Тогда, за дело взялась военная прокуратура. Естественно, первым учреждением, куда они нанесли визит, стала техническая столовая. К удивлению военного дознавателя, отравитель нашелся сразу. Это была Вика, которая тут же во всем призналась, захлебываясь в непрерывных рыданиях. Работник прокуратуры, уже осведомленный о возможных причинах ее поступка, настойчиво предлагал девушке внести в протокол, почему она это сделала. Его намеки, что раскрытие причин данного происшествия могло бы стать весомым смягчающим обстоятельством, повисли в воздухе. Вика продолжала плакать, категорически отказываясь говорить о своих взаимоотношениях с Адамом.
Так или иначе, уголовное дело быстро оформили и, в связи с тем, что официантка являлась гражданским лицом, передали в милицию. Покидать гарнизон ей теперь запрещалось.
Тем временем, больной окончательно оправился и выписался из госпиталя. Друзья рассказали ему последние новости. В конце рассказа, он внезапно встал и, не говоря ни слова, вышел, оставив всех в полном недоумении. Зная, что Гулянюк никому никогда и ничего не прощает, офицеры заспорили. Половина из них была твердо уверена, что теперь он просто прибьет Вику, пока ее еще не посадили. Другие утверждали, что тот ничего не станет предпринимать, вполне удовлетворившись ее тюремным заключением.
Между тем, Адам заперся в своей комнате и пару дней не высовывал из нее носа. Когда же он, наконец, покинул место своего добровольного заточения, то первым делом занялся продажей своего почти новенького мотоцикла 'Ява', которым очень дорожил. Сразу после продажи, Гулянюк надел форму и отправился в районный отдел милиции, где был принят следователем, ведущим дело о его отравлении.
Следователем оказался его ровесник, тоже старший лейтенант, только одетый в серую форменную рубашку. На лбу милиционера было крупными буквами написано высшее юридическое образование. Лоб Адама отражал более простые, зато любому понятные ценности.
Посетитель сел на предложенный ему стул, и некоторое время молчал, как будто собираясь с мыслями и внимательно разглядывая, сидящего напротив него следака. Наконец, Гулянюк начал излагать цель своего визита:
— Хочу поговорить с тобой, как старлей со старлеем, — произнес он, делая ударение на 'ты'. — Я хотел бы прояснить кое-какие моменты в этом деле, которые позволят взглянуть на него совсем по-другому.
— Спасибо вам за помощь следствию, — милиционер, в свою очередь старательно напирал на 'вы'. — К сожалению, поговорить, как офицер с офицером, не получится. Я — следователь, вы — потерпевший. Но мы всегда рады любым показаниям, которые помогут установить истину и позволят закону торжествовать. Однако, в этом случае, все совершенно ясно — раз виновата, значит, будет отвечать. Дело уже практически закрыто. Мы готовы вас выслушать, только вряд ли это что-нибудь изменит. Два плюс два, как ни складывай, в результате все равно — четыре.
— Я всегда плохо успевал по математике, — поморщился Адам: — Только мой жизненный опыт говорит мне, что гораздо чаще это равняется пяти или трем. В крайнем случае, трем с половиной.
Он достал из внутреннего кармана кителя объемистый белый конверт и положил его на стол перед собой. Следователь боязливо обернулся по сторонам, а Гулянюк, между тем продолжал:
— Раз родная милиция рада моим показаниям, так я тем более. Считаю своим долгом советского офицера и гражданина. Это.... Ну в общем, чтобы, как ты сейчас правильно выразился — закон восторжествовал.
Далее, Адам, примерно в течение получаса, неторопливо рассказывал, как надумал травить крыс в своей комнате в гостинице. Как ради хохмы засыпал отраву в перечницу и, как Вика случайно насыпала ему яд в еду. В общем, по всем параметрам выходило, что она была совершенно ни при делах. Уж если кого-нибудь судить, так это его самого, старшего лейтенанта ВВС, отличника боевой и политической подготовки. Судить по всей строгости за халатное отношение к собственному здоровью, которое, как и сама его жизнь, всецело принадлежали Министерству Обороны и Социалистической Родине.
Во время рассказа, техник, как бы случайно, пододвигал конверт все ближе и ближе к сидящему напротив него милиционеру. У следователя заболела голова от явной чепухи, которую нес потерпевший. У него так и чесался язык спросить, каким образом Вика, которая была последний раз в гостинице за месяц до происшествия, могла все это проделать, но хозяина кабинета гипнотизировал толстый белый прямоугольник на столе. Тот продолжал потихонечку двигаться по лакированной поверхности столешницы, пока не пересек воображаемую срединную линию. Увидев, что конверт оказался на его половине, милиционер сделал глотательное движение и, резко выдохнув воздух, ловко смахнул деньги в, заранее открытый, верхний ящик стола.
Аудиенция была закончена, стороны расставались вполне довольные друг другом. Пряча глаза, следователь благодарил за новые показания и заверял, что не видит больше никакого состава преступления в этом деле. Они уже дошли до самой двери кабинета, а служитель закона все еще продолжал трясти руку Адама, как будто не решаясь что-то сказать. Наконец, он отпустил огромную ладонь техника и неожиданно тихо спросил:
— Не как старший лейтенант — старшего лейтенанта, а как мужик — мужика: зачем тебе это надо?
— Люблю баб, которые могут за себя постоять! — ответил Адам и вышел в коридор.
С Вики сняли все подозрения, однако, видимо, от пережитого стресса, у нее произошел выкидыш. Теперь она лежала в больнице, то часами плача, то, впадая в какое-то странное оцепенение. В этом состоянии и нашел больную Адам, неожиданно появившийся в дверях палаты.
Был он в парадной офицерской форме, с большим букетом тюльпанов, бутылкой шампанского и бумажным кульком с апельсинами. Находящихся в палате особы женского пола, от 16 до 70 лет, заинтересованно уставились на вошедшего. Разговоры тут же смолкли. В наступившей тишине было слышно, как за окном дребезжит на ветру жестяной подоконник.
— Ну, привет, девоньки! — несколько более жизнерадостно, чем требовалось, поприветствовал женщин Адам.
Несколько нестройных голосов прозвучало ему в ответ. Вика, как будто ничуть не удивляясь такому появлению, повернулась на другой бок, спиной к посетителю. Офицер, как ни в чем, ни бывало, обошел ее вокруг и сел на край кровати. Девушка молча глядела перед собой немигающим взглядом.
— Ну, здравствуй Вика! — начал Адам. — Как болеется?
Ответом ему было молчание.
— Вот, решил навестить. Поди, не чужие люди.
Больная продолжала изучать окружающее пространство.
— Обижаешься? — вздохнул Адам. — Ну что ж, имеешь право. Я за этим и пришел — извиняться. Хотя, если по-честному и не только за этим. А повинную голову, как говорится, и меч не сечет!
Вика безмолвствовала, как будто офицер разговаривал сам с собой.
— Послушай, я ведь чего..., — Гулянюк поставил шампанское на тумбочку и примостил рядом кулек с апельсинами.
Словно бы ища поддержки, он оглянулся по сторонам и внезапно заметил, что все глаза и уши в палате повернуты в их сторону и жадно впитывают происходящее. Адам недовольно скривился:
— Девоньки, родные! Не в службу, а в дружбу. Пожалуйста, дайте нам поговорить наедине. Совершенно интимный вопрос. Ненадолго, минут на пятнадцать-двадцать. Я быстро кончу.
'Девоньки', хихикая, неохотно потянулись на выход. Когда дверь за последней из них закрылась, Адам взял девушку за руку. Рука казалась холодной и безжизненной, как ее хозяйка.
— Вичка, ну прости подлеца, кругом был не прав! — офицер положил цветы поверх одеяла. — Давай все забудем. Я ведь к тебе не просто так, — Адам сделал торжественную паузу. — Я ведь тебе предложение делать пришел. Выходи за меня!
Вика внезапно дернулась, как будто по ее телу пропустили электрический ток. Тюльпаны упали на пол.
— За тебя?! Замуж?! Я что, похожа на сумасшедшую? Убирайся вон, немедленно! Пока я тебя до конца не убила!
— Ну вот, совсем другое дело. Какой прогресс. Со мной уже разговаривают, — пытался пошутить Адам, хотя его огромные руки сжались при этом в кулаки. — Так ты согласна?
— Уйди, богом прошу. Видеть тебя не могу!
— Вика, ты знаешь, я дважды никогда не повторяю. Унижаться ни перед кем не намерен!
— Ты что пугать меня вздумал? После всего того, что ты со мной сделал?! Да я в лицо тебе плюю, кобель ты вонючий! Мне даже в одной комнате с тобой находиться противно. Когда будешь уходить, окна после себя не забудь открыть!
Адам вскочил, как ошпаренный и заорал в ответ:
— Истеричка долбанная! Тебя и вправду нужно изолировать от общества. Зачем я только тебя от тюряги отмазывал!
— А тебя никто об этом и не просил. Лучше на нарах, чем с тобой в одной постели!
— Ну и пошла ты, знаешь куда? У меня девок.... Только свиснуть! Ничего, как говорит русская пословица: 'баба с возу — а имей сто друзей'!
Гулянюк со злостью раздавил каблуком головки тюльпанов, разбросанных по полу и, вышел, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка. Женщины, едва успевшие отскочить от двери, смотрели ему вслед, кто со злорадством, кто с сожалением, в зависимости от личных обстоятельств, которые привели их самих в гинекологическое отделение.
— Во, козел! — сказала шестнадцатилетняя школьница, находящаяся здесь по совершенно пустяковому поводу.
— Зря она так. Ведь он же извиняться приходил, просил. Чуть ли не на коленях стоял. Мне кажется, ради любви все, что угодно можно простить. У меня с мужем такая любовь! Такая любовь... Вы даже не представляете. Я ради него на все готова! — вмешалась молодая особа в очках, лежащая на сохранении.
— А вот у меня с мужем никакой любви, зато четверо детей. Клянусь, в последний раз этому подлецу дала. Все они кобели, только бы свое удовольствие справить! — поделилась своим мнением сильно пожитая женщина, в зеленом больничном халате, пребывающая в палате по причине послеабортного осложнения.
— Дурехи! Сами не знаете, что хотите, от того и маетесь. Что козел, что кобель — скотина полезная в домашнем хозяйстве. Если только умная хозяйка. А так..., — махнула рукой пожилая женщина с белыми, как снег, седыми волосами. — Эх, был бы мой старик жив! — и отвернулась, утирая глаза тыльной стороной ладони.
* * *
Гусько потер руками уши, чтобы не отморозить, и покосился на марширующих рядом с ним солдат. Их было шестеро, вместе с ефрейтором. Бойцы, разбитые на пары, как в детском саду, молча, и совсем не в ногу, топтали дорогу тяжелыми кирзачами.
Юра снова вернулся к своим мыслям. После неудачного полета в Швецию и, особенно, после происшествия с лючком, все его внимание сосредоточилось на том, как бы 'закосить' от службы. Законных вариантов было немного, а точнее всего один — заболеть. Вначале, Гусько решил применить свое обычное средство. Однако его действия никто даже не заметил. Красно-синяя опухшая рожа симулянта практически ничем не отличалась от обветренных и промороженных лиц остальных технарей. Тогда, на следующий день, он подошел к инженеру эскадрильи и пожаловался на сильное недомогание и температуру. На просьбу разрешить несколько дней не выходить на службу, чтобы отлежаться в гостинице, капитан Тихонов выпучил свои круглые рачьи глазки и прорычал:
— Техник может находиться только в двух состояниях: или на стоянке, или в госпитале!
Юре ничего не оставалось делать, как тащиться в медсанчасть, используя свой последний шанс. Тихон дал ему полчаса и отпустил.
В медсанчасти 'больного' встретил начальник подразделения — майор медицинской службы. На его сером одутловатом лице, от недостатка свежего воздуха и избытка медицинского спирта, отразилось неподдельное удивление. Молодые, здоровые офицеры не часто баловали майора своим вниманием. Узнав о Юриных проблемах, медик померил температуру, посмотрел язык, зачем-то постучал молоточком под коленкой, затем протянул ему несколько таблеток.
— Я думаю, в госпитализации нет никакой необходимости, — прозвучал вердикт. — Само пройдет.
Гусько окончательно потерял почву под ногами. Ни один из действующих на гражданке приемов не годился в армейских условиях.
Еще больше его настроение ухудшил разговор с начштаба эскадрильи, произошедший сегодня, после утреннего построения. Узнав, что его назначают ответственным в казарму, Гусько так расстроился, что пропустил мимо ушей почти все инструкции Чернова. Однако главное он все-таки уловил. Сразу после окончания рабочего дня нужно было зайти на КПП и забрать оттуда шестерых эскадрильских солдат, которые занимались там ремонтными работами. Потом построить их и отвести прямиком в казарму.
И вот, Юра идет рядом со своей 'бригадой', мечтая только о том, чтобы поскорее закончить неприятные для него обязанности. Они прошли уже больше половины пути, когда Гусько уловил знакомый запах — дорога проходила мимо технической столовой. На секунду, в его голове мелькнула здравая мысль: сначала доставить бойцов в казарму, потом вернуться поужинать. Однако, Юра, как известно, никогда не поступался своими принципами. Глядя на виднеющееся неподалеку впереди серое здание казармы, он сердито решил про себя: 'Да что я им, нянька, в самом деле!'. Бросив на ходу: 'Идите дальше без меня. Я к вечерней поверке подойду', — Гусько устремился прямиком к предмету своего вожделения.
Когда за лейтенантом захлопнулась дверь столовой, двое рядовых, замыкающих строй, переглянулись. Это были два друга: Помидоров и Полупушистый, известные в солдатской среде, как 'двойной или 'полный 'П'', из-за первых букв своих фамилий и склонности к разного рода авантюрам. Помидоров вполголоса обратился к своему товарищу:
— Слышь, ты, пушнина недоделанная?
— Да пошел ты..., — лениво огрызнулся его приятель.
— Ладно, Толян, не обижайся. Шучу! Давай, сегодня тоску развеем.
— А как?
Помидоров шепотом поведал о полулитровой бутылке технического спирта, который был слит им с самолета неделю назад и теперь терпеливо ждал своего часа, захороненный в лесу в зоне второй эскадрильи. Видя, сомнения друга, он принялся за уговоры:
— Дурак, когда такой шанс еще представится. Линяем!
— А что Березе скажем? Он ведь вроде остался за старшего, — все еще сомневался Полупушистый, имея в виду ефрейтора Березкина.
— Тоже мне командир нашелся. Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора! Мы с тобой кто? Деды или салажата зеленые? А вякнет что-нибудь, пообещаем ночью темную устроить.
Толян, однако, все мялся в нерешительности:
— Я без закуся не могу.
— Конечно, — согласился Помидоров. — Что мы с тобой, бухарики какие-то? Сейчас хлебом на кухне разживемся.
Раздобыв полбуханки хлеба у земляка хлебореза, друзья прихватили фляжку с водой и исчезли в темноте леса.
Спирт, сильно разбавленный керосином, пах просто тошнотворно. Еще противнее он был на вкус. Но они являлись солдатами героической Красной Армии и принимали присягу, в которой их ясно предупреждали о трудностях и тяготах армейской службы. Зажав пальцами нос, друзья по разу приложились к горлышку. Дальше было уже проще. С каждым глотком напиток шел все лучше и легче, и, наконец, за разговорами, они с удивление обнаружили, что бутылка пуста.
