Сумерки богов (Мв-8)

В других батальонах комиссары и политруки (и наши, и итальянцы) разъясняют личному составу, надо полагать, то же самое. Так что боевой дух вполне на уровне. Вот только выучку к нему добавить!

— ...я всегда готов по приказу народного правительства выступить на защиту моей Родины — Свободной Италии и, как воин Итальянской Народной Красной Армии, я клянусь защищать ее в одном строю с Советской армией, мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

А ведь скоро начнется! И не все из стоящих в этом строю увидят новую Италию! Но надо, чтобы они сами добыли свободу своей страны, и заплатили своей кровью — что даром досталось, то не ценят и забывают быстро. Хотя не должно быть больших потерь — наши рядом, прикроют и помогут. Ведь до того уже доходит, что к нам, то ли в командировку, то ли на рекогносцировку, прилетают офицеры Девятой Гвардейской и воздушно-десантных бригад, и даже целыми взводами, та же десантура — причем не только взглянуть, но и поучаствовать, как с нами к железке ходили в последний раз! Сила на границе собирается — причем, у товарища Тольятти уже и своя армия есть, из сталинградских пленных сформировали две горнострелковые бригады, тоже здесь уже, и от них представители к нам прилетали!

И когда придет приказ и рванут наши вперед, через границу. И приземлятся на наши аэродромы здесь, в итальянском тылу, самолеты с нашими десантниками. И начнется локальный Армагеддон на железных дорогах (уж мы-то позаботимся!). И ударим мы, захватывая мосты, тоннели и прочие важные объекты (которые как раз взрывать не надо!). И двинемся на Рим — будет по-справедливости, если наши бойцы, готовые сражаться и умирать за новую социалистическую Италию, поучаствуют в освобождении своей столицы (с нашей помощью, конечно, чтобы не смели проиграть!). Наше время приходит, а фашизму и капитализму — на свалку истории!

— ...если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет ненависть и презрение товарищей, и суровая кара от их руки.

Любопытно, Муссолини тут же, в Италии повесят, когда поймают? Или придержат, чтобы после, вместе с Гитлером?

Берлин, кабинет рейхсфюрера, 10 февраля 1944

— Ну, здравствуй, Руди! Порадовал же ты меня... Девять десятых всех, занимающих высокие посты в партии, армии, госаппарате, не говоря уже о деловых кругах — потенциальные, а возможно и реальные предатели и заговорщики? Или я неправильно понял твой доклад?

— Генрих, ты же отлично понимаешь. В таком деле никто не будет оставлять никаких бумаг. И если не дурак — что на таких должностях все же редкость — то и в разговоре не станет расставлять все точки над и. Просто беседа, никого ни к чему не обязывающая: "а если бы", "предположим". И очень может быть, такой поначалу и являющаяся — и оставшаяся ею, при неблагоприятном развитии ситуации. Вот только беседа "а что бы вы сделали, если завтра вдруг помрет наш любимый вождь" имеет совсем другой оттенок, когда ее ведут Фигуры, имеющие власть.

— Есть ли среди болтунов наиболее активные? Главари, которых можно изъять, в назидание другим?

— Активные, Генрих? Строго по иерархии! Поскольку считается, что чем выше пост занимает некто, тем больше он может себе позволить. Так что, при изъятии вышестоящих — те, кто придут на их место, будут ничем не лучше. Может быть, только станут старательнее придерживать язык... первое время.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Я? Генрих, я всего лишь орудие в твоих руках. Ты спросил — я ответил. А решать — тебе. Что до моего личного мнения — то я старый человек и давно уже смотрю на жизнь философски. Человек — это такая тварь, что всегда старается прежде всего для себя. Если это совпадает с общей целью, имеем полезного члена общества. Иначе же — преступника. Применительно же к нашему случаю, если взять за цель благо и само выживание рейха, то пока оно несло выгоду большинству, толпа орала "зиг хайль". А сейчас даже не очень умным ясно, что дальнейшее следование той цели завтра легко повлечет большую беду конкретно для него. И как раз умным выглядит предусмотреть свое отступление — разница в том, когда конкретно кто решится? Но предусматривают все. Ведь у тебя же, Генрих, тоже есть валенберговский паспорт? Только не принимай оскорбленный вид, это давно уже секрет Полишинеля, эти сине-желтые книжечки есть сейчас у всех сколько-нибудь значимых людей в Германии. Я не удивлюсь даже, если окажется, что и у самого...

— Ну, Руди... Благодари судьбу, что ты очень мне нужен. И конечно, что ты мой старый друг.

— Я так понимаю, что первое весомее второго? И ты вызвал меня не просто так, поболтать. Давай.

— Что?

— Картину преступления. Зачем тебе еще нужен старый сыскарь?

— Ну что ж... Ты понимаешь, что ни одно слово не должно покинуть этой комнаты?

— Тогда выключи свой магнитофон. Думаешь, я не знаю?

— Уже. Дело очень деликатное.

— Я весь внимание.

— Очередной заговор против фюрера.

— Кто на этот раз?

— Прочти. Всего один листок. Донесение нашего человека в Швейцарии.

Шелест бумаги.

— Дьявол. Дьявол, дьявол!

— Ты напуган, Руди? На тебя не похоже!

— Как я понимаю, ты хочешь, чтобы я установил, правда ли это? И если да, то размотал всю цепь?

— Ты абсолютно правильно понял.

— Так вот, Генрих, я отказываюсь. Не берусь. По причине полной бесперспективности. Это дело — стопроцентный, заведомый глухарь. И смею заверить, призови ты сюда самого Шерлока Холмса, он сказал бы тебе то же самое. Потому что нельзя схватить призрак — который материализуется, лишь когда наносит удар!

— Поясни.

— А что тут пояснять? Сколько лет нашей службе? А хваленой британской разведке? И ты думаешь, кто-то может играть против тех, чья традиция и опыт насчитывают века? Ты считаешь "опус деи" подобием обычной разведки обычного государства, всего лишь с именем Ватикан — ну так я тебя разочарую: то, что показалось миру под этим именем совсем недавно, это всего лишь одно из новых лиц того древнего и неназываемого. И орден иезуитов тоже, возможно, всего лишь оформил в себе уже существующее задолго до него. Ловя шпиона, всегда ищи, где и когда он был завербован. Подозрительным является тот, кто разделяет взгляды врага. И что ты будешь делать с тем, кто известен тебе с абсолютно безупречной биографией и может быть вполне достойным человеком во всех отношениях — вот только, когда ему придет приказ, он выполнит это, не задумываясь? Возьмешь под подозрение всех католиков — так, насколько мне известно, у них сохранилось правило иезуитов, адепту дозволено в жизни не притворяться, а реально быть человеком другой веры, и даже атеистом — служба Ордену искупает все грехи! И ни ты, ни я не сумеют догадаться, что абсолютно невинные слова, сказанные одним адептом другому, могут означать беспрекословный приказ совершить нечто, уже обусловленное?

— По крайней мере, похоже на правду то, что написано здесь?

— Это чертовски похоже на правду, Генрих! Считая, как наш бесноватый обошелся с Церковью, не исполняя им же взятых обязательств. Впрочем, для этих, в сутанах, вовсе не обязательно, чтобы ты перешел им путь — достаточно, если они решат, что ты помеха какой-то их игре, и тебя снимут с доски, как битую пешку. И бесполезно ловить исполнителей — прикажут другим, только и всего.

— Ну, а если... Был когда-то такой орден — тамплиеры?

— Ты сошел с ума, Генрих! Допустим — я сказал, допустим! — тебе это удастся. Даже если завтра умрут все те, кто собирается в Капелле. В твоей власти истребить всех, кто причастен? Выкорчевать всю сеть, пустившую метастазы повсюду? Это будет куда труднее, чем с евреями! А месть будет страшной.

— И что ты предлагаешь? Молиться и ждать, как баран на бойне? Я ведь тоже понимаю, чем это может кончиться, когда я доложу фюреру? Тебе сказать, какой приказ он отдаст, или сам догадаешься?

— Генрих, ты идиот?

— Нет, Руди, я очень жить хочу. Ведь если заговор есть, а мы о нем не знаем, не в игре — значит, нас уже списали? Или ты думаешь, что когда фюрер умрет, и сюда войдут русские или англичане, без разницы, я не буду болтаться в петле — и ты тоже, Руди, за все твои дела! А может быть, это случится гораздо раньше — если информация о заговоре дойдет до фюрера помимо меня, как тогда, с "1 февраля"? Мы оба сейчас, как на горящем мосту, и под ногами вот-вот разверзнется бездна — нет другого выхода, кроме как вперед! Может быть, там конец, обрыв — но здесь смерть верная.

— Генрих, ты не хочешь отправить меня снова в подвал?

— За что?

— Просто так. Потому что для меня там будет куда безопаснее. Быть жертвой, арестованной еще до того, как главное событие произошло. Тогда, может быть, ко мне не будет претензий. А ты лучше беги сейчас. Потому что после — ты можешь спрятаться от русских, англичан, американцев. Если повезет, спрячешься даже от евреев. От этих же ты не укроешься никак, тебя везде найдут и предъявят счет. И тогда — я очень не хотел бы быть в твоей шкуре!

— Иди, Руди! Пока — не в подвал. Твоя голова мне еще пригодится. И не вздумай сбежать — я, хоть и не папа, но тебя-то везде найду!

Лев Маневич, "Этьен". Италия, январь-февраль 1944

Десять лет вдали от родины. С тридцать четвертого в Италии, "австрийский коммерсант Конрад Кертнер", владелец патентного бюро "Эврика". В декабре тридцать шестого арест, с июня сорок первого полная автономка, когда никаких вестей из дома нет. Но там меня, выходит, не забыли!

Фашистов бьют — ясно, что войну они проиграли. Еще осенью сорок третьего Италия начала осторожные переговоры с англичанами. Но союзники, к их чести, оказались едины с СССР — в мемонрандуме Трех держав одним из предварительных требований было освобождение политзаключенных, с высылкой и последующим интернированием в нейтральной стране — по списку, в котором было и мое имя. Об этом я узнал много позже — тогда же меня, без всяких объяснений, вытащили из камеры в тюрьме Санто-Стефано, привели в порядок, переодели, и под конвоем погрузили на пароход, идущий на материк. Затем мне было объявлено, что меня высылают в Швейцарию, и в поезд, не арестантский вагон, а самый обычный, в сопровождении двух жандармов и какого-то штатского — он представился сотрудником консульства Швеции, представляющей в Италии интересы СССР во время войны, спрашивал, нет ли у меня претензий, восхищался победами советского оружия и даже пытался говорить по-русски. Я ответил по-немецки, что не понимаю. Я австриец Конрад Кертнер. Моя связь с Советским Союзом так и не была доказана на суде.

Поезд шел на север, к швейцарской границе. Что ж, если это не провокация — то я имею шансы вернуться домой не позднее чем через год, когда кончится война. Донимал кашель, итальянские тюрьмы не отапливаются, а зима здесь очень промозглая — но если я выдержал семь лет, то как-нибудь перенесу еще год. Наручники на меня надевали, лишь когда кто-то из жандармов спал или отлучался, в остальное время все скучали, глядя в окна и по сторонам. Публика в поезде была самой обычной, лишь удивляло обилие сумок и мешков — в Италии было уже плохо с продовольствием, и очень часто городские жители ехали к родственникам в деревню и везли что-то на обмен, а селяне спешили в город — что-то продать, совсем как у нас в Гражданскую! Как давно это было — я, комиссар бронепоезда, девятнадцатый год! После я заболел авиацией, стал красвоенлетом, затем Академия и предложение служить в Разведупре.

За окнами предгорья Альп. Уже скоро. И вдруг взрыв где-то впереди! Частые гудки паровоза, вагон дернуло, кто стоял — попадали с ног, полетели с полок мешки, поезд остановился. Выстрелы, причем и спереди, и сзади, с обеих сторон поезда. И в вагон врываются, четверо с одного конца, трое с другого, все с автоматами, в странной пятнистой одежде. Очередь в потолок, на головы сыплются щепки, истошный женский визг. И слова по-русски:

— Сидеть всем, ...! Не двигаться!

Второй "пятнистый" прокричал это же по-итальянски. Затем по двое вошедших остались у концов вагона, а остальные пошли вдоль сидений, вглядываясь в лица пассажиров. Мундиры моих конвойных сразу привлекли внимание, и очень скоро все трое "проверяющих" стояли рядом. И на пилотках двоих, и на берете третьего были наши, красные звездочки! Неужели наши уже вошли в Италию, прорвав фронт?

Жандармы и не пытались сопротивляться. "Сопровождаем политического, исполняем приказ!" — "А ну, на выход, все!" Швед пытался объяснить, что он — дипработник нейтральной державы, но его очень невежливо ткнули в спину стволом автомата. И с жандармами тоже обращались без всякого почтения — а меня, когда я оступился, осторожно придержали под локоть, не дав упасть.

Старший спросил меня, по-русски:

— Вы Этьен?

И показал мою фотокарточку. Я узнал ее — из моего личного дела в Москве. Тогда лишь я поверил окончательно, что это наши. А старший козырнул мне и сказал:

— Мы, осназ РККА, за вами. Скоро будете дома. — Затем спросил: — Тот, в штатском, действительно швед, или сотрудник ОВРА?

Я ответил, что представился шведом, а как на деле, не знаю.

— Так что, в расход его? — спросил второй осназовец.

— А если и в самом деле швед? — ответил старший. — Пусть живет. А вот полицаев...

И сделал жест рукой по горлу.

Из поезда вытащили еще нескольких в мундирах. Один оказался немцем, "интендантурратом", снабженцем какой-то части люфтваффе — его, подумав, захватили с собой. Шведа пихнули обратно в вагон: "Иди пока!" А шестерых итальянцев погнали куда-то за кусты, вскоре оттуда раздались автоматные очереди.

Так я попал в отряд товарища Кравченко, который тогда еще не был Третьей Гарибальдийской бригадой. Причем сразу после беседы с командиром меня повели в санчасть — оказывается, дома побеспокоились и о моем здоровье, персонально для меня прислали новейшие лекарства — антибиотики, от которых, как мне сказал фельдшер, "чахоточные бациллы дохнут, как тараканы от буры". Я действительно почувствовал себя много лучше! В отряде был аэродром, и самолеты летали тогда еще не каждую ночь, но достаточно регулярно. Пару часов — и за линией фронта, а дальше в Москву! Где меня ждут Надя с Танюшкой! Как они там, живы, здоровы ли?

Тут Федор Иосифович Кравченко улыбнулся и вручил мне письмо. Это случилось где-то через неделю, как я оказался у партизан.

— Плохая примета — заранее, вот как только вы у нас оказались, мы в Москву радировали, и товарищи сразу к вашей семье. У них все в порядке, "любим и ждем"! А касаемо вас пока указаний не было, чтобы немедленно вас туда — и чувствую, ждет вас еще здесь работа, вот Центр и не спешит. Так может быть, поможете, раз уж подлечились?

Отряд стремительно разрастался в бригаду. Особенно густо люди пошли после прихода немцев — гитлеровцы не стеснялись вести себя в Италии, как в завоеванной стране: грабили, насиловали, жгли за малейшую "нелояльность". Если в городах, особенно крупных промышленных центрах, они еще как-то соблюдали приличия, то в деревне часто было, как мне рассказывали товарищи-партизаны, у нас в сорок первом: "Эй, матка, курка, яйки!" Это был неорганизованный грабеж — официально же немецкие интенданты приезжали заготавливать продукты для войск, в сопровождении взвода солдат, и отбирая у крестьян мясо, молоко, сыр, хлеб, взамен вручали "евро" — ничего не стоящие бумажки, должные, как на них написано, "быть обменены на рейхсмарки после победы рейха в войне". Именно эти "продотряды" чаще всего становились нашей добычей — и лучшей агитацией для итальянцев вступать в ряды гарибальдийских партизан. В ответ немцы не придумали ничего лучше, как брать заложников, в число которых попадали, как правило, наиболее уважаемые на месте люди — и расстреливали их десятками, по каждому поводу. Результатом же было то, что уже к середине февраля в одной лишь нашей Третьей Гарибальдийской было свыше тысячи бойцов — надо было знать итальянцев и силу их родственных связей, семьи тут большие, и родственники расстрелянных сразу становились убежденными врагами рейха, нам приходилось даже сдерживать желание людей идти в бой до завершения курса подготовки. Немцы вели себя как бандиты — хотя формально это была территория союзника, в любую деревню мог ворваться карательный отряд и учинить расправу, причем представителей местной власти не слушали, избивали, и даже могли расстрелять. И это было еще до отречения Муссолини, до переворота в Риме и захвата Ватикана! Гитлеровцы хотели устрашить итальянский народ — в ответ получали лишь ненависть и желание мстить.