— Слушай, — торжественным голосом возгласил он, — я говорил тебе, что ты чудо Природы?
— От семнадцати и до двадцати раз. Точнее — не помню. А что?
— Ну, во-первых, — подтверждаю, хотя и нет нужды, это даже и фотоаппарату с первого взгляда видно, но я хочу еще и добавить: ты — загадка природы...
— У загадки природы прямо-таки сами собой закрываются глаза...
— Они и час назад у тебя закрывались, — ехидным тоном перебил он гостью, — и еще, помнится, у тебя что-то там болело в организме.
— ... А еще, — невозмутимо продолжала она, — интересно все-таки, что скажут твои родители, когда вернутся.
— Мне — все равно, — замороженными, ничего не чувствующими губами ответил Стас, — я пойду с тобой. Хвостом. Понимаешь? Куда ты, туда и я.
А утром их, спящих в обнимку, действительно застали спозоранку вернувшиеся, похмельные родители. Мать подняла отчаянный визг, и стояла у кровати, потрясая руками и поливая их сплошным потоком отчаянной, талантливо-грязной ругани. Елена сидела голая на краю ложа и спокойно расчесывала волосы, вовсе не спеша смыкать коленей. Уже перебрав всех "курв", "шлюх" и все более русские синонимы этих терминов, хозяйка от этого спокойного бесстыдства расстервенилась еще больше. Не зная, что сказать еще, и от злости не подумав, как следует, она позвала мужа:
-Паша!!! Ну ты-то чего молчишь?!!
Реакцию пришедшего на зов плешивого, низкорослого слесаря, в общем, можно считать адекватной, но она все-таки явно ожидала чего-то другого. Сорокалетний и выглядевший на все пятьдесят он, вместо того, чтобы проявить крутость нрава, открыл рот и уставился на голенькую красоточку, а потом на похмельном лице его выступила расслабленная, вовсе не лишенная восхищения улыбочка, а почтенная мать семейства вполне осознала свою коренную ошибку:
-Чего вы-лу-пил-ся?!! У-у, паразит... Хоть в глаза ссы, все одно утрется!
-Да иди ты, на самом-то деле! На тебя, что ли, смотреть, коровье вымя?
-И долго ты так будешь сидеть, сучка аморальная?!
-Недолго. Сейчас уйду. Оденусь, умоюсь и, пожалуй, все. Завтракать, извините, не останусь — некогда...
Он, успевший напялить трусы, с привычным пред лицом мамаши параличом воли переводил взгляд то на мать, то на девушку. Миг, — и все кончится, и ничего, никогда больше не будет. Собственно, — вчера он уже решился, а это — уж по крайней мере не страшнее. Вздохнув, он тряхнул головой, и, хотя внутри его все и выло, взывая к благоразумию, сказал:
— Я пойду с тобой.
Родительница снова возвысила голос до визга:
— К-куда ето еще собралси? Мало того, что эту прошмондовку в дом приволок, так еще и шлендрать надумал?!! Покамест еще я тобою распоряжаюсь!
Елена Тэшик подняла на нее ленивый взгляд человека, некогда имевшего серьезную привычку к убийствам, и та, ощутив вдруг что-то такое, почла за благо заткнуться и услышала:
— Уйдем мы — или не уйдем, КОГДА я уйду, говорю я, — вы почитайте тетрадочку на его столе. Оч-чень поучительно может выйти в плане дальнейшего... А вот вы с этого момента его потеряли в любом случае. Так что распоряжайтесь... Чем-нибудь другим, короче. Так ты что, — и вправду идешь?
— Может быть, и рад был бы не ходить, только выхода нет. Идем.
Она открыла дверь, а потом каким-то образом еще раз ее же, и взявшиеся за руки фигуры стремительно поплыли в сторону, теряя облик и становясь призрачными, пока не растаяли вовсе.
-Пашенька!!! Что же мы теперь делать-то будем?!
-Ничего, — пробормотал муж, опрокидывая рюмку водки из принесенной со свадьбы "похмельной" бутылки, — раньше надо было реветь и думать, как ему живется. Кроме того, я так думаю, — теперь ищи его — не ищи... Сам припрется или милиция сыщет...
Папаша замолчал и вдруг, словно вспомнив что-то необыкновенно хорошее, счастливо улыбнулся:
-Нет, и как это он только подцепил такую?
А они шли раскисшим от давешнего ливня двором, а Елена постоянно оглядывалась, будто в бесплодных поисках чего-то. Вид у нее при этом был самый недовольный.
— Как, однако же, неудачно...
— В чем дело?
— Говорила ж тебе, что вся топология у вас тут словно изгрызена... Везде симметричные формы на расстоянии прямой видимости. Столб напротив столба, стена напротив стены, дом напротив дома... Понимаешь? Именно данный дом и стена, ничего такого, что могло бы быть в другом... месте. Те, кто делают замкнутые пространства, замыкают не только трехмерное... Это что ж теперь, — за город пилить?
— Э-э-э-э...
— Чего это с тобой?
— Не мешай. Это я так думаю... О! Надумал. Тут Театральная площадь есть, она вроде бы как и в центре, а сама — на обрыве. Обрыв порос кустами и деревьями, между ними — тропинки. Кривые. Пойдет?
— Пошли посмотрим.
Он чувствовал себя пустым и легким, словно пузырь, но только при этом, странным образом, замороженным. И уж во всяком случае, — это не он двигался. Не он переставлял ноги, не он двигал очужевшими губами. Все это — вообще происходило не с ним, потому что с ним ничего подобного, разумеется, произойти не могло. Он НЕ МОГ привести ночью, домой незнакомую бабу. Не мог плясать в голом виде под каким-то чудовищным дождем. Не мог на протяжении всей ночи на разный манер (включая те, о которых даже Дорогие Однокласснички в туалете говорят между собой не иначе как с хихиканьем и подмигиванием) пользоваться телом этой вот, — явно иллюзорной, — красавицы. Да чего уж там — "пользоваться"... Др-рать впер-регр-реб!!! Причем не встречая ни малейших возражений, а как бы не наоборот. Ослушался маманю и теперь, сбежав из дому, вроде бы как (но это же все только кажется!) бредет к своим невиданным и неслыханным дворцам, навстречу приключениям в местах, которых никогда не было и нет. "Бред", кстати, скорее всего тоже происходит от "брести". Это все не он. Не он. Не он!!! Он, скорее всего, визжит и вопит от ужаса где-нибудь за миг "до" или "после" "Здесь И Сейчас" опустевшего тела, равномерно переставляющего ноги. А он еще, — какой глупый, наивный мальчик! — Темную Трубу всерьез считал солидным, заслуживающим уважения ночным кошмаром! Нет, он сейчас соберется с силами, и остановится. И пусть она там что хочет говорит про тысячу и один способ совершенно надежного отличия яви от сна: психи вон не различают, способы там или не способы. Но вместо этого ноги сделали следующий шаг, а потом еще. А когда задумчиво молчавшая по правую руку иллюзия вдруг спросила, что он думает о ней теперь, после всего того, что произошло за какие-то восемь часов, замороженные, отгороженные от него губы немедленно ответили, оставляя его беспомощным свидетелем:
— К сожалению, — то же, что и прежде. Ты самое прекрасное существо из всех что были, есть и будут.
— Это ты уже говорил. Скажи что-нибудь, что имело бы побольше смысла.
— Ты — человек долга, — с холодной корректностью проговорил Чужак, которого он до сей минуты в себе не знал, — и это очень, просто-таки непозволительно много. Беда только в том, что это гораздо больше, чем ты вся.
— Прекрасно. — Холодно констатировала она. — Но тогда, пожалуй, я вынуждена буду настаивать, чтобы ты высказался до конца.
— Ты действительно этого хочешь? Предупреждаю, что разбираться в людях — мой единственный природный дар. А язык дан людям только для того, чтобы скрывать от других правду. Так что лучше не настаивай.
— И все-таки. Похоже, что с тобой сегодня происходит то, что в иных местах именуют "кристаллизацией", этим грех не воспользоваться в интересах истины.
— Хорошо. — Он пожал плечами и следом с ледяным ужасом услыхал собственные слова. — Ты — понятия не имеющая, чего, собственно, хочешь, холодная, но при этом странным образом очень ебливая телка. Это — суть. Все остальное — частности. То, что ты совершенно беспощадна и, — если бы не Долг! — видела бы в людях только игрушки, — это, скорее, нейтральное качество.
— И ты решился сказать мне все это сейчас? И совсем не боишься?
— От прежнего не осталось ничего. Нового еще нет. Так что не за что — бояться. И раньше было не за что, жаль, что я этого не понимал.
— И уже, — она посмотрела на него с некоторым научным интересом, — никакой благодарности?
— Подробно объяснив, как и почему я "все испортил", ты сама же освободила меня от этого атавистического чувства. Как некий деятель освободил подчиненных от химеры, именуемой "совестью". Ты так все хорошо объяснила! Более того, — убедила! Утро, Демон Трезвого Утра окончательно, как дважды два показали мне суть проблемы: пизда — довольно распространенное явление природы в этом мире. И, похоже, не только в этом. Так что ничего не следует ценить больше, чем оно того стоит.
— Вон ты какими словами заговорил! Я ведь могу обидеться!
— А ты этого еще не сделала? — Холодно удивился он. — Странно. Потому что я ждал чего-то такого с самого начала этого идиотского, никому не нужного разговора.
— И так-таки совсем не боишься?
— Я уже сказал. И я ведь ни в чем не виноват: я предупреждал, а ты сама настаивала. А главное, — голос его чуть ли ни впервые в жизни обрел едкую, как самая сволочная щелочь, издевку, — в тебе слишком много этого самого чувства долга, чтобы ты пошла в отношении кого-нибудь на откровенную подлость.
— Ну, молодец! Какой способный к расчету молодой человек! — Глаза Елены по кличке "Ланцет" светились ровным, стылым, беспощадным светом, бывшим, пожалуй, пострашнее, чем давешняя желтая лютость. — А знаешь, как я могу распорядиться тобой вполне даже в рамках своих представлений о должном?
— У меня только узкоспециальная информация о твоей фантазии. Поэтому точно сказать не могу, но думаю, что сурово. Может быть, даже не оставишь в качестве комнатной собачки, потому что у тебя найдутся более серьезные дела. Примерно так, а остальное — не так уж существенно.
Но она уже в полной мере обрела привычное душевное равновесие. Человек, который на пятнадцатом году жизни только в личном зачете обошелся Люгэ-Молоту в восемьдесят три сбитых машины и при этом еще командовал одной из лучших истребительных частей, просто не мог бы являться личностью неуравновешенной: скорее можно было ждать редкостной, прямо-таки патологической уравновешенности и хладнокровия. Правильное ожидание.
— Говорили же мне, что все мужики — свиньи. — Задумчиво проговорила она. — Говорили, что любой заморыш начинает считать себя полновластным владыкой твоего тела и души, попыхтев над тобой минуты две, чуть только отдышится. Надо же — не верила.
— Я — не все. Все-таки, хоть ты и самое прекрасное существо на свете, а есть в твоем характере что-то от существа хладнокровного. Вроде хищной рептилии.
— Очень, очень верное наблюдение. Надеюсь, ты обрадуешься, услыхав, что у тебя есть все шансы убедиться в истинности своей теории на своей же... На своем собственном опыте.
— Жаль прерывать такую продуктивную беседу, но мы, кажется, пришли.
— Ага... Сейчас посмотрим.
Она оглядывала обрыв совсем не долго, после чего "агакнула" уже по-другому, с явным удовлетворением.
— Ты идешь? — С явным вызовом спросила она, подняв тонкие брови. — Тогда пошли.
И они, взявшись за руки, двинулись вниз по кривой, раскисшей после вчерашнего земляной тропинке между высоких кустов и мелких деревьев, и соблюдали осторожность, потому что обрыв в этом месте — был достаточно крутым. Ему показалось только, что они идут вроде бы слишком долго, а впрочем он очень сильно ощущал себя идиотом, попавшим под глупейший розыгрыш. Спуск стал менее пологим. Кусты тут росли чаще но при этом стали пониже и более редкими. Потом резкий порыв ветра бросил в лицо пригоршню мелкой водяной пыли. Непонятно откуда взявшейся, потому что, когда они выходили, умытое ночным ливнем небо было совершенно ясным. Тропинка стала еще более пологой, но под ногами откуда-то появились камни. Целые осыпи серых, довольно остроугольных глыб. Потом заросли расступились, и перед ними, на широком прогале каменной осыпи средь жилистых, кривых, перекрученных кустов появился шатер.
Они сидели на матерчатом полу уже несколько часов, и все это время зеленоватые стенки шатра струились и выгибались под напором могучего, ровного ветра, что однообразно выл снаружи. Когда же ветер все-таки стихал на мгновение, слышалось короткое пение на миг ослабнувших шнуров.
-Отсюда, — без улыбки сказала Елена Тэшик, — с первой остановки на пути к твоей Богом покинутой земле, мы скоро отправимся прямо на Землю Юлинга. Я передам тебя прямо ему, и как решит Юлинг Об, так и будет. Я весьма доверяю его мнению.
— Послушай, ты это... Извини. Сам не знаю, что на меня нашло, что я нес неизвестно чего...
— А-а, одумался, — с непонятной улыбкой проговорила она, — а ты поумоляй еще. Покланяйся. Может быть, — уговоришь еще, и я передумаю. Пожалею.
— Чего?!! — Голос его взлетел каким-то шипящим свистом, словно у гигантского гада. — Ты чего это надумала себе, а? Решила, что я тебе в ножки паду, чтоб смилостивилась?
— Да знаю-знаю, что ты хотел сказать, не волнуйся... — Она улыбнулась уже явной, хотя и холодноватой улыбкой. — Это я так, с целью мелкого сведения счетов. Но ты все равно не извиняйся.
— Почему? Нехорошо же вышло, я тебя вовсе незаслуженно обидел...
— Ты все сделал правильно. Принципиально. Веди ты себя по-другому, у меня могло бы возникнуть пристрастие к тебе, — вроде как к своему творению. Как к облагодетельствованному, понимаешь? А это — ненужные чувства, от них один вред. Ты своими словами помог мне решить правильно а не так, как хочется в эту минуту. Всегда режь по живому... Только сначала хорошенько отмерь. Только и за правильные поступки приходится отвечать. Это в их природе, в отличие от поступков плохих, но умненьких.
— Не знаю, — повторил он, — что это на меня нашло. Никогда такого не было, я не мечтал обижать людей даже тогда, когда меня обижали...
— Это как раз очень понятно. Ты с непривычки объелся сладким. Не удивительно поэтому, что тебя начало рвать. Это между людьми бывает очень часто, чаще, чем принято думать. Маятник — не более того. Важно только это помнить и учитывать.
— А можно я выйду?
— Зачем?
— Посмотреть...
— Вообще-то нежелательно, — она поморщилась, — но, впрочем, как хочешь...
Он расстегнул пуговицы из резной кости и шагнул наружу, и бешеный ветер тут же заткнул ему рот куском плотного, как масло, воздуха, взъерошил волосы, остановил дыхание. На желтовато-зеленом, блеклом небе гигантским углем пылало ярко-алое громадное солнце. Кряжистые, перекрученные, с замысловато-изломанными ветвями и серой корой деревья стояли, наклонившись к почве, словно стараясь прижаться к ней, узловатые ветви вместо листьев были густо усажены зеленовато-желтыми тощенькими щетинками. Под ногами его лежали мелкие болотца и округлые валуны, нагло выпирающие сквозь тонкий покров скудной, серой почвы. Ветер нес запах, напоминающий запах мокрого можжевельника, только какой-то более сухой. Ни души и до самого горизонта — одно и то же. Он вернулся, застегнул палатку и услыхал:
— Поглядел? Земля Забвения. Паршивое место, и людей тут почти нет... Не люблю я его.
