Запах разума

— А если их подвергли чему-то, что уничтожает всё живое снаружи и внутри тела? — предположила Гзицино. — Или это случилось во время перехода?

— Что-то в этом есть, — задумчиво сказал Золминг. — Пришли грязные, израненные и больные, вы говорите?

— *Нож*, — напомнил Лангри.

— На всякий случай, — тут же ответила Гзицино. — Они же не знали, что их тут может ждать.

— А мы напоминаем им хищников из их мира? — спросил Нгилан.

— Не знаю, — призналась Гзицино. — Возможно.

Вид у неё был печальный, Арди это отметил — ему очень заметно хотелось её потрогать, утешить, но что-то мешало. Тогда Гзицино придвинулась к нему вплотную и медленно, так, как показывал Лангри, прочла милый старый стишок, пряча запах каждой строчки перед тем, как выдать следующую:

— *В костре потрескивают дрова*

*День уходит, в небе — отсветы пламени*

*Из леса и с реки идёт ночь*

*Вечером родство крепче и дружба теплее*

Арди прикрыл глаза и явно пытался понять — а может, что-то и понял. Во всяком случае, он перестал опасаться Гзицино, а обнял её за плечи, будто хотел прикрыть от ночи собой. Жест выглядел трогательно *и по-нашему*.

Вигдор наблюдал, грызя кончик былинки. Зергей отвернулся и уставился в огонь — я подумал, что понял и он, только образы стихотворения вызвали у него мысли о доме, а с ними и тоску.

Дзениз улыбнулся, взял меня за руку и понюхал мои пальцы. Это означало: "Скажи что-нибудь, я готов воспринимать".

И как же объяснить простыми словами сложные вещи? Или стихи впрямь понимают все?

И я тоже стал читать классическое стихотворение, очень медленно, убирая запах не после каждой строчки, а после каждого образа:

— *Весь мир: великие чащи северо-востока*

*Океанский прибой, омывающий континенты*

*Сожжённые зноем южные степи*

*Джунгли на юго-западе и горные цепи -*

*Одинаково принадлежит всем, кто странствует по нему*

*Долгий путь приводит в эдем*

И, чтобы было ясней, что имел в виду Доглинг из клана Лэга, *эдем* я сказал, как *домой* — почти точно.

Я уверен, что Дзениз уловил, по крайней мере, главную мысль. Беда в том, что он не мог мне ответить. Он ответил бы, будь у него Старшая Речь, но нужны были слова вслух, которые очень отличаются в разных местах — а общих слов вслух у нас пока не было.

Поэтому он говорил то, что не понимал я, и гладил меня по щеке, будто хотел оставить свой запах — оставлял только фон, конечно. А фон у него был — печаль.

Тем временем Старшие, которые всё это время, конечно, не просто слушали, видимо, сделали выводы. Мне иногда кажется, что бабушки *дедушки тоже, но это не так заметно* умеют переговариваться вообще невербально, видимо, посредством прямой передачи мыслей. Моя мама тоже постепенно осваивает это умение — ведь она тоже скоро будет бабушкой: мой старший брат Дзиорн *из её сумки* живёт в клане Цдамели. Тётя — ещё нет, но это дело времени.

И вот они посовещались мысленно, не мешая нам размышлять — и сделали выводы, приняв во внимание всё: и наши гипотезы, и собственные наблюдения.

Бабушка Видзико сладко потянулась и сказала:

— Ну что ж, уже поздно, совсем стемнело, становится прохладно, да и роса выпала. Пора принимать решение. Думаю, так: завтра с утра мы возвращаемся в Усадьбу Кэлдзи. Гданг, что говорит твоя разведка?

— Попутный ветер на подходящих высотах — с первого до пятого часа росы, — сказал Гданг.

— Вот и хорошо, — удовлетворённо сказала бабушка. — Встанем в начале первого часа, во втором отправимся в путь. Балласт оставишь тут — пришельцев мы берём с собой.

За одно мгновение я успел ужасно огорчиться, но Видзико продолжала:

— Цвиктангу придётся немного отложить путешествие. Может статься, ему придётся провожать пришельцев — они хорошо его знают, выйдет удобно. Цвиктанг отправляется с нами.

У меня отлегло от сердца — и обрадовал будущий полёт. Редкое удовольствие.

— Золминг, — распоряжалась бабушка дальше, — вы наладили связь с Пущей и Янтарными Озёрами?

— С Пущей — уже, — отозвался Золминг. — С Янтарными Озёрами — только по запасной линии. Грибница растёт, но на полное восстановление связи уйдёт несколько дней.

— Хорошо, не к спеху. Мы сообщим соседям, а они сообщат своим соседям. Пока пришельцы приходят в себя, учат язык и обживаются, узнают все, кому будет интересно. Будет возможен диалог — будет конференция, может, и не одна. Но пока не проверить ваши смелые гипотезы, нет смысла собирать учёных. Разве что — специалистов по плацентарным млекопитающим пригласим уже сейчас. А гостей надо приютить, лечить и ласкать: они чужие здесь, у них никого нет, неизвестно, могут ли они вернуться домой.

— Так что же, мне придётся остаться до конца лета? — спросил я, делая вид, что здорово огорчён. — А может, даже и осенью?

— Тебя это так печалит, что я чую нестерпимый запах смертной тоски, — рассмеялась бабушка. — Всё к лучшему. Прибирайте, гасите костёр, пора спать. Завтра нам придётся встать спозаранок.

И ни у кого даже вопросов не возникло — всё ясно и всё правильно.

Мы залили огонь и выгребли угли для углеедок, а потом забрали посуду и остатки еды — пришельцы снова помогали, будто были уже совсем своими. Совсем стемнело; горели только фонари на доме, слабо мерцали колонии бактерий на дорожниках и чиркали светляки. Взошла луна, и планета Дзунг сияла рядом с ней.

Мир вокруг был так уютен, что казалось: ничего плохого в нём нет и быть не может.

Испытатель N25

Вечером я сообразил, что их имена — не просто сочетания звуков, но и слова с точным значением. Впрочем, любые имена, очевидно, не просто сочетания звуков — а в данном случае ещё и запахов.

Когда разгружали воздушный шар, я заметил... Ну, да, тех странных существ, похожих, в действительности, скорее, на сухопутных крабов, а не на пауков — с мхом, растущим на панцире, я тоже заметил. Но эти создания уже не удивили и не ужаснули меня — очередная материализация ТПортального déjà vu, успевшая стать привычной. Зато я, пытаясь быть чем-то полезным в сложном деле контакта, отметил: наши любезные хозяева-лицин порой окликают друг друга запахом, а не звуком.

Доходчиво.

Душка Цвик — теплейший дух мокрого дерева, вроде сосны. Лангри — резкий запах, напоминающий запах камфоры, странно подходящий и к личности, и к имени этого серого парня с голубиного цвета гривой, завязанной в два хвоста. Нгилан — холодный и острый аромат перечной мяты. Полосатый, постоянно ухмыляющийся Золминг — свежий кисловатый запах, вроде того, каким пахнет мякоть только что разрезанного лимона. Дзидзиро — я бы сказал, запах насекомых; похоже пахнут соты, вынутые из улья. Вспомнил: "Снег, мята, тюльпаны, тафта"...

Но, по сути, это ведь пустяки... То есть, не пустяки, конечно — но не самое удивительное в лицин.

Самое удивительное — то, что мы помогали выгружать какое-то невероятное их имущество, а потом были приглашены на ужин с короедами так, будто в нас нет ничего принципиально необычного. Лицин посмотрели на нас, оценили — и решили, что мы — их гости. Вот так просто.

Пожилые дамы, матриархини, я бы сказал, безусловно, приехали по нашу душу. Не знаю, кто они — знатные дамы, учёные, чиновницы... хотя мадам Видзико, безусловно, врач... возможно, эпидемиолог... как бы то ни было, эти дамы приехали, чтобы посмотреть на нас. А посмотрев, вдруг решили, что мы годимся в СВОИ...

Я вдруг понял, что ничего такого, что было бы абсолютно нормальным с точки зрения любого из нас и, очевидно, кромешно ужасным — не произойдёт. Не будет стерильных боксов, видеокамер, охранников с автоматами и лаборантов в скафандрах. Не будет пресс-конференций: вокруг толпа с фотоаппаратами и камерами, а мы — в стеклянной клетке, в ослепительных лучах, в виде лабораторных животных. Не будет опытов, вивисекции, препаратов. Не будет военных, подозревающих в шпионаже, допросов, промывки мозгов и расщепления наших душ на атомы.

Госпожа Видзико сказала: "Откройте рот, скажите "А", молодой человек!" — расспросила Нгилана о нашем здоровье и, как видно, сделала вывод. Из чего сделала своё заключение мадам Нгидаро, я вообще не могу себе представить. Но следствием их выводов стала вечеринка с жареными гусеницами и долгая болтовня под вечерним небом — пикничок.

Во время которого, само собой, нас обсуждали — судя по запаху, несколько раз возвращаясь к теме ножа Калюжного — но постоянно давали понять, что мы — члены их общества. Гости, чужаки, пришельцы — но не пленные, не диковинные зверушки и не материал для диссертаций.

В нас опознали разумных существ — и дружно уважали наши уникальные личности больше, чем это делали дома наши собственные соотечественники.

Я сидел рядом с лицин и ел их жареных гусениц, которые стали неожиданно вкусной едой после обработки огнём, напоминая приготовленных на гриле королевских креветок с некоей странной начинкой. Ел и пытался уложить всё это в голове. Не укладывалось.

Сказать, что мы не интересны аборигенам — нельзя. Мы очень интересны, это очевидно. Но не настолько, чтобы нас кинулись изучать, забыв спросить нашего согласия.

Сказать, что лицин не могут понять, насколько уникален этот случай... скорее всего, тоже нельзя. Они за день, вернее, за несколько часов, разобрались и вызвали специалисток. Горячо обсуждают создавшееся положение. Но — почему мне кажется, что, если нам придёт в голову встать и пойти, то нас спокойно отпустят?

Я вдруг понял чудовищную вещь.

Вот, рядом с нами, у костра, едят гусениц с домашним кисло-сладким кетчупом хозяева здешнего мира. До такой степени хозяева, что вообще не умеют бояться.

В их мозгах отсутствует эта вечная настороженность землян. Наша родная постоянная недоверчивость, осознание, что человек человеку — lupus est, ожидание подставы и подлянки — вот это всё отсутствует. Мы общаемся с совершенно... я бы сказал, непугаными — но приходит в голову, скорее, бесстрашными созданиями.

И никуда они не торопятся. Успеется.

Никаких аналогий такому поведению и мироощущению на Земле я подобрать не мог. Лицин не походили даже на героев советских утопий — потому что у тех, выросших среди млека и мёда, всё-таки имелось представление о классовых врагах, к тому же где-то рядом всегда маячила война. Интересно, знали ли лицин, что такое "враг", классовый или какой-то другой?

Им очень не нравился нож Сергея — но никто из них не пошевелился, чтобы его разоружить. Слушая — и обоняя — их разговоры, я потихоньку понимал, что нож не нравился им, скорее, как некий принцип, чем как оружие в непрояснённых руках. Он удивлял, отчасти — возмущал, но не пугал.

Сергея раздражало внимание лицин к его особе и к его оружию. Они обозначали вопросы запахом металла, крови, сырого мяса; Калюжный рычал: "Ну хрен ли они привязались-то, ёлки?!" — но дальше это не шло. А Денис, больше внюхивавшийся, чем вслушивающийся в речь лицин, вдруг сказал:

— Им не очень нравится, когда мясо едят. Они думают, Серёга свежевал кого-то... зайцев, что ли. В общем, смысл в том, что им больно, зайцам. Поэтому ребятам не нравится, они жалеют.

— Чё? — поразился Калюжный.

— Каких зайцев? — вздёрнулся Виктор, который до того казался полностью погружённым в себя и собственные мрачные мысли.

— Лангри говорит, что где-то там зайцев резали, — перевёл Динька. — Ну, переживает, думает, что Серёга тоже. Не принято у них. Вот, и Ктандизо переживает, жалеет. А Золминг ел, но не понравилось... в общем, как бы им объяснить, что мы не режем зайцев?

— Денис, — сказал я, — ты превзошёл самого себя. Как ты додумался до зайцев? Остальное я ещё могу понять...

— Ктандизо показывала так, — Денис свёл руки. — Как котёнка держат. Не кошек же они резали!

— Может, нутрий, — рассеянно предположил Виктор. — Да неважно, салаги... Нас, значит, не собираются того... Артик, слушай, есть тема.

Я кивнул:

— Я слушаю.

— Как думаешь, — спросил Виктор вполголоса, — а может быть, что вот всё это нам кажется? Гипноз там, глюки... Типа, эксперимент.

— Странная идея, — сказал я. — И ответить сложно. Если мы все тебе только мерещимся, то какое значение имеет мнение твоих галлюцинаций?

Виктор нетерпеливо тряхнул головой:

— Нет, мы — настоящие. Вокруг — галлюцинация. Типа матрицы, не знаю...

— Бред собачий, — отрезал Калюжный.

— Странный сюжет, — сказал я. — Как ты думаешь, какова была бы цель такого эксперимента?

Виктор снова задумался. Денис фыркнул:

— Они — настоящие. И мы — настоящие. А то так можно с ума сойти.

— Согласен, — сказал я. — Оставим в покое всяческие солипсистские фантазии. Вполне достаточно и одного эксперимента над нами грешными: телепортации. А чтобы окончательно тебя утешить: сложные галлюцинации в виде запахов — редки. Обычно что-то очень простое: запах гнили, апельсинов, дерьма... Здешние ароматические симфонии тяжело внушить. Вот тебе когда-нибудь снились запахи?

— Нет, — сказал Виктор и улыбнулся. Кажется, эта мысль его успокоила.

— Это значит, что у тебя нет склонности к эпилепсии, — сказал я. — Я где-то читал, что запахи мерещатся перед эпилептическим припадком. Ещё никто из нас пока не забился в падучей.

Похоже, такой довод окончательно вернул Кудинова из дзенских размышлений о жизни как о сне, увиденном во сне. Удивительно, как странно устроена человеческая психика... разве галлюцинация — это хуже, чем безумная реальность, на которую совершенно невозможно повлиять?

— А чем глюк хуже? — неожиданно согласился с моими мыслями Калюжный. — В дурке-то — свои, небось. Да и в матрице этой подержат-подержат — да и выпустят... а тут... мрак же, ёлки!

— Нет уж! — решительно возразил Виктор. — Лучше где угодно, но в своём уме.

С этим мне показалось тяжело не согласиться.

Кудинов отвлёк от наблюдений за лицин меня, но не Диньку. Багров, видимо, решил, что с нами он всегда успеет переговорить — а вот ксеноморфы требуют самого пристального внимания. Заметив, что я смотрю на него, Денис тут же сказал:

— Гзицино не поверили. Интересно, а что она про нас сказала? Никак разобрать не могу.

Гзицино беспомощно взглянула на меня. У неё был вид растерявшейся девочки, которая о чём-то интуитивно догадалась, но не может подобрать аргументы. Это выглядело удивительно по-земному.

Такое выражение лица иногда бывало у Ришки. У меня сердце сжалось.

— Не торопись, — сказал я. — Подумай над формулировками. Очень может быть, что ты права.

Смысла в словах не было никакого — Гзицино не знала нашего языка. Но мою позицию она поняла.

И подвинулась ко мне. В первый момент она пахла, как маленький пушистый зверёк, вроде кошки — но её запах тут же потёк и стал меняться.

Чтобы я лучше распробовал, Гзицино поднесла ладонь к моему лицу — а дальше принялась объяснять запахами вещи, которым совершенно нет названия на нашем языке.

Для них требовались краски, а не слова.

Для начала она воссоздала костёр — но я тут же понял, что это не просто костёр. Вместе с костром тут было всё его окружение: вечерний лес с его густым, смолистым, прелым запахом, ветер с реки, несущий сырость воды и запах влажного песка, мокрая от росы трава... Запахи, которые создавала Гзицино, смешивались с запахами живого мира вокруг — это было, почему-то, похоже на песню под гитару.