Еврейское счастье военлета Фрейдсона

— Так точно. Есть.

— Получишь сухим пайком до конца месяца. И таким образом твой продаттестат за январь будет погашен.

— Спасибо, товарищ генерал-полковник, — искренне поблагодарил я командующего.

— Врачебно-лётная комиссия была?

— Нет. Только общая. Признан ею годным к строевой.

— Добро. Ты отличный истребитель, Ариэль, но если тебе летать не дадут, ты готов на земле служить. К примеру, в штабе ПВО? Или в авиацию дальнего действия штурманом? А то и аэростатным батальоном командовать — там люди тоже нужны.

Вспомнил того хромого командира, что пас девчат с аэростатом и твёрдо сказал.

— Если есть выбор, то лучше в полк. На фронт.

— В комполка метишь? Ну-ну. Ладно. — Улыбается. — Потом порешаем. После комиссии. Свободен.

— Большое спасибо, Павел Фёдорович.

— Ты еще здесь?! — оторвался генерал от телефона, по которому требовал его с кем-то соединить.

Естественно, я исчез из кабинета аки привидение.

В пятом отделе штаба забрали заявление с резолюцией и выдали взамен несколько квитков. Погнали опять в подвал, но уже в другое крыло здания.

Папирос интенданты не дали. Сказали: есть отметка, что выдано за январь мне сполна.

Пожаловался на то, как и что нам выдали в табачное довольствие в госпитале. Посмеялись интенданты, выделили мне три пачки папирос ''Северная Пальмира'' и бутылку молдавского коньяка из Криково, довоенного, пятилетней выдержки. Буржуазной ещё закладки.

— За звезду, — сказали, передавая бутылку в руки.

Зато выдали по квитку из пятого отдела сливочного масла 250 грамм. И хлопкового литровую бутылку. Гречки, ячки, даже рису по килограмму. Луку репчатого два кило. Галет пшеничных пяток упаковок. Сухого молока килограмм. Яичного порошка полкило. Полукилограммовых банок тушенки полдюжины. Рыбных консервов непонятных, без этикеток, десяток. Шоколаду две плитки и сахару фунт. Соли каменной килограмм (по моей просьбе). Спичек десять коробков. И напоследок палку сухой конской колбасы.

Рассказал им пару анекдотов из госпитальной коллекции и интендант расщедрился дополнительно на три упаковки сухарей ржаных в пергаментной бумаге и десяток брикетов супа-пюре горохового.

Ехидно заметил при этом мне.

— Я так понимаю тебе в этот месяц не летать, так, что вспучивание живота будет нестрашным. А музыкальный супчик весьма питателен. Упаковывай всё в сидор и беги, герой, к вещевикам, пока я не передумал.

Тащу раздутый тяжёлый сидор с харчами и думаю, что без подписи командующего я бы и половины не выцыганил у них.

На вещевом складе договорился, оставив складским под свою роспись как уже полученные, ватные штаны и фуфайку, и они мне заменили шинель меховой курткой, лётной дублёной. Сапоги выдали по моей просьбе юфтевые — они в поле надёжнее хромовых. Материал на портянки и подшивку. Пару вафельных полотенец. Полушерстяной комплект из гимнастёрки и галифе фабричных защитного цвета. Зимнее бельё две смены. Лётный реглан из шевро (всё же я теперь старший командир). Шапку-ушанку цигейковую. Фуражку. Пилотку синюю шерстяную старого фасона, но очень любимую авиаторами. Набор петлиц, фурнитуры и шитья. Запасные пуговицы. Нитки-иголки уставного комплекта. Новая портупея без звезды на двух шпеньках. Сумку сержантскую кирзовую под все мелочи. Порошка зубного. Вышел целый мешок.

— Мыла дадите? — спросил на всякий случай. А вдруг?

— Только дегтярного, — отвечают.

— Самое оно будет на фронте, — говорю. — От вшей спасаться.

Усмехнулись интенданты, и вывалили мне целую упаковку.

— Ты первый, кто его берёт. Все как сговорились: ''Детское'' хотят. Прямо не командиры, а детишки, только умишка поменьше, а членишко побольше.

И ржут интенданты.

А мне-то что? Я всю упаковку и смахнул в мешок. Дают — бери.

В столовой талон на ужин обменял у поваров на банку майонеза и четыре варёных яйца.

Домой меня удачно подбросили в кузове полуторки и то спасибо, хотя продувало знатно. Хорошо, хоть недалеко тут.

Дома надрывался звонок телефона. Еле успел добежать.

— Ждёшь? — в ухо проник слегка тревожный голос Костиковой.

— Тебя? Всегда. — Ответил я. — Жду и хочу.

— Только я не сразу. И на трамвае. Но к комендантскому часу успею.

А жизнь-то налаживается, по крайней мере, половая!

$

Если кому кажется, что я всю неделю балду пинал, то тот сильно заблуждается. Каждый день у меня был на каком-нибудь заводе митинг или два в день. Если не митинг, то встреча с трудящимися. Прямо в цехах. При этом нас отвратительно кормили в рабочих столовых. Не специально. Заводские сами так питались и старались, как русские люди подсунуть гостям лучший кусок. (Я боялся даже представить, что едят их иждивенцы). Мощное добровольческое движение в действующую армию, на фронт, среди ''бронированных'' рабочих во многом опиралось на то, что красноармейца кормили намного лучше. Хотя, и не совсем досыта. Я смог это сравнить, когда напутствовали маршевый батальон перед отправкой на фронт. И когда в бывшем своем авиационном полку пообедал по пятой лётной фронтовой норме. Такие добровольцы из рабочих районов Урала и Сибири три армии составили и добровольческий танковый корпус. Не умаляя патриотизма этих рабочих, всё же доводы желудка были для них не на последнем месте.

Получал на руки партбилет. Также пришлось выступить перед свежеиспеченными коммунистами, хотя чего этих-то агитировать за советскую власть, я откровенно не понимал.

В самом ГлавПУРе, где пару раз ужинали, военторговская столовая тоже была не ахти. Как сказали: кормят по тыловой норме. Но я рад был той сгущенке, которой политуправление мне выдавало в спецпаёк по две банки за мероприятие. Видимо я своим существованием позволял им ставить какие-то галочки в выполнении их планов.

Щербаков моей политической деятельностью остался доволен. Мехлис 20 января убыл на фронт, и он его замещал. Если бы не выделенная им от ГлавПУРа персональная мне машина, то я бы никуда не успел. Так как ведь надо было ещё и по врачам ездить в разные места, помимо посещения врачей в самом госпитале ВВС, но по их направлению.

Складывалось такое ощущение, что врачи в госпитале ВВС не доверяют мнению врачей сухопутных госпиталей и всё решили перепроверить сами. Вплоть до рентгеновских снимков. Да и психиатры-мозголомы у них были свои. Проверенные. Очень въедливые. Они мне анекдотов не рассказывали.

Костикова старалась приезжать ко мне ночевать каждую ночь, но у неё не всегда получалось — дежурства ночные в госпитале. Врачей чуток прибавилось, но и ранбольных стало под две тысячи человек.

Ленка старалась не выглядеть халявщицей и постоянной привозила мне: то морковь, то квашеную капусту, то солёные огурцы или мочёные яблоки. Немного — по три-четыре штучки. А иной раз и спиртяшки медицинской грамм сто. Хотя в этом надобности не было никакой, после моей поездки в полк меня долгохранящимися продуктами там однополчане задарили. Заодно и фабричной бутылкой уайт-спирита в полку разжился — зажигалку заправлять. Он лучше любого бензина потому как запаха почти не имеет.

Чувствовалось, что однополчанам как-то неловко было за то, что они дважды по мне поминальную тризну справляли, и вещи мои раздали по старой лётной традиции. Вот и задаривали меня, но скорее свою совесть. Хотя они и рады были мне, что я живой, но... Я стал для них этакое ходячее ''моменто морэ''. Напоминание о неизбежной смерти в воздухе. Не всем так везёт как моей тушке.

Наша половая жизнь с Ленкой входила в норму и уже отошла от тех эксцессов, которым мы предавались в гостинице ''Москва''.

Вроде всё устаканилось, но тут неожиданно грянула долгожданная врачебно-лётная комиссия в Сокольниках. И та вынесла свой суровый вердикт: ''к лётно-подъёмной работе не пригоден''.

Я тут же подал апелляцию.

Тогда мне врачи ВВС пошли навстречу и предложили на выбор либо провести месяц в санатории, либо съездить домой в отпуск по лечению и уже после провести повторную экспертизу.

— Санаторий очень хороший, — соблазняли меня, — в Архангельском под Москвой, в бывшем дворце князя Юсупова. Там парк красивый. Можно на лыжах кататься. И питание по лётной лечебной норме.

Я выбрал отпуск на родину, аргументируя тем, что несколько лет мать в глаза не видел. Вняли. У каждого есть мать.

Получил лётный литер до Салехарда и обратно, чтобы мне время в дороге не тратить, ибо дорога в 30 дней отпуска не входит. ВВС имели такие возможности. Служил бы в НКПС — катался бы по литеру на поезде в мягком купе.

Костикова всю последнюю ночь перед моим отлётом проревела. Прерывая свои стенания только на коитус. В принципе нас и связывала только койка. Чисто человеческие интересы у нас оказались разными. Её мало что интересовало кроме медицины. А медицина для меня, как и психология... не впечатляла в качестве постоянного общения. Еще Чехов писал, что ''психология она как петрушка. Хороша как приправа. Но не будешь, же питаться одной петрушкой''. Вот в койке нам было очень хорошо и обоих в неё тянуло. Но разговоров за едой о том, какой попался сегодня ''прекрасный гнойный случай'', и как она его ловко оперировала, я терпеть не мог.

Но собраться мне она помогла. Не только правильно упаковать новенький чемодан и большую американскую ''колбасу''. Незаменимая помощь Ленкина была в выборе подарков для матери Фрейдсона.

$

$

$

12.

И вот 20 февраля 1942 года, утрамбовав дополнительно в простой сидор отпускной сухой паёк, я стоял на Центральном аэродроме на Ходынском поле и внимательно выглядывал пассажирский почтовый самолёт ПС-40 рейсом на Тюмень и не находил такого. Если бы я еще знал, как он выглядит?

Но добрые люди показали, что это тот же СБ##, но разоруженный, без сферической турели воздушного стрелка и спаренного пулемёта у штурмана в носу кокпита. И даже не посмеялись над капитаном ВВС, который простых вещей не знает.

$

$

## С Б — ''Скоростной бомбардировщик'' АНТ-40 цельнометаллический двухмоторный самолёт конструкции Архангельского созданный в КБ Туполева. Бомбовая нагрузка — 600 кг. Максимальная скорость — 450 км/час. Дальность — 2300 км. Выпускался серийно с 1936 по 1941 год. Экспортировался в Испанию и Китай. Производился в Чехословакии по советской лицензии под маркой ''Авиа В.71''.

$

Шел к самолёту по аэродромным бетонным плитам, разрисованными под зимний лес вид сверху. А что? Креативненько. Врагу с высоты не разобрать где настоящий лес, а где туфта маскировочная. Наблюдал, как через кабину штурмана загружают с кузова полуторки тюки и ящики посылок.

— Ты, что ли, наш пассажир будешь? — окрикнули меня сверху, когда близко подошел.

— Если в Тюмень, то я, — отвечаю.

— Обожди, погрузку закончим и тебя устроим. Покури пока.

$

В Тюмень прилетели под вечер.

Была всего одна посадка в Куйбышеве, где приняли на борт ротационные полубарабаны завтрашней газеты ''Известия'' для тиражирования в типографиях Сибири.

Почти весь полёт провисел на ремнях воздушного стрелка, даже пулемёт ДА## мне выдали. Кроме пулемёта дали для защиты морды маску из кротовьей шкурки — салон не отапливался, а плоский люк на крыше под пулемёт был открыт. Так, что сифонило знатно. Хорошо, что тюленья кожа не продувается.

$

$

## Д А — 7,62-мм пулемёт Дегтярёва авиационный.

$

Никаких вражеских истребителей по пути мы не повстречали, и после пересечения Волги штурман люк закрыл, и пулемёт убрал — уже безопасно. Если и залетали сюда вражеские самолеты, то только разведчики или дальние бомбардировщики.

Посадили меня, совсем задубевшего, на место радиста и дали в руки термос с горячим чаем. Не один раз помянул добрым словом кротость госпитального брадобрея и доброту его, подстёжку кожаного пальто из гуанако, лисьи чулки в сапогах и меховые перчатки ''из дружка'', подаренные Костиковой. И летчиков за кротовую маску. Шлемофон меховой у меня свой, как и очки-консервы.

В Куйбышеве покормили. Дали прогуляться, размять ноги.

Но однако в Тюмень прилетел весь как поломанный и твёрдо решил, что на штурмана дальней авиации, как пророчествовал мне Жигарев, я переучиваться не буду. В отличие от настоящего Фрейдсона я не настолько люблю небо изнутри.

Ночевать на аэродроме в Тюмени мне было негде — всё забито летчиками гражданской авиации и большой командой квартирьеров приготовлявших трассу для перегона из Аляски через Сибирь американских ленд-лизовских самолётов.

Дали адрес в посёлке, где пускают на ночь за ''пехотинца''##.

$

$

## На купюре достоинством в три рубля был изображён пехотинец, а на купюре достоинством в пять рублей — летчик.

$

Посёлок от аэродрома совсем близко, но в нем самом пришлось искать нужный адрес в сгущающихся сумерках. А народ на улицах как вымер. Пока искал нужный дом в этом ''частном секторе'', совсем стемнело.

— Эй, мужик, коли жить хочешь, то клифт с колёсами скидывай и рви когти. Сидора только оставь — они уже тебе без надобности.

Голос грубый, пропитой. Снег под сапогами скрипит — идут быстро. Не меньше трёх-четырёх организмов.

— Не лапай кобур, я тебя на прицеле держу, — добавляет тот же уверенный голос.

С детства не люблю блатоту. А уж в теле летчика-героя и подавно.

Браунинг у меня в кобуре. А вот табельный ТТ в левом кармане с патроном в патроннике. Знаю, что так не положено, но именно на такой случай и нарушаю инструкции.

Стою в правый полуоборот, не сворачивая головы.

Ставлю чемодан на снег.

Медленно снимаю с правого плеча американскую ''колбасу'', и резко бросаю её в налётчика и одновременно левой рукой выхватываю из кармана пистолет, большим пальцем взвожу курок.

Тут же падаю и, пока лечу, стреляю, стреляю, стреляю непонятно куда. В направление туда... откуда голос слышал.

В меня тоже стреляют. Пули поверху противно свистят.

— Чё, ты, сдуру в сугроб зарылся, — слышу другой голос, без блатных оборотов. — У него патронов больше не осталось, я считал. Он все восемь пропулял.

А вот вам хрен. Браунинг уже в правой руке. Приподнялся и прицельно в темную тень на фоне сугроба выстрелил. Бабахнуло знатно. Громче ТТ.

В ответ мат с визгливыми загибами.

И стрельба.

Чую, что в сидор на спине что-то попало.

Откатился в сторону, взял браунинг двумя руками. И методично стреляю в каждое подозрительное место.

Матерившийся уже нечленораздельно вопит, точнее тоскливо воет.

Ещё один крик раздался после очередного, шестого, выстрела в подозрительный сугроб. Я тоже выстрелы стал считать. Их и так немного, всего тринадцать в браунинге. Но это их количество стало неприятным сюрпризом для налётчиков.

После восьмого моего выстрела из второго пистолета, три фигуры поднялись и борзо побежали ко мне. Явно не с культуртрегерскими намерениями. Ножи в лунном свете блестели в их руках. И подползли, ведь, гады, довольно близко ко мне, пока я другими их подельниками был занят.

Встал на колено и прицельно каждому в середину силуэта. Чуть ли не в упор.

Бах.

Бах.

Ба-бах.