Девушка и Змей

Вечером Магго и Тагайчи разговаривают в коридоре:

— Везет твоему мастеру, как утопленнику. Или как этой старушке. Будто он нарочно...

— Что нарочно-то? Нельзя было не оперировать!

— Профессор нарочно распорядился так. "Завтра", "завтра". Лишь бы самому не лезть.

Может быть, теперь всё и в самом деле обойдется. Хотя бы на время.

Девятнадцатого утром вы доложили об операции. Исполин похвалил: "Как вовремя!". И опять: "особое внимание", "окружить заботой"...

Утром двадцатого числа ты в ОТБ. Ждать какой-то резкой динамики еще рано. Однако, появись ухудшения — это было бы заметно. Пусть по зонду до одного аруани застоя, но живот почти не вздут. Пока не перистальтирует, но и не "плещет". Зонд убирать рано, но стимулировать уже пора. Назначения заносятся в тетрадь с особой тщательностью, чтобы мастерша Виндвелли, дежурящая сегодня в ОТБ, смогла их разобрать.

Днем перед уходом еще раз зайти в отделение для тяжелых. Больная жалуется:

— Все болит, зонд мешает... Может, лучше уж помереть?

Ей очень тяжело. И все же в словах ее слышна усмешка образованной дамы. "А и вправду, не лучше ли мне поскорее умереть — для вашего удобства, товарищи-гильдейцы?" Это называют стойкостью пред недугом: смертный страх не сломил чувства смешного. Ты знаешь, что отвечать в таких случаях. И Тагайчи знает, и Магго. Только после их речей недужные успокаиваются, а после твоих, бывает, остаются в слезах.

Живот по-прежнему "молчит", и язык стал суше, хотя вздутие не нарастает. Может быть, плохо стимулировали?

— Мастерша Виндвелли! Больной Харвайнан назначена стимуляция. Вы начали ее проводить?

— Угу! — отвечает та, не поднимая головы от тетради.

Следовательно, надо ждать.

Привычки грамотея. Здесь, конечно, не Кэраэнг, но и в Ларбаре встречаются люди, похожие на недужных из Малой Царской лечебницы. Самое простое и истинное на свете — Боль, Смерть, Любовь — считают надобным обставлять шуточками, издевками над собою и над окружающими. Будто пытаются доказать: я еще в сознании, я хотя бы мысленно могу распоряжаться собою...

Так же и ты ведешь себя с Тагайчи. Хочешь быть как можно ближе, а сам отталкиваешь ее. Объяснение между вами состоялось, а "стены" твои не рухнули.

Она больше не придет. Вот так, чтобы целый день провести с тобою, — не будет этого. На вечер, на ночь — возможно...

Когда ты теперь увидишь ее? Завтра вечером, на дежурстве?

Недужная Х. Самая долгая операция за полгода. Не менее важная, чем прочие, но не слишком-то увлекательная для ассистентов. И весьма утомительная. Два часа — тянуть крючки и сушить, а после — подавать кишку, собирать ее на зонде. Многие юные существа давно бы заскучали, начали вертеться, болтать, глазеть по сторонам... Гайчи не отвлекалась. Это к вопросу о "взрослой женщине". Ты тоже не отвлекался, но мог заметить, как она переступила несколько раз. Скинула башмачки: ноги устали. Осталась стоять босиком. Ты этого не понял, не обратил внимания, а Харрунга со своего места увидел. Поманил к себе одну из сестер, молвил тихонько: "Пеленку на пол киньте. Холодно." — и указал на Тагайчи. Не оглянувшись на него, она сказала: "Спасибо".

— Как она там, Ваша голубушка?

Снизу вверх на тебя глядят участливые глаза Чилла. Он делает движение ладонью в твою сторону, не прикасаясь — и всё равно ты отшатываешься. Он произносит с мягкой укоризной:

— Я Вам скажу: за всю мою жизнь не видал тут лекаря, кто бы сотворил нечто подобное.

Коллега всего лишь имел в виду твое мастерство хирурга. Кто только не оперировал недужную Х., в том числе и сам Чилл, но тебе, якобы, сопутствовал наибольший успех. Или, может быть, он хотел похвалить тебя за смелость: нарушив распоряжение начальства, ты тем самым исполнил тайное желание оного. А тебе послышалось: "За сто лет здесь никто не соблазнял свою ученицу".

Лучше бы ты дома шестнадцатого числа учинил буйство ревности. "Ты равняешь мою любовь к тебе и мои чувства к сослуживцам? И сама заботишься о том, как сделать что-то хорошее для коллеги Чамианга. Получается, услужить ему для тебя столь важно?" И так далее. Всё было бы честнее, чем видимость тихого семейного праздника...

Двадцать первое. Ты придешь пораньше, заглянешь в ОТБ. Чахбар Чура уже на работе. Налаживает систему для внутривенного вливания твоей пациентке. Делает это сам, хотя мог бы поручить сестре. Значит, что-то не так.

Вчера у тебя были основания полагать: всё разрешится благополучно. Сегодня ты можешь убедиться, что ошибался. Живот недужной вздут, как у пойманной рыбы-шаробрюшки, боли усилились. По зонду отделяемого немного — но как определишь точное его количество, если какой-то умник, по-видимому, только что опорожнил бутыль?

— Сколько было по зонду, мастер Чура?

— М-м-м-м-м, — тянет он.

— Так сколько?

— Затрудняюсь ответить.

Расхожее мнение насчет орочьей вспыльчивости к Чуре не приложимо. Его спокойствия не может поколебать ничто.

— Плохо! — заключаешь ты, — Очень плохо!

— С чего бы вдруг быть хорошо?

Чура продолжает невозмутимо отсчитывать капли в системе:

— ...Если стимулировать ее начали только сейчас? Сутки прошли, живот и вздуло.

— Начали — только сейчас?

— С утра, как пришел. Рвота была, пришлось ставить зонд.

Может быть, вы толкуете о разных недужных? Но недаром тебе показалось, будто зонд и вправду не тот, что был. Более широкий? Желудочный!

— Вчера вечером у больной стоял зонд!

Чура пожимает плечами. Подходит к рабочему столу, набирает в шприц новый раствор.

— А утром не стоял.

— Что произошло?

— Я здесь с восьми. Что при мне было, то Вы сами видите.

— А что же Ваша коллега?

— Была здесь.

— А теперь?

— Отлучилась к подруге в детское отделение. К утреннему сбору вернется.

Проклятья твои здесь неуместны. Мастер Чура, во всяком случае, их не заслужил.

Сбор. По словам мудреца Каратры, гневаться на чужую глупость — значит приумножать свою собственную. Пусть так.

Чилл отчитывается за ночь, его сменяет Виндвелли. Щебечет бодреньким голоском:

— Состояние больной Харвайнан стабильное, средней тяжести...

Профессор с довольным видом кивает в лад ее словам.

— Неправда!

Азартное "Ага!" слышится в задних рядах. Сладкое предвкушение крупной свары. Разумеется, сейчас их ожидания оправдаются.

— Что Вы хотите сказать, мастер Чангаданг? — вопрошает господин Мумлачи. Кажется, прежде тебе не доводилось перебивать докладчиков. "Можете высказаться, только покороче. После давешней победы Вам дозволительны некоторые вольности."

Ты встаешь с места.

— Состояние больной Харвайнан тяжелое и продолжает ухудшаться. И ухудшение это связано с неправильным ведением недужной за последние сутки. Мастерша Виндвелли, вероятно, сможет объяснить, куда исчез кишечный зонд, установленный во время операции?

— Я его удалила. Бабушка жаловалась: он ей мешает.

— Добрая внученька! — раздается из зала.

— А уж послушная! — добавляет кто-то.

Докладчица не удостаивает взглядом ни их, ни тебя.

— Вчера я спрашивал у Вас, мастерша Виндвелли, проводится ли этой больной стимуляция. Вы изволили отвечать утвердительно. Разрешите спросить: она действительно проводилась?

— Вы спросили, назначена ли. Я Вам ответила.

— Зачем мне спрашивать о назначениях, если эти назначения делаются мною? Тем более, спрашивать у Вас?

— Ну, мало ли... Может, Вы забыли!

Шепот в зале: "Как бишь звали ту кадьярку, от кого я без ума?" — "Деменция, старче!"

— Так Вы проводили стимуляцию, мастерша Мирра? — вмешивается профессор.

— Там написано.

Исполин листает тетрадь:

— Да, вижу... Прозин — в девять вечера... И все?

— А что? — перемигивает Виндвелли. Без малейшего испуга, но с обидой.

Ты объясняешь:

— Прозин, да будет Вам известно, полагается вводить через каждые два часа. Вы должны были начать делать это хотя бы с полудня.

На поиски оправдания уходит не более мгновения:

— Но у больной появилась перистальтика!

— Да?

— Я сама слышала. И посчитала, что продолжать нецелесообразно.

— Что Вы могли там услышать?

— Шум! Смутный шум.

— А ты не пробовала не поверить своим ушам? — окликает ее Таморо.

Происходящее все больше походит на балаган. Но ты продолжаешь:

— Существует ряд объективных признаков, свидетельствующих об истинном состоянии больного. Однако Вы отчего-то решили довериться "смутным ощущениям". В таком случае, лучше было бы и вовсе не браться за стетоскоп.

Исполин все еще пытается разобраться, что случилось:

— Когда Вы начали стимуляцию, Мирра? В девять?

— Там же написано.

— И тогда же слышали шум?

— Угу.

— А Вы когда спрашивали коллегу об этом, мастер Чангаданг?

— В четыре. А назначил еще с утра.

Ты обращаешься к Виндвелли:

— Мало того, что Вы не соблюдаете назначений и беретесь за то, в чем совершенно не смыслите, — так еще и врете, как последняя селедка.

Общий смех. И ты — главный балаганный шут, вышедший объявить зрителям о начавшемся пожаре. Все веселятся. Чамианг-младший, тихонько плача от хохота, виснет на плече у Таморо. И меж тем на забывает рукою сделать знак не то коллеге Виндвелли, не то профессору: не обижайтесь, я не со зла, просто уж очень это всё уморительно.

— Ну, знаете! — Исполин начинает гневаться. — Это никуда не годится! Мы с таким трудом спасали эту больную, и что же теперь? Вся работа насмарку?

Голос Виндвелли срывается на крик:

— Но она вчера сказала, что ей лучше!

— А скажет кто-нибудь: "Всё, доктор, подыхаю" — так Мирра и запишет: "Больной такой-то скончался в таком-то часу"...

— "Согласно собственному его заявлению, умер, не приходя в сознание..."

Профессор ударяет кулаком по столу:

— Тихо! Не вижу причин для веселья! Во что превратится наша клиника, если мы будем допускать столь грубые промахи? Мастерша Виндвелли! Настоятельно прошу принять к сведению: наша с Вами работа требует основательности! Простейшего внимания!

"А иначе придется с Вами расстаться, сколь бы ни было сие для нас тягостно."

Вместо крика — запоздалый всхлип:

— Хорошо.

Виндвелли выбегает вон из зала.

Исполин переводит дух. Молвит всё еще сердито:

— Продолжим.

После сбора ты слышишь голос Айхади:

— Шутки шутками, а порядочные люди после такого стреляются.

Таморо возражает:

— Кому с кем стреляться-то? Исполину — с главою книгохранилища, откуда эта старушка?

— Я о другом, — мрачно отзывается тот. — А если и не стреляются, то хотя бы пишут прошение об увольнении.

Дангман Чамианг подхватывает:

— "Умри, презренная... селедка"? Кстати, почему "селедка"?

Ягондарра считает надобным пояснить:

— Очень крепкое восточное ругательство о женщине. Жирная, мол, и скользкая, а других достоинств нету.

И уже через полчаса по лечебнице передается новейшая побасенка:

— Знаете, как сегодня утром Змий обозвал Мирру Виндвелли? Односложное слово женского рода, кончается на "дь"... А вот и не угадали: СЕЛЬДЬ!

Днем по пути в Четвертую лечебницу ты пересказал всё это Тагайчи. Зрелище, достойное какого-нибудь новомодного балагана, где потеху совмещают с кровавой жутью. Особенно удачной находкой постановщика выступило сравнение из рыбной области.

Зачем было рассказывать? Хотелось извиниться? Мерзостно было воображать, в каких красках сие опишут очевидцы? "Ну, твой наставник и выдал!"

Гайчи выслушала тебя. О подробностях не спрашивала. А после сказала:

— Если кто от всего этого расстроился, то не мастерша Виндвелли.

* * *

— Я всё устроил!

Восторг сияет на лице Дангмана Чамианга. Будто он, вслед за знаменитым безумцем Байджи Ларбарским, возомнил себя Творцом, Устроителем стихий мироздания.

— По старому расписанию двадцать восьмого должны были работать Вы, Курриби и Бенг, а двадцать девятого — Таюрре, я и Датта Минайчи. Но двадцать девятого у нас праздник, поэтому я Вас перенес. Вы и так "первый", но отдежурите двадцать девятого. Таюрре подвинется на мое место, он против не будет. А я выйду двадцать восьмого, "вторым". Вместо мастера Курриби, который станет "первым". График уже перепечатали, утвердили. И все довольны.

Он и тебя приглашает восхититься итогами сего творчества. Ибо они совершенны. Ты ничего не понял.

— Да тут и понимать нечего! — как пристало божеству, Чамианг читает мысли смертной твари, — Вы выходите двадцать девятого, в праздник, как всегда.

— В Объединении сменился календарь? Помнится, двадцать девятое число до сих пор всегда было будним днем.

— При чем тут Объединение? У нас праздник! Гильдейское торжество. Куда Вы можете не ходить, потому что будете дежурить. Вы же и так на эти гулянки не ходите.

Не далее как позавчера ты переписывал себе расписание на следующий месяц. Успел порадоваться: ближайшее дежурство — 28. Плясуньи, а следующее — только 3. Премудрой. "Выходные свободны", — выговорил ты вслух. Гайчи тогда стояла рядом с тобой. Ты не посмел бы позвать ее в гости, тем более не стал бы говорить об этом на службе. Ваш договор остается в силе: никаких намеков на ту, другую жизнь, не должно звучать в здешней больничной жизни. Но ты слишком боялся: что, если Гайчи решит, будто это ты остался разочарован вашим с ней первым общим праздником? Поэтому и не сдержался. В конце концов, тот день, Преполовенье Плясуньи, содержал в себе нечто и от работы: например, чтение твоих лекарских дневников...

Гайчи и не приняла прозвучавшие слова как намек. Просто сказала: "Да, у нас на этих выходных на "Струге", кажется, ничего не будет. Только двадцать девятого — вечер в Университете".

Значит, ее пригласили туда. Видимо, как и всех стажеров. Ей следовало бы пойти. Первый случай пообщаться со здешними взрослыми коллегами вне рабочей обстановки. А теперь ей придется в этот вечер дежурить вместе с тобой.

Довольный вид Чамианга — свидетельством тому, что устроены все перестановки именно для тебя. По твоей просьбе, может быть, и молчаливой, но внятной для твоих доброжелателей. Иными словами: ты испортил гильдейский праздник Тагайчи. Да еще и проделал это исподтишка, чтобы самому остаться не виноватым.

— Боюсь, ничего не получится. Вечером двадцать девятого я занят.

— Вы?!

Чем ты можешь быть занят? Известно же: кроме службы у тебя нет иных увлечений и обязанностей.

Чамианг глядит на тебя серьезно-пресерьезно. Даже с состраданием:

— Вас что, опять в Дом Печати зазвали, для газеты выступать?

Сегодня двадцать пятое. Надо бы посоветоваться с Гайчи. Может быть, ты бы ее отпустил на бал? Ученица ведь не должна непременно каждый раз дежурить вместе с наставником. И тогда новое расписание тебе бы ничем не мешало. Но когда ты теперь увидишь ее? Двадцать восьмого. Она придет и услышит от тебя: дежурство отменяется, переносится на завтра.