Проклятие Раду Красивого

Однажды, когда я вернулся и доложил, что удобное место для нового лагеря найдено, султан, как обычно, ехавший на гнедом жеребце в плотном окружении своей конной охраны, сказал:

— Ты отважен, Раду, но смотри, во время разъездов не попадись своему брату.

— А если вдруг попадусь, это будет очень плохо? — спросил я. — Тогда война потеряет смысл?

— Разумеется, нет, — ответил Мехмед. — Война продолжится, и я найду способ вызволить тебя. Главное, чтобы твой брат тебя не убил.

— А если убьёт, война закончится?

— Нет, она не закончится даже в этом случае, ведь мне потребуется за тебя отомстить. И всё же поберегись.

— Я поберегусь, повелитель.

* * *

Иногда я начинал проявлять недовольство действиями моего брата, потому что Влад своими ночными налётами не давал спать султану, а султан не давал спать мне. С тех пор, как мы переправились через Дунай, Мехмед требовал меня к себе в шатёр каждую ночь.

Когда истекла пятая по счёту, я начал удивляться, а после шестой — мысленно стенать. За все одиннадцать лет, что мне пришлось прожить рядом с султаном, он никогда не проводил со мной шесть ночей подряд. И хорошо, что не проводил! Меня бы такое внимание слишком утомило, даже если бы мы находились не на войне. А теперь, когда день проходил в седле, а ночь не давала отдыха, я почувствовал себя измотанным!

При этом султан не казался полным страсти, пусть на ложе он и говорил о предстоящей разлуке. Страсти не было! Мехмед просто не давал мне спать!

Конечно, султан делал со мной то, что делал всегда, но не потому, что так уж стремился владеть мной, а потому, что не хотел по ночам оставаться в одиночестве. Он чувствовал себя спокойнее, видя рядом кого-то знакомого, и я служил ему для успокоения. Соитие стало лишь предлогом, чтобы положить меня под бок, а мне оставалось стенать: "Ну, найди себе другую сторожевую собаку! Неужели, нет никого, кто справился бы с этой нехитрой обязанностью!?"

Повелеть слугам лечь вокруг кровати Мехмед не мог, потому что не желал показывать им своего страха. Султан даже мне не признавался, зачем на самом деле зовёт, однако всё очень скоро стало очевидным, ведь из ночи в ночь повторялось одно и то же.

Первые два часа проходили в утехах, но когда я, считая свой долг выполненным, проваливался в сон, то вскоре просыпался, потому что султан испуганно вскакивал. Ближе к полуночи он становился беспокойным, начиная ждать, когда мой брат нападёт на лагерь. В это время Мехмеда мог разбудить каждый шорох, а мало ли шорохов в ночи!

"О, этому храбрецу опять что-то почудилось!" — недовольно думал я, с трудом разлепляя глаза, ведь когда твой господин объят страхом, то спать никак нельзя. Это непочтительно.

Султана приходилось успокаивать, а он изводил меня вопросами:

— Ты слышал такой подозрительный звук? Слышал?

— Всё хорошо, повелитель, — отвечал я. — У тебя надёжная охрана, да и я буду защищать тебя, если понадобится. Вон моя сабля лежит на ковре, и я умею с ней обращаться. Успокойся и усни.

Мехмед, наверное, полагал, что ночью может явиться подосланный убийца, и что этого убийцу следует ждать после полуночи. Я считал такие страхи глупостью, но спорить с султаном казалось бесполезно, и это всё сильнее раздражало меня, а поскольку досаду следовало скрывать, вместо неё выказывая заботу и внимание, то раздражение очень скоро уступило место настоящей злости.

Тогда-то я и придумал способ безнаказанно мстить, когда Мехмед в очередной раз разбудил меня. Если раньше я пытался его убаюкать ласковыми словами и призывал уснуть, то теперь призвал снова предаться утехам.

Мехмед рассердился, назвал меня глупцом, сказал, что я "только об одном и думаю", но я, несмотря ни на что продолжал свои ласки, с затаённой улыбкой наблюдая, как султан мучается, разрываясь между страхом и желанием.

— Тебе нечего бояться, повелитель, — произнёс я елейным голосом, а сам вдруг взглянул куда-то в сторону, притворяясь, будто заметил что-то.

Султан вздрогнул:

— Что? Что там?

— Ничего, повелитель. Мне показалось.

Страх мешал Мехмеду отдаться на волю чувств, которые я умело подогревал, и чем сильнее были чувства, подогреваемые мной, тем сильнее был страх. Султану казалось, что именно в то мгновение, когда он забудется, отведёт взгляд от входа в опочивальню, явится убийца. Убийцей мог оказаться даже мой брат собственной персоной!

Конечно, султан не признавался мне в этом, но я читал всё на его лице и вдруг сам начал думать: "А если бы Влад оказался в шатре вот сейчас?"

Наверное, в первое мгновение мой брат ничего бы не понял. Он мог подумать, что Мехмед вопреки всем обычаям взял с собой в поход женщину, и что она — обнажённая, с длинными русыми волосами — лежит сейчас рядом с султаном.

Я пытался представить лицо брата, когда я обернусь, и он увидит, что рядом с Мехмедом вовсе не женщина — как будет выглядеть лицо Влада в этот миг? Однако воображение рисовало мне лишь меня самого — вот я, не стыдясь своей наготы, поднимаюсь с ложа, насмешливо улыбаюсь и пожимаю плечами: "Что, братец? Не узнал меня?"

Так бы я сделал, если бы мой брат продолжал таращиться в недоумении — упорно не понимая, что же перед собой видит, и будто спрашивая: "Что вы такое делаете?" Это казалось даже забавно, но в следующее мгновение я подумал, что мой брат отнюдь не тугодум. Пусть Влад, семь лет ездя ко двору султана, ничего не замечал, но теперь он всё поймёт.

Я представил, как в голове Влада рождается образ нового Раду — того, кем я стал, а не того, кем хотел казаться для брата. Я представил, как Влад смотрит на меня, и все мелочи, которые он за семь лет всё-таки подметил, но не знал, как правильно истолковать, теперь вспоминаются ему и обретают смысл.

К тому же мой брат прекрасно знал истории об Иоанне Сфрандзисе и Якове Нотарасе. Этих-то историй никто не скрывал! Однако Влад полагал, что всё — лишь слухи, распускаемые греками, желавшими отомстить султану за захват Константинополиса. Мой брат полагал, что греки стремились опорочить Мехмеда, ведь о моём брате католики сходным образом распускали множество слухов.

Брат полагал, что он и Мехмед — товарищи по несчастью. И вот Влад обнаружил бы, что султан ему — вовсе не товарищ, и что почти всё, сказанное греками — истина. Что тогда подумал бы Влад обо мне, скрывавшем истину столько лет!?

Теперь на воображаемом лице брата мне виделось не недоумение, а разочарование, презрение, отвращение, и совсем другой вопрос в его глазах: "Как ты мог? Как ты мог, брат...? Нет, ты не брат мне больше!"

Теперь мне самому стало страшно. "Ведь это вполне может случиться, — подумал я. — И пусть мой брат когда-то уверял, что не перестанет любить меня, даже если я что-нибудь натворю, но ведь он говорил это шестнадцатилетнему брату, которого считал наполовину ребёнком, хоть и называл мужчиной. Ребёнок лишь частично в ответе за то, что совершил. А теперь я вырос и должен отвечать за свои поступки полностью".

Да, теперь дело обстояло по-другому, и если бы я увидел презрение в глазах брата, тогда тут же кинулся бы на султана и убил — задушил, загрыз. Если бы Влад отрёкся от меня, это означало бы, что даже прошлое — первые тринадцать с половиной лет моей жизни, когда я оставался невинен — перечёркнуто. Это было бы хуже, чем смерть, хуже, чем позор. Хуже!

Что мне оставалось бы тогда? Только убить султана. Ведь если б я убил его, то, возможно, мой брат простил бы меня...

Однако убить Мехмеда теперь казалось трудно, как никогда. Ведь теперь он очень чутко спал и совсем не пил вина. Совсем! Повторить то, что когда-то совершила ветхозаветная праведница Юдифь, теперь казалось невозможно. Следовало придумать другой способ.

"Как-нибудь сумею, — решил я. — Убью Мехмеда, отрежу ему голову, и она станет моим подарком брату — подарком, который искупит все мои грехи".

* * *

С тех пор, как я стал изводить Мехмеда ласками, он начал отпускать меня из своего шатра раньше. Султан понял, что отправить меня вон — единственный способ унять, потому что словесные увещевания совсем не помогали.

Одевшись, я покидал опочивальню и вместе с Мехмедовым слугой шёл к своему шатру через ночной лагерь. Возле шатра меня ждали мои слуги. Меня передавали им с рук на руки, как драгоценность, после чего я забирался в свой шатёр, но теперь, когда ничто не препятствовало сну, не мог спать.

Обычно именно в это время мой брат опять налетал на окраину лагеря, но мой шатёр находился в центральной части, поэтому скоротечная битва всегда разворачивалась далеко. Я вылезал из своего ночного укрытия, чтобы посмотреть, но видел лишь зарево небольшого пожара и слышал приглушённые расстоянием крики, а через час или полтора всё стихало, и лишь после этого мне удавалось заснуть.

Помню, в одну из ночей, когда Влад напал на лагерь, я по обыкновению топтался возле шатра, вглядываясь в даль, как вдруг что-то мелькнуло перед моим лицом. Я успел подумать, что для ночной бабочки этот предмет слишком велик. В действительности это была раскрытая ладонь. Я вдруг почувствовал — кто-то зажал мне рот рукой, а затем моё тело вдруг стало заваливаться назад. Моя спина ударилась в чей-то кожаный доспех с металлическими бляшками — я ясно их ощутил! — а обладатель доспеха, всё так же заживая мне рот, прижал меня к себе другой рукой и потащил назад, в тёмный "проулок" между двумя большими палатками.

Мне даже не пришло в голову сопротивляться. Меня переполняла радость: "Неужели, люди моего брата здесь, в лагере?" Я с нетерпением ждал, что случится дальше. И если б мне на голову надели мешок, моя радость от этого стала бы только сильнее!

Вдруг я услышал возле своего правого уха шёпот "тише, тише". Слова были турецкие. Ладонь, зажимавшая мне рот, куда-то исчезла, а затем тот человек, который схватил меня и тащил, вдруг ослабил хватку, рывком развернул меня к себе, и я увидел смуглое лицо. Белки глаз будто светились в темноте, а затем незнакомец улыбнулся, показывая ровные белые зубы.

Я напряг зрение и с сомнением произнёс:

— Гючлю? Ты?

— Не рад? — тихо спросил он, перестав улыбаться, и, пожалуй, в своих подозрениях оказался не так далёк от истины.

Я бы, в самом деле, предпочёл, чтобы на месте Гючлю оказался кто-то из людей Влада или даже сам Влад. К тому же я не понимал до конца, зачем этот турок явился ко мне... после всего, что случилось. Однако этой встречи я тоже желал.

Мне с трудом удавалось подобрать слова. Я прошептал:

— Гючлю... Я рад, но... думал, ты уже никогда не захочешь меня видеть. Ведь я открыл тебе правду.

— Это хорошо, — тихо проговорил Гючлю, снова улыбнувшись.

— Что? — мне показалось, что слух подводит меня. — Хорошо?

— Я такой же, как ты, — произнёс турок.

— Тебя влечёт к мужчинам?

— Да.

— Но я думал, что ты осуждаешь меня. Ведь ты ушёл.

— Ты поцеловал меня почти на виду у всех, — ответил турок. — Так нельзя.

— Прости.

— Ты слишком безрассудный, — продолжал Гючлю. — Я сначала думал, что ты совсем не опытен, и что для тебя это всё в первый раз.

— В первый? — моему удивлению не было предела. Мне никогда не думалось, что меня можно принять за новичка в таких делах. — Почему ты так подумал?

— Ты был безрассуден, — повторил Гючлю. — Так поступают только те, у кого в первый раз. Я думал, что ты не хочешь ничего скрывать.

— Не хочу скрывать? Но я ведь говорил тебе, чтобы ты спрятал мой подарок...

— Ты говорил правильно, но вёл себя глупо, — объяснил турок. — И я сомневался, надо ли мне связываться с тобой. Ты говорил "казнят-казнят", а сам делал всё, чтобы нас казнили. Я не хочу, чтобы меня казнили, поэтому ушёл.

— А почему вернулся?

— Я следил за тобой, и оказалось, что ты не таков, как я думал.

— Не глупец? — спросил я.

— Не новичок.

— Значит, я всё-таки глупец?

— Да. Потому что ты прямо не рассказал мне всё про султана.

Тут я опять удивился:

— Не рассказал? Я рассказал. И предупредил, что тебя казнят из-за меня.

Гючлю снова начал улыбаться:

— Ты говорил запутанно. Я понял это так, что султан очень не любит таких людей, как мы, и строго наказывает. Ведь по шариату мне и тебе положена смерть. Я думал, ты говоришь об этом. Но затем я проследил за тобой. Оказывается, всё наоборот. Султан сам такой, как мы.

— Тебя всё равно могут казнить из-за меня.

— Потому что я хочу сорвать любимый цветок султана? — Гючлю потянулся ко мне правой рукой и осторожно погладил по щеке, будто я, в самом деле, являлся цветком, чью красоту так легко смять.

— Ты не боишься султана? — мне даже не верилось. — Если ты сойдёшься со мной, это будет всё равно, что жить под сенью занесённого меча.

— Я уже так живу, — ответил турок. — С тех пор, как согрешил в первый раз, а это случилось давно.

Теперь его рука чуть прихватила меня за подбородок, и это напомнило мне нечто другое. Стебель розы покрыт шипами, поэтому тот, кто хочет приблизить её к себе и вдохнуть аромат, берётся за стебель под самыми лепестками. Если бы у розы был подбородок, то он располагался бы именно там.

— Таких, как я, по закону положено казнить, — меж тем говорил Гючлю. — Так не всё ли равно, кто меня казнит — султан или не султан?

— Ты согласен рискнуть головой?

— А ты хочешь быть сорванным, цветочек? — спросил Гючлю и большим пальцем всё той же руки провёл по моим губам.

— Да, — прошептал я.

Мне думалось, что Гючлю сейчас меня поцелует. Я сам готов был ринуться навстречу ему, но турок только усмехнулся:

— Ты слишком безрассудный. Не здесь.

— А где?

— Иди в свой шатёр и скажи слуге, который всё время спит перед входом, чтобы лёг подальше.

— Так вот, почему ты раньше не приходил? Из-за слуги?

— И из-за него тоже. Залезай в шатёр и погаси светильник, который внутри. После этого я приду к тебе в гости, пролезу под полотнищем шатра с северной стороны.

— Хорошо.

Я вышел из тёмного "проулка", как ни в чём не бывало, а ведь отсутствовал, наверное, почти четверть часа.

— Господин, где ты был? — спросили слуги.

— Ходил по нужде, — ответил я небрежно и направился в свой шатёр.

Уже просунув голову внутрь, я вдруг вылез и обернулся к слуге, который обычно ложился возле входа, охраняя мой сон:

— Давно хотел тебе сказать. С этой ночи ложись подальше. Хотя бы шагах в десяти. Ты так храпишь, что мне всё время тебя слышно.

В моём шатре на столике горела масляная лампа. Я никогда не задумывался об этом прежде, но, наверное, полотняные стены были достаточно тонкие, чтобы просвечивать. Значит, пока она горела, мои слуги, находясь снаружи, могли по количеству теней судить, сколько людей находятся в шатре — один или не один. Возможно, Гючлю сейчас видел мою тёмную тень.

Я опустился на колени рядом со столиком, взял в руки лампу и посмотрел в ту сторону, где, как мне казалось, остался Гючлю. "Что ты творишь, Раду? Что ты творишь?" — спрашивал кто-то внутри меня, но эти вопросы остались без ответа. Я словно разучился думать и мог только чувствовать, поэтому задул лампу и начал быстро снимать с себя одежду, полный ожиданием скорой встречи.