спокойно мне дождаться рассвета, чтобы умереть.
Смолчал Коррадо и потом раздался голос вновь над ямой, но в этом голосе его живого не было дыханья, то говорил мертвец холодный:
— Тебя Дамиан, а знал ребенком. Ты с сыном старости моей, Константом, тоже был мне сыном и вас обоих на коленях с любовью нежной я качал.
Ты не убил его, я знаю. Он обезглавлен был случайно Франческо дрогнувшей рукой. Мой побратим исполнил клятву, которою мой сын поклялся, но не исполнил он своей.
Тебя, убийцу Мариситы, отец твой жизни не лишил. Он уплатил своею жизнью за твое право наслаждаться плевками, грязью и позором и, ненавистью, и проклятьем и вечной гибелью его в глубинах адского огня. Поскольку он, самоубийца, лишен церковного обряда и, словно пес бродячий, в землю брошен за оградой в земле не освященной!
Но воля друга моего была такою, как решил он, и я не смею преступить его последнего желанья. Тебя он не казнил, и я не дам свершиться приговору, хотя бы сам за то лишился головы. Ты не умрешь, и не прервется с тобою род князей великих. Но будешь втайне ты влачить своё существованье, покуда не исполнится судьба — пока достойнее тебя не будет Мартироссы!
И с этим словом отверз он все замки темницы. Тут руки грубые прислуги схватили Дамиана, заткнули кляпом рот, накинули на голову мешок, поволокли сурово, гремя тяжёлыми цепями, и бросили в крестьянскую повозку. На дно же ямы упало чужое обезглавленное тело.
Очнулся Мартиросса на галере под именем Хосе Перейры и рядом с ним, к веслу прикован, сидел сей летописец. Марвелл Костагрю — кельт, каторжник клейменный, уличный певец.
Сей Марвелл уж две недели был прикован к веслу цепями после суда недолгого в Мадриде, где после полугода ожиданья в яме за кражу двух сентаво на базаре он должен был лишиться рук обеих. Тяжкая судьба — удел певцов бродячих, которым за балладу о доблести и славе героев родины своей не бросит чернь и яблока гнилого.
Уж с месяц как тюрьма гудела от слухов о страшном злодеянии, совершенном неким дворянином в наследном княжеском уделе и доме славного отца его. Вели его в цепях в Мадрид на королевский суд по дорогам вместе с убийцами, насильниками и ворами. И не было средь этой своры кровавой столь ненавидимого всеми преступника, как этот княжич молодой.
И за день до суда над ним всех, кто столь долго ждал в темнице приговора, за сутки за одни лишь пред судьею провели и каждому воздал он по заслугам.
Предстал перед судом и Марвелл. И старик суровый, выслушав два слова обвинения — базарный вор! — сказал ему:
— За воровство закон велит лишать воров их рук нечистых. Но ради юности твоей тебя я пощажу. Отправляйся на галеры и потрудись на веслах.
Вот так попал я на галеры, и многие в тот день из узников темницы получили в воздаянье меньше, чем закон за то велел. И думается мне, что причиною тому неведомый, но ужаснейший убийца, что всю Испанию потряс деянием своим — Дамиан Мартиросса!
И на галере вскоре Марвелл друга приобрел, с которым судьба его связала одною цепью за веслом одним и утешение ему дала по имени — Хосе Перейра!
Семь лет прошло, семь лет побоев, тяжкой, изнурительной работы под жгучим солнцем, за чашку ржавую воды, за миску бобовой похлебки!
Семь лет Хосе молчал, никто не знал, что он — потомок княжеского рода. Ни с кем не говоря, он с кельтом лишь одним и хлебом, и водой делился.
И, чтобы Костагрю не получал по рёбрам плеткою костистой за слабость отощавших рук, Хосе один тянул весло с огромной силою, словно демон внутри него метался и выхода себе не находил.
Однажды на галере груз перевозили перца, кофе и лионских тканей, венецианского стекла и вина в бочонках.
И все везли в Испанию, испанский же отряд копейщиков их охранял и вельможу заодно в воротнике тарелкой и пышных буфами штанах.
Вельможа нос свой закрывал подарком кружевным какой-нибудь синьоры и туфлями на каблучках стучал, промеж рядов гребцов гуляя, что спины надрывали, покрытые рубцами от побоев.
И тут завидел вдруг Перейру — тот молча греб, не поднимая головы, как делали гребцы другие, чтобы в рывке спине дать передышку.
Вельможа подошел и белою холеною рукою Перейре голову закинул, за волоса его схватив, и воскликнул:
— Тебя я знаю! Ты — убийца, ты избегнул казни, тогда как все решили, что ты без головы по воле мстителя остался!
Но не успел вельможа имени назвать, как Перейра за полу его схватил, к себе рванул и мгновенно, как цыплёнку, амброй надушенную голову свернул!
Его схватили и тут же, у мачты привязав, всем в назидание и в устрашение капитан галеры велел пороть до смерти плетьми, в хвосты которых кривые гвозди были вплетены.
Удар один успел палач нанесть, и зарычал Перейра, подобно скимену в пустыне. Тут закричала стража копейщиков. Солдаты навзничь повалились с стрелами в шеях и груди. И капитан, залившись кровью, за борт упал своей галеры.
Никто не видел, как к судну бриг подошел и с бортов его высоких пираты-сицилийцы в повязках красных на головах осыпали стрелами копейщиков испанских.
Рабы взревели от восторга и громко бряцали цепями, радуясь своей удаче и судьбу благославляя.
— Разрубите путы! Зря радуетесь, это не свобода, это ваша смерть пришла! — так грянул, словно гром, от столба Хосе, избегший казни вторично.
Лишь Марвелл крик его услышал и тело мертвое палача к себе он притянул, и саблю вытащил из ножен, и разогнул цепи кольцо. И путы, что Перейру у столба держали, он сталью острой разрубил.
— Бей, Мартиросса! — так громко крикнул сам себе Перейра и клич воительный издал и перебил клинком цепей всех мягкое железо. И рабы вскочили с места.
Пираты между тем крюками притянули борт галеры и тюки товаров взялися выносить. И, радуясь, рабы им помогали.
Тут взял Перейра копье упавшее из рук погибшего солдата и, выбрав цель, послал его рывком могучим прямо в горло вожаку пиратов — тот, довольный, смотрел на тюки товаров и прибыль уж в уме считал. С двухсот локтей как в соверен попал!
Все онемели — и пираты и гребцы галеры!
— Вперед, на абордаж! Кто хочет жить — за мной! — вскричал Перейра и кинулся к борту. И с ревом за ним — гребцы, что похрабрее, с копьями и цепями, с клинками воинов испанских, с тюками, как с щитами! Решили жизнь продать дороже, чем свободу!
Был бой такой, что небеса вспотели! Так славно дрались, так рубили, так кололи! И так крошили сицилийцев, с яростью такою, словно бы семь лет прогрезили об этом!
Немало их погибло, немало своею кровью омыли бриг пиратский, немало живыми в воду падали и с криками тонули. Но те, что выжили, Перейре клинками в крови врагов присягнули, словно капитану, в верности своей.
Те, что в галере оставались, те криком радости победу прославляли и бочонки мадеры прикатили, чтоб выпить за здоровье капитана Перейры!
И первым делом приказал Перейра люки орудийные открыть и кулеврины лёгкие поднять, и зарядить картечью их. Все ожидали салюта в честь победы, захлопали в ладоши, закричали радостно — виват! Молчал один Перейра. Направил дула вниз, поднёс огонь к запалу.
И разнес галеру вместе с пьющими за здравие его!
— Нам трусы не нужны, кто жить хотел — все здесь со мною! — сурово молвил он в кругу кровавых побратимов.
И молча бойцы с лиц кровь утерли и молча же ему клинками честь отдали!
И много слов из уст в уста о подвигах пиратских Перейры по городам, по островам, да по судам купеческим ходило. За флотилией его тянулся след из трупов. И рыбы от крови пьянели, когда у кораблей его паслись.
Не только грабил он торговцев, не только корабли испанцев, не только турков он топил. Но и одного с собою ремесла людей — пиратов то есть грабил.
Как волк, резвящийся в овчарне, не зная никаких законов, ни перед кем не отвечая, он от свободы опьянел. И не заметил, что измена среди соратников созрела и лишь немногие из них блюдут обещанную верность.
— Зачем нам золото, парча, зачем нам тюки перца, зачем слоновой кости груз, зачем лионские шелка? Нам путь закрыт во все порты, везде нас виселица ждет. Нет места в Средиземноморье, где б нас не жаждали распять. Не принести парчу в таверну, не нарядить в нее красотку, не обменять индийский перец на звон волшебный соверенов. Не погулять, не порезвиться, кругом лишь рыбы да вода!
Вот так шептали, а Перейра считал, что его верная удача, как обрученная жена, послушно следует за ним!
И вспыхнул бунт, как будто пламя! И стали бить они друг дружку, и из шпангоутов стекала струей густою кровь убийц!
Перейра потерял команду, он потерял и все товары. И корабли он потерял, которые хотел назвать он Непобедимою Армадой, чтоб над Испанией глумиться.
Немногие ему остались верны, своей согласно клятве. И вместе с ними он на бриге чрез Геркулесовы Столпы направился путем на запад, поскольку в Средиземном море за ним гонялись — так за крысой гоняются борзые псы, когда ее найдут на псарне.
И там, в Атлантике, совет собрал на палубе Перейра и было десять человек от всей Армады шестисотной.
— Нам был нужен порох, нужны пушки, нужна вода, еда, припасы, нужна команда, корабли. И лишь тогда покинем мы опасный Старый Свет и счастья в Новом попытаем.
— Мы поплывем чрез океан туда, где алчные испанцы одни хотят обогащаться! Мы много золота найдем и сами станем королями! — сказал Перейра, ни словом более не поминая про свою погибшую Армаду.
— Да будет так. — сказали немногие из тех, кто выжил. Да будет так — судьбе назло! Пусть сгинет Старый Свет в позорной нищете и алчности своей! Пусть справедливость в Новом Свете взойдёт, как солнце! Пусть видит Бог — история творится!
И мы поплыли на Канары из Гибралтарова пролива, чтоб на последнюю добычу наменять побольше провианта.
Был квартирмейстером у нас монах-расстрига Джеронимо. Ещё среди своих собратьев Отступником был прозван он.
Он был торговцем, был солдатом, был плотником, потом — монахом. Но нигде не удержался он надолго, поскольку буен во хмелю он становился непомерно и мог любым предметом любому недругу полчерепа снести. И, выпив чарочку-другую, различий более не делал меж кошельком в своем кармане и монастырскою казной.
Он первым был, кто за Перейрой пошел на бриге сицилийском простым бочоночком с мадерой крушить пиратов черепа. И верным он ему остался, неважно — трезв был или пьян. Хотя Отступником его прозвали, он предан был своим друзьям.
Вот Джеронимо и привел на борт невольников с торгов, при этом долго объяснял, какое выгодное дельце он этим самым провернул. Хосе махнул на то рукою, поскольку Джеронимо, видно, с торговцем хитрым на базаре за чаркой сделку заключал.
Был средь невольников один высокий, сильный, стройный негр. И он особняком держался от всех сородичей своих. Всех негров грязную работу заставил делать Джеронимо, но с этим молодым красавцем никак он совладать не мог.
Меж тем корабль направлялся к Ирландии, чтоб там пополнить пороховые погреба. Неумолимо приближалось время бурь и зимней непогоды. Мы оказались не готовы к холодам, к ледяному шторму. Гонимые всем белым светом, мы не сумели приобрести ни достаточно провизии, ни позаботиться о меховых одеждах. Казалось, небеса испытывают нас на прочность.
Невольники, которыми так хвастал Джеронимо, нам оказались бесполезны: от холода и голода они стали погибать. И квартирмейстер что ни утро, то бросал за борт окостенелые тела. В дороге из десятка негров выжил лишь один — угольно-чёрный красавец шести с половиной локтей роста. Кто он и откуда — неизвестно. Вынослив, как осёл, упрям — как целое ослиное стадо.
Мбонга, так красавца звали, стал по-испански говорить. Но только черную работу все так же делать не хотел. Сказал он по-испански так: я воин, а не раб.
У берегов же Корнуолла попали мы в густой туман. С туманом вместе к нам явились в гости англичане: шлюп британский нас обстрелял из пушек. А мы ничем достойно ответить не могли, поскольку не было у нас ни ядер, ни картечи. Перейра пошёл на хитрость — белый флаг выбросил на мачте. Патруль английский нас взял на абордаж и солдаты вошли на судно.
На палубе лежать остались мертвыми шесть человек из экипажа. Пока обыскивали судно, мы — четверо уцелевших — с другого борта садились в шлюпку. То были сам Перейра, Джеронимо, черный Мбонга и я, Марвелл Костагрю. Ловки они все трое были и сильны — не мне за ними гнаться, я самый младший был средь них.
Едва к чужому борту мы пристали, как грохнуло на нашем бриге: Перейра свечку на бочонок с порохом поставил. Кто был на шлюпе, бросились на правый борт — смотреть, что происходит. Мы беспрепятственно взошли на борт.
Из всей команды британской на шлюпе оставалось восемь человек. Хосе срубал их, как крапиву, монах-буян кидал их в воду, а Мбонга просто вырывал зубами глотки. Мгновение — и мы хозяева на судне.
На шлюпе в трюме был припасец, а за замком в железной клетке сидел английский арестант. Из всей команды я один немного знал язык английский и кое-как с ним объяснился. Старлейк — его потом прозвали Саксом — в краю своем был землепашцем, но лорд изгнал его с семьей по неуплате за аренду.
Он стал разбойником и с год так промышлял на пропитанье. Потом попался и теперь его везли на шлюпе в Плимут в тюрьму. Он с радостью остался с нами, поскольку лучше ничего ему судьба не предложила.
На шлюпе, сбросив флаг британский, мы с запада шли вдоль Ирландии зеленой и искали пристанища на гэльских берегах, поскольку там патруль английский никак не смел бы нас поймать. Когда бы вздумал произнесть я хоть название по-гэльски, тогда бы точно я остался летописцем безъязыким!
Но ни в один из городов явиться мы бы не посмели, не зная языка и нравов! Лишь к бедной гэльской деревушке Перейра шлюп наш подогнал. Старлейк совет дал: брать репу, брюкву, лук головкой, чеснок, вяленую конину.
