Лилия в янтаре

Женщина продолжала кричать. Если бы я сам не побывал в руках у искусных братьев Альфонсо и Бартоломео, я бы и не поверил, как невероятно долго и отчаянно может кричать человек. Когда кажется, что уже из последних сил, и после этого у измождённого тела их не достанет даже на слабый стон. Но вытягивается кость из сустава, рвутся связки, и снова кричишь, и снова из последних сил, почти теряя сознание. Но если палач и даст передышку, то только краткую, чтобы инквизитор мог задать вопрос. Испытуемый не должен долго отдыхать от боли. И что бы ты ни сказал, пытка продолжится. Боль должна быть непрерывной, чтобы как можно скорее избавить испытуемого от ненужных иллюзий, от несбыточных надежд, от воспоминаний о прежней жизни, от прежних привязанностей, обещаний, клятв, верности, чести, пока всё на свете, кроме одной минуты без боли не потеряет всякое значение...

Я открыл глаза потому, что колочение и проклятия прекратились. Гвидо сидел у двери, раскачиваясь и зажав голову руками. Всё у них тут на поверхности: любовь, ненависть, отчаяние. Не стесняются люди своих эмоций. Может, так и надо. Правда, жизнь это никому тут не продлевает.

Разговаривать больше не хотелось ни мне, ни Гвидо. Женщина кричала почти беспрерывно. Уже маленький квадратик света от окна перебрался с одной стены на другую, а крики не замолкали. На Гвидо было страшно смотреть. Я через пытки прошёл сам, потому сочувствия и эмоций было меньше, и то хотелось головой о стену шарахнуться. Могу себе представить, каково парнишке. Да ещё не зная, кто там так кричит — может, и Паола — и что с ней делают. Когда всё стихло, стало ещё хуже. Просто кричать она перестала так, что... вобщем, те звуки, которые мы слышали напоследок, рисовали в воображении совсем уж не оптимистическую картину.

Плохо то, что женщин тут, пытая, не насилуют. Парадоксально звучит? Ну да. Только когда живьём дробят суставы в тисках, когда слышишь треск своих ломающихся костей... Не знаю. Я ради только перерыва в таком процессе, если честно, был бы готов на любое изнасилование. И плевать, кто и что об этом думает. Желающих повыпячивать свою гордую честь — прошу сначала на дыбу, хотя бы только на пару дней, без сна и отдыха. Да на выбор: раздавленные прессом коленные суставы, или...

Так вот, женщин тут, к сожалению, не насилуют, а пытают. Причём пытают ещё более жестоко, чем мужчин. Уже даже не столько чтобы выпытать что-то, сколько ради самого процесса. Ради поиздеваться. В полном соответствии с законом. Ибо в цивилизованном обществе всё должно быть сделано по закону и все должны закон соблюдать. Пытать и убивать можно. Трахать в процессе — нет. Может, зверства инквизиторов как раз и есть результат такого запрета. Могли бы трахать — так не издевались бы. Думаю, целибат, придуманный религиозно отмороженными извращенцами тому причина. Трахать женщин им нельзя, даже признаться, что хочется — и то нельзя, ибо грех, а кто виноват? Кто совращает их светлые души, а трахается с другими? Кто носит на себе все эти соблазнительные округлости, так прелестно колыхающиеся при ходьбе под туниками? Кто, твою мать, на исповедях таааакие истории наставления рогов мужьям выдаёт, что хоть лёд кое-куда прикладывай? Из-за кого в монастырях каждые три часа надо в колокол бить и на молитву вставать среди ночи, чтобы мысли другим занять? В ком Сатана сидит, а, я вас спрашиваю? То-то. Не так? Не поэтому? Да ладно! Много ли, на самом деле, надо, чтобы причинить человеку нестерпимую боль? Да одною иголкой можно заменить весь средневековый пыточный инструментарий, ибо воткнутая куда надо игла доставит не меньше ощущений, чем все эти дыбы и испанские сапоги. Не знали, куда втыкать? Не смешно. Ещё как знали. Тогда зачем? Запугать антуражем? Помочь расколоться? Ну, запугали, помогли, раскололи. Что, не пытали этим же самым потом? Да ещё как! Признание не освобождает от допроса, так сказать. И не причина прекратить пытки. Зачем? Зачем протыкать женщине соски раскалённым штырём? Зачем сажать её промежностью на "колыбель Иуды", похожей на гипертрофированный член? Для чего разрывать влагалище "грушей"? Какой цели служит вставление обнажённой женщине, распятой на столе, шланга в рот и заливание туда воды? Знаете, что потом? Дознаватель прыгал ногами на её раздутый живот. Какое, на хрен, расследование тут можно увидеть, кроме сплошного Фрейда, будь он неладен? Я вам так скажу: вся жестокость — от недотраха. Жестокость — первый и основной симптом мозговой формы прогрессирующего злокачественного недотрахеита. Всё насилие — от сексуальной неудовлетворённости. Сексуально удовлетворённый человек — человек умиротворённый и на лице его светится благодушная улыбка, а взгляд видит невидимое; он находится в абсолютной гармонии со всем Мирозданием. Такой человек познал суть и смысл существования далёких галактик и квазары раскрыли для него свои секреты. Этот человек спокоен и миролюбив. Его душа парит над суетой, вы не достанете его в его безмятежных небесах — он знает цену вечному. Сексуально удовлетворённый человек снисходителен к чужим слабостям и недостаткам. Он познал нирвану и выше таких мелочей. Такому человеку — не до насилия. Ему нет необходимости причинять кому-то боль, чтобы оправдать своё существование. Ему нет необходимости вводить связанной женщине в тело посторонние предметы, чтобы хоть как-то получить моральное удовлетворение. Такой человек не будет придумывать людоедские законы, изобретать зверские религиозные догмы, и не станет начинать войны. И уж совсем точно такой человек не будет никого сутками пытать в подвале.

Нашим, как выразился Гвидо, женщинам, если это происходит с ними, к сожалению, грозит не изнасилование, а продолжительные зверские пытки и смерть.

Ни воды, ни еды нам не давали целый день, что было неприятно, поскольку со жратвой-то хрен с ней, а вот без воды нехорошо даже мне, не говоря уже о Гвидо. Но это, тем не менее, внушало определённые надежды, что долго нас тут держать не собираются. Правда, дальнейшие планы местных силовиков нам вряд ли должны понравиться, но в любом случае они подразумевают перемещение в пространстве, в течении которого что-нибудь может да случиться. Опять же, узнаем, что там с нашими девочками. И если что... Ну, постараюсь заставить их меня грохнуть при попытке к бегству, или при оказании сопротивления.

За мной пришли ближе к вечеру, что было, на мой вкус, слишком уж долго. И это говорило о том, что мои надежды были не беспочвенны. Если бы в Инквизицию, к братьям, так давно бы уже забрали. По крайней мере меня. И письмо о том недвусмысленно говорит: незамедлительно. То есть, как только — так сразу. Личности им выяснять без надобности, так чего бы тянули? Вот то-то. Так что когда дверь открылась, безо всякого лязга и скрежета, кстати, просто засов прошуршал, я почти не сомневался, что мои мытарства на сегодня закончены. Стражники, числом трое, сегодня не отличались особой злобностью.

— Ты, — показал на меня один. — Выходи.

Руки крутить-вязать не стали. Просто пошли один впереди, двое сзади. Шли недалеко: вышли из подвала и несколько шагов по коридору. Первый, не постучав, заглянул в комнату, и что-то сообщил туда. Потом махнул рукой и меня втолкнули в помещение. В этом нешироком, метра три, но вытянутом средневековом конференц-зале собралась разномастная и интересная компания. Вернее, две компании, явно разделенные на группы по интересам. На дальнем конце за столом сидело двое облаченных в рясы. Не такие рясы, как привычные на православных попах, но вполне узнаваемый стиль. Не спутаешь. Рядом с ними стояли ещё трое. Один в гражданском прикиде, и двое в нагрудниках и шлемах. Кoманду соперников представляла четверка полностью укомплектованных рыцарей. Серьёзно. Я ещё тут такого не видел. Не только нагрудники, но и все остальные причиндалы: глубокие, с наносниками, явно не для полицейской службы шлемы под чёрно-желтым намётом; кольчуги от шеи до пальцев ног, с налокотниками и наколенниками. Чёрно-желтые, под цвет намётов, сюркотто перевязаны широкими ремнями с мечом и кинжалом. На руках — рукавицы из толстой кожи с металлическими нашлёпками и крагами почти до локтей. Прикид недешёвый, рыцарский, а сюркотто — в шахматную клетку с левой и с половиной чёрного орла с правой стороны — у всех одинаковые, униформенные, что для рыцарей было бы нетипично. Опять же, по городу в таком просто так не ходят даже самые отмороженные вояки.

Что бы тут не происходило, буря-шторм-ураган, жаркие торги, или напряжённые переговоры (а что-то да было, по раскрасневшимся и злым лицам всех присутствующих видно), оно уже завершилось неким результатом. И потому как сюда привели меня, результат был ясен. Партия Уберти взяла этот сет. То-то рясоносцы в мою сторону не смотрят даже.

Один из рыцарей обратился ко мне хриплым голосом:

— Ты Ружеро Понтини?

— Угу, — я кивнул. Он кивнул мне в ответ и оглядел стражников. Те тут же расступились, освобождая проход. Рыцарь повернулся к монахам, словно собираясь что-то сказать, но передумал и молча дал знак рукой нам на выход. Видимо, все слова уже были сказаны. Ну, все да не все. Я ещё свои две копейки не вставил.

— Постойте.

Двинувшиеся было монументы рыцарской славы остановились.

— Что ещё? — сурово нахмурился хриплый. Ко лбу из-под шлема прилипла седая прядь. Усы и борода тоже были с проседью. Немолод уже рыцарь-то.

— Куда меня?..

— К мессеру дельи Уберти.

— А... Хорошо. Тогда тут ещё Гвидо, его тоже надо забрать.

— Кто это ещё?

— Гвидо Медичи, слуга мессера Уберти.

— У нас нет приказа доставить его.

— Мессер Уберти не обязан помнить о том, где находится и что делает каждый из его слуг. Но Гвидо — компаньон и оруженосец сына мессера дельи Уберти, Лапо. Его схватили и держат в плену эти...

— Не схватили, — довольно приятным и хорошо поставленным голосом перебил меня один из монахов, или кто они там. — Не схватили, а арестовали. И не в плену, это же не война, — он усмехнулся. — А под арестом.

Седоусый хрипач задумался. Ну да. Оруженосец младшего сюзерена, как-никак.

— Похоже, надо опять за стряпчим посылать, Матиро. — подал голос один из рыцарей. — Надеюсь, он не успел уйти далеко.

— Может, и не придётся, — встрял я. Взгляды четверых мужчин требовали немедленного пояснения. — На каком основании меня и Гвидо... хм... арестовали?

— Нарушение общественного спокойствия. — Матиро выплёвывал слова с таким презрением, что было ясно: он передразнивал кого-то. — Ещё какая-то чушь...

— Не чушь, — пояснил монах. — А покушение на убийство, бродяжничество и кража.

— И есть чьи-то заявления, показания? — ехидно поинтересовался я. И просчитался.

— А как же? — сладкоголосый поднял со стола несколько листков. — И даже письменные, — он так победно усмехнулся, что я понял: для местной Фемиды это вовсе не было обязательным условием. А уж если письменные есть, ну, то вааще крутяк. Расстрел с последующим выговором гарантирован. — Причем совершённые группой лиц и по предварительному сговору. Так что дело могло быть рассмотрено Капитаном Народа уже завтра. — Ну, точно вышка была бы. Вон и усатый напряжённо засопел. Не так крепки наши позиции, видать.

— А чьи показания, позвольте поинтересоваться? Кто пострадал?

— Обвиняемому это знать ни к чему.

— Почему? — поразился я. Ну действительно: тебя обвиняют в убийстве, но не говорят кого. Виноват в краже, но непонятно у кого. И как защищаться?

— Тайна следствия, — пояснили мне. — Дабы ответчик не задумал мести жалобщику до суда. — Однако логика.

— А почему вы тогда меня отпускаете? Если такие показания? — рыцари за спиной завозились, а Матиро аж крякнул с досады.

— Не подтвердились, — коротко бросил монах. А злоба-то всё-таки прорезалась. И в голосе, и во взгляде на рыцарей.— Обвинения сняты.

— Ну, а раз так, — я повернулся. — Простите, мессер, не знаю вашего благородного имени...

— Матиро ди Тавольи.

— Мессер ди Тавольи, этот человек только что сказал, что обвинения с меня сняты. Но по его словам, нас с Гвидо арестовали по одной и той же причине. Посему, раз невиновен я, то невиновен и он. Следовательно, отпустить следует обоих. Не так ли? Нужен ли тут стряпчий, когда всё так очевидно?

— Похоже на то, отец Козимо. — недобро прищурился Матиро. — Прикажите привести сюда парня, или и впрямь послать за сером Фаренте? Так оно может вам дороже выйти.

Козимо пожевал губу.

— Да, и извинений я ещё не слышал. — добавил я. Кто-то из рыцарей одобрительно хмыкнул, а Козимо с ненавистью бросил стражникам:

— Ведите второго. — его взгляд мне не обещал ничего хорошего. Ну, так ничего хорошего я от вас и не видел.

Гвидо привели буквально через минуту. При виде рыцарей он немедленно приосанился и принял вид гордого петушонка, который точно знает, кто в курятнике хозяин. Ну... скоро будет.

— О, мессеры рыцари! Как замечательно! — юный Медичи раскланялся спасителям. — Следует ли понимать так, что мы, наконец, освобождены?

— Похоже, что так, Гвидо. — ответил я за рыцарей. — С появлением настоящих рыцарей, у городской стражи как-то сразу пропали к нам все вопросы. И даже чьи-то письменные показания не пригодились.

Отца Козимо перекосило от ненависти.

— Однако, — растерянно огляделся Гвидо. — Я не вижу здесь наши спутниц. Мессеры...

Мне тоже не хотелось уходить отсюда без девочек. Вот только я жопой чуял, что это будет непросто.

Рыцари переглянулись. По-моему, мы их начинаем утомлять.

— Мессеры, — продолжал Гвидо. — С нами были спутницы, матрона и две юные девушки, которых схватили вместе с нами, и которых, разумеется, следует немедленно освободить!

Сомнения служивых были понятны: послали за одним, появляется второй, и вот задача начинает усложняться по нарастающей. Никто не любит ни лишних проблем, ни тех, из-за кого они в жизни появляются. Тем более вояки. Поговорка про солдата, сон, и идущую службу, я думаю, и в Месопотамии уже актуальна была. Мне было интересно, а правда ли хоть на... ну, не наполовину, я не такой оптимист, но хоть на 10 процентов, про благородных рыцарей и дамскую честь и про всё такое, из области прекрасных порывов души.

-... беззаконно их мучают и всячески истязают! — закончил тем временем Гвидо свои пламенные обличения. Я заметил, как презрительно усмехался за столом монах, переглянувшись со своими. Что-то тут не то.

— Действительно, мессер ди Тавольи, — повернулся я к седоусому. — Когда нас схватили, мы направлялись ко дворцу мессера дельи Уберти, и в нашем сопровождении находились донна Мария Камби, и её племянницы, Паола и Лоренца. Поскольку обвинения сняты...

— Ну уж нет! — радостно прошипел Козимо. — Тут у тебя ничего не выйдет, ублюдок!

— Попридержите-ка язык, ваше преподобие! — прервал его один из рыцарей помоложе. — И будьте впредь осторожнее! Оскорбляя слугу, вы оскорбляете самого мессера Уберти. Лучше говорите, где женщины, а ещё лучше сразу ведите их сюда, да мы пойдём.

— Умерьте свой благородный гонорок, языкастый юноша! Ни вы, ни ваш хозяин, не в силах ничего сделать ни мне, ни Святой Церкви. Лучше тявкайте на воду! А упомянутые преступницы останутся здесь! Их дело находится в отдельном производстве и никак не пересекается с обвинениями в отношении этих двух юношей. Они арестованы по обвинению в ереси и по законам коммуны Фиренцы и на основании указов Понтифика останутся под юрисдикцией Инквизиции до завершения следствия, после чего, по тем же законам, и будут преданы в руки светского правосудия для приговора и наказания.