Вдали от суеты

Если кто-то отыщет книгу, по которой учился в школе, будучи ребенком, он испытает приятные ощущения, открыв ее и пролистав. Это навеет ему восхитительные воспоминания, вернет его в те забытые времена, когда эта маленькая книжка была для него самым важным предметом из области литературы. По этой причине я очень люблю Историю Гудрича; и буду любить ее всегда, не смотря на то, что сейчас не могу дать ей оценку как произведение, отличающееся хоть сколько-нибудь заметным совершенством.

Когда миссис Аделер сошла вниз, убедившись, что маленький ученик комфортно расположился в постели, я обратил ее внимание на этот факт, а также на некоторые особенности творения Гудрича.

— Эта небольшая книга, дорогая, первой приоткрыла для меня дверь в Историю. Она посвящена Истории Соединенных Штатов; а поскольку она написана человеком, жившим в Бостоне, и придававшим этому городу первостепенное значение, едва ли нужно говорить о том, что в дни своего детства я получил впечатление, будто наша страна это, в основном, Бостон. Я не хочу сказать ничего плохого об этом городе. По многим параметрам он достоин уважения. Я думаю, что он управляется лучше, чем многие другие большие города в стране, что он имеет авторитет, а его жители неоднократно демонстрировали мужественность и гражданственность. Лучшие люди Бостона, как правило, находятся на самом виду; ведение общественных дел не доверяется, — как это мы можем видеть на примере Филадельфии и некоторых других городов, — мерзким политикам, которых ни один порядочный человек не пустит на порог собственного дома, кто держится во власти благодаря подкупу и мошенническим выборам. Каждый житель Бостона верит в величие своего города и гордится им. Это отличное состояние общественного умонастроения, и нам следует простить им, если иногда следствием являются результаты, кажущиеся смешными.

Гудрич был тем, что можно назвать бостонцем до мозга костей, и его небольшая История непреднамеренно, даже как-то по-детски, передает его впечатления, связанные с родным городом. В раннем детстве, под впечатлением Гудрича, я лелеял мысль, что глаза Колумба были устремлены на Бостон задолго до того, как любой другой объект показался на горизонте, и у меня почему-то имелось твердое убеждение, что местные жители, приветствовавшие его, делали это возле Монумента на холме Банкер-Хилл, а всеобщим местом для гуляний была площадь возле Фаней-Холла. Я никогда не сомневался в том, что каждое важное событие, запечатленное в анналах истории нашей страны, начиная от высадки этих неприятных старых пуритан с "Мэйфлауэра" и заканчивая избранием Эндрю Джексона, происходило в Бостоне, и объясняется исключительным превосходством жителей этого города над прочими. Я издевался над теорией, что во время спасительной переправы через Покахонтас Джон Смит находился в Вирджинии, я даже склонен был рассматривать подписание Декларации независимости в Филадельфии как не заслуживающее внимания шоу, достойное разве того, чтобы быть упомянутым в примечании. Я искренне верил, что величайшей ошибкой Джорджа Вашингтона было родиться не в Бостоне, но при этом чувствовал, что расплата, понесенная им за эту ошибку, несколько не соответствует ее величине.

Что касается войны за независимость, то я нисколько не сомневался, безоговорочно веря Гудричу, что она была начата отважными гражданами Бостона вследствие обид, нанесенных им несправедливой политикой короля Георга III. Совершенно очевидно, что война велась силами исключительно жителей Бостона, и что победа была одержана только благодаря их отчаянной храбрости.

На мой взгляд, и, видимо, по мнению Гудрича, главным событием этой войны было изложенное им в восемьдесят пятой главе. Она посвящена всего одной истории. Автор, очевидно, полагал, что юный ум, размышляя над этим самым важным эпизодом ужасной войны, не должен отвлекаться на мелочи.

В главе восемьдесят пятой повествуется о том, как английские солдаты разрушили снежные горки, построенные некоторыми мальчиками возле Бостон Коммона, священного места, которое Гудрич научил меня рассматривать в качестве центра Вселенной. Мальчики решили искать правды у генерала Гейджа, кровавого наймита жестокого монарха, протестуя против жестокого произвола. Вот как это место описано у Гудрича:

"Генерал Гейдж поинтересовался, почему к нему пришло так много детей. "Мы пришли, сэр, — сказал самый старший из мальчиков, — потребовать удовлетворения". "Как! — удивился генерал. — Ваши отцы учат вас бунтовать, и послали вас, чтобы вы это продемонстрировали?" "Нас никто не посылал, сэр, — ответил мальчик, его щеки покраснели, его глаза блестели. — Мы никогда, ни словом, ни делом, не наносили оскорбления вашим солдатам; но они разрушили наши снежные горки и растопили лед на нашем катке. Мы просили их этого не делать, но они обзывали нас маленькими бунтовщиками и смеялись над нами. Мы пожаловались их капитану, но и он посмеялся над нами. Вчера наши горки были уничтожены в третий раз, и мы больше не собираемся терпеть этого насилия". Генерал Гейдж некоторое время смотрел на них с немым восхищением, а затем обратился к своему офицеру, стоявшему рядом. "По-видимому, эти дети впитывают любовь к свободе вместе с воздухом, которым они дышат".

Историю этого события, определившего судьбу великого народа и давшего свободу целому континенту, я выучил наизусть. Многие и многие ночи лежал я без сна, желая, чтобы жители Филадельфии организовали еще одну войну с Великобританией, чтобы британские солдаты могли прийти и разрушить снежную горку, которую я построил бы ради такого случая на площади Независимости. Я ни минуты не сомневался, что как только это случится, я тут же отправлюсь к их генералу с пламенной речью, чтобы выразить свое возмущение. Мне казалось несправедливым, что мальчики Филадельфии лишены шанса превзойти мальчиков Бостона. Тем не менее, я не мог не восхищаться этими молодыми смельчаками и рассматривал их как истинных творцов американской независимости. Я был абсолютно уверен в том, что если бы тот "самый старший мальчик" не вошел в комнату генерала и не сверкнул глазами на Гейджа, то шанс был бы упущен, страна навсегда осталась бы под железной пятой угнетателя, а сами американцы на положении даже хуже, чем рабском. Возможно, наивная вера во все это не причинила мне никакого вреда; однако, мне кажется, что нам необходимо с самого начала учить детей должным образом. Поэтому нашему сыну, Агамемнону, я собираюсь дать несколько частных уроков истории, в дополнение к мудрому изложению Гудрича.

Как только я закончил свои замечания по поводу Гудрича, пришел судья Питман, чтобы осведомиться, не разрешу ли я ему ознакомиться с вечерней газетой, которую я привез с собой из города. Я разъяснил ему свой взгляд на преподавание истории, приведенный выше, и судья, как обычно, также пожелал высказаться по этому вопросу.

— Знаете ли вы, — заметил он, — что книги, по которым они обучаются в школе, я имею в виду современные книги, совершенно мне удивительны? Когда я ходил в школу, у нас не было ничего, кроме чтения, письма и арифметики. Но теперь, — они изучают то, что для меня совершенно непостижимо. Я по сравнению с ними просто новорожденный младенец.

— А какой предмет удивителен вам больше всего? — спросил я.

— О, все, буквально все. Когда-то со мной произошел довольно забавный случай, — со смехом сказал судья. — Несколько лет назад, собираясь вступить в одну церковную общину, я отправился туда, и они вручили мне катехизис, чтобы узнать, что к чему. Когда я вернулся домой, то положил книгу на полку и не прикасался к ней два или три дня. Наконец, когда я был готов, я протянул руку и взял то, что, как я предполагал, было катехизисом, но представьте себе мое удивление, когда я обнаружил, что держу в руке "Научное объяснение общих вещей". Как вы понимаете, это была книга моей дочери, учившейся в школе. Ничего лучшего прежде мне не попадалось. Никогда прежде я не интересовался религией; и хотя меня задело, что мне дали книгу в которой, по их словам, содержались ответы на все вопросы, и я считал, что они отвечают за свои слова, тем не менее, я возвратил им их катехизис, и даже поступил к ним.

— Как же вам это удалось?

— О, очень просто. Я выучил три или четыре страницы наизусть, решив, что этого будет вполне достаточно. Священник и прочие обступили меня и устроили мне экзамен. Я заметил, что не все ответы имелись на выученных мною страницах, но старался изо всех сил, и когда меня спрашивали, например, о заповедях, я начинал рассказывать им о свойствах углекислого газа, а когда спросили о человеческом долге, я подробно описал им устройство громоотвода.

— Наверное, они были сильно удивлены.

— Вам никогда не увидеть людей, сбитых с толку больше, чем они, — ответил судья. — Но, думаю, я совершенно добил их, когда они спросили меня о храме Соломона и я подробно поведал им о дымоходах. Они думали, что я сошел с ума. Но когда я вытащил книгу и показал им ее, священник рассмеялся и разъяснил мне мою ошибку. Они показали мне катехизис, и все встало на свои места. Некоторое время надо мной подсмеивались, но я не возражал. Это ведь и вправду достойно было стать предметом для шуток, не правда ли?

— Вне всякого сомнения.

— Но, по крайней мере, я оказался не на первом месте. Меня обогнал, по крайней мере, доктор Бриндли, один из экзаменаторов, самый строгий. Вам знаком старый Хиллегас?

— Нет, я никогда не слышал о нем.

— Его дом расположен по Уилмингтонской дороге. Так вот, сэр, некоторое время тому назад этот самый Хиллегас был, можно сказать, безнадежен. Более безнадежного случая мне видеть не доводилось. Скрюченный, худой, бледный, страдающий отсутствием аппетита, со слабыми легкими и сердцем, с никуда не годной печенью, с ревматизмом, с постоянной головной болью и нервными приступами, — на мой взгляд, это было воплощенное средоточие всех возможных болезней, когда-либо являвшееся на свет Божий. У него перебывали, должно быть, все врачи штата, но он все слабел и слабел, и в конце концов утратил возможность оплачивать их счета.

— Он был в этом не виноват.

— Конечно, нет. Так вот, в один прекрасный день все врачи, лечившие его, встретились и, после длительного разговора, пришли к заключению: больше не навещать Хиллегаса, если он не рассчитается с ними. Они сказалаи: "Пусть он помирает. Он уже долгое время водит нас за нос. Либо пусть платит, либо пусть умирает. Хиллегаса более для нас не существует, пока мы не увидим наличных денег". Так что они оставили его в покое приблизительно на год, но всякий раз, когда кто-нибудь из них проезжал мимо его дома, то останавливался на минуту, взглянуть, нет ли на двери траурного извещения, а затем отправлялся дальше, покачивая головой и приговаривая: "Бедный Хиллегас! Скупой старый дурак не долго задержится в этом мире!"

— Так он умер?

— Умер! Однажды доктор Бриндли почувствовал жалость к Хиллегасу и он решил нарушить соглашение. Решив так, он направился к тому домой, чтобы посмотреть, как у того идут дела. Когда он вошел во двор, то увидел полноватого мужчину, поднимающего бочку с мукой на телегу. Когда мужчина поставил бочку, то он повернулся, увидел доктора и подошел к нему. Доктору показалось, что ему знаком этот шрам у мужчины на носу, тем не менее, он не мог поверить своим глазам. Тем не менее, это был старый Хиллегас, здоровый как бык, способный в одиночку поставить стропила на сарай, если бы это ему понадобилось. Как вы понимаете, у меня был зуб на Бриндли по поводу экзамена; но после случая с Хиллегасом он совершенно забыл о происшествии с катехизисом. С тех пор жители того места стараются не прибегать к услугам врачей, нет, сэр. Они полагаются на удачу и человеческую природу, что, на мой взгляд, более чем разумно.

— В этом местечке, должно быть, произошло еще много чего интересного, — сказал я.

— Да, — ответил судья. — Вы могли бы подумать, что оно почти такое же тихое, как наше, но в нем всегда случалась какая-то сумятица. Вот, например, случай с доктором Хопкинсом, пару лет назад. Вы что-нибудь слышали об этом?

— Нет, ничего.

— Тогда городские пожарные только-только получили новую машину, и подумали, что было бы неплохо сыграть небольшую шутку со своим начальником, лихо подъехав к его дому, как если бы там случился пожар. К несчастью, утром начальник перебрался в другой дом, а доктор Хопкинс, — проповедник, чтоб вы знали — переехал в его апартаменты. Парни подлетают словно угорелые, хватают лестницы, забираются по ним на крышу, напугав Хопкинса чуть не до смерти. Но другие пожарные решили, что и в самом деле случилось возгорание, примчались на своих машинах и принялись поливать дом из брандспойтов. Шутники пытались остановить их, объясняя, в чем дело, но те не верили, продолжали лить воду и носиться как сумасшедшие. В конце концов они сцепились по всему дому, устроили потасовку на лестнице, пока в дело не вмешался доктор Хопкинс, которому удалось привести их в чувство; в конце концов, все разошлись, а он насчитал убытков на добрых две сотни долларов, которые пожарным и пришлось заплатить. Просто удивительно, как они в том городе способны создать суматоху на ровном месте. Однако, мне нужно идти. Постараюсь вернуть вашу газету как можно быстрее.

Судья отправился домой; едва он вышел за дверь, показался Боб Паркер, с сияющим лицом. Ему удалось заполучить доказательства, необходимые для полного его оправдания.

Глава XXI. Дело улажено. — Мистер Боб Паркер оправдан. — Полное примирение. — Великое дознание по делу Кули. — Полная неопределенность в расследовании. — Необычный коронер. — Прибыль от дознания. — Как люди поправили свои дела. — Тайна раскрыта.

У мистера Паркера были весьма основательные причины для радости. Он имел в своем распоряжении свидетельство, не оставлявшее камня на камне от жалких обвинений, возведенных на него Смайли.

— Уладить дело оказалось чрезвычайно просто, — рассказывал он. — Я объяснил ситуацию работникам нашей фирмы, и они не только дали мне письмо, не только подтверждающее мою прекрасную характеристику, но и осуждающее Стоунбари как совершенно не заслуживающего доверия и лживого человека; при этом они настаивали на том, что я должен выбить из Стоунбари признание. Соответственно, они сопровождали меня во время охоты на этого негодяя. Мы обнаружили, что он служит клерком в одной муниципальной конторе, и нагрянули к нему. Увидев меня, он страшно побледнел, и начал искать пути к бегству. Но мы окружили его и пригрозили, что если он не даст мне признания в клевете в письменном виде, то мы привлечем его к суду за кражу, совершенную им еще в тот период, когда он работал в нашем магазине, в результате чего он потеряет и это место.

Он сразу сник, и начал оправдывать свое поведение тем, что Смайли заставил его сделать то, что он сделал. После этого он написал письменное признание, что все его заявления в отношении меня были ложными, и что он был истинным автором письма, которое якобы исходило от преподобного мистера Дьюи. Вот они, оба эти письма, и я намереваюсь немедленно отправиться с ними к мистеру Магрудеру.