Моя Святая Земля

— Нет, — сказал Эральд. — Мы пойдём пешком. Смотрите: отмочите мессиру Валиену руки, снова смажете раны вот этим. Штуковину эту, таблетку — вот, кладу — бросите в воду, как я вчера, и дадите ему выпить, когда растворится. Оставляю ещё одну, для Ренны, на всякий случай. Вы запоминаете, тётушка?

Ренна издала какой-то звук, вроде отрицательного возгласа.

— Не спорьте, пожалуйста, — сказал Эральд.

В дверь постучались. Все замерли.

— Соседка! — окликнул из-за двери низкий женский голос. — Будто и приехал к тебе кто-то...

— Приехали, приехали, — поспешно отозвалась старуха. — Гостинцев привезли, позже заходи, кума. Недосуг мне сейчас-то...

— Хорошо, — сказал Эральд. — Хорошо, но надо идти. А то сейчас тут вся деревня соберётся, смотреть на коня, на мессира Валиена и на обёртку от шоколадки. Мессир Валиен, вы запомнили всё?

— Всё, государь, светик небесный, — закивал монах, и его глаза явственно увлажнились. — Сподобил Господь тебя увидать, уж не увижу больше, где мне до райских палат, а тебе-то отныне и довеку — сиять там, где и надлежит светилу...

Сэдрик сунул в рюкзак изрядно опустевшую аптечку. Эральд жестом подозвал старуху и шепнул:

— Тётушка, если Валиен начнёт нести всю эту ахинею про государя и свет небесный при посторонних, вы ведь знаете, что сказать?

— Истинно, — шепнула старуха в ответ. — Племянник это мой, монах-расстрига, пытанный, ума лишился, заговаривается.

— Пойдём, — сказал Эральд Сэдрику, и тот с готовностью вышел за дверь. — Спасибо вам, мессир Валиен, — сказал Эральд. — И вам, тётушка. Прощайте, Ренна, выздоравливайте. Счастливо, дети.

Мона подбежала, порывисто обняла на уровне колен, отпустила, страшно смутилась и спряталась за печь. Старуха вытерла глаза грязным рукавом. Монах всхлипнул и что-то пробормотал. Эральд торопливо вышел вслед за Сэдриком.

Мягкий, сырой, оттепельный день моросил водяной пылью. Мир был сер, мутен и тосклив, как чёрно-белая фотография в старой газете. Уцелевшие жители деревни проснулись, услышали лошадь, и, предчувствуя новости, выбрались из изб якобы заниматься домашними делами во дворах; истощённые и бледные, одетые в фантастические обноски, они нисколько не напоминали Эральду средневековых крестьян из учебника. Скорее, эти человеческие тени выглядели тенями недавних земных войн.

Ад — межмировое понятие, подумал Эральд. Ад стирает разницу между местами и временами. Если на какую-то местность вдруг пало такое проклятие, её население, видимо, проваливается в тёмное и голодное безвременье — и не важно, используют ли в этой местности антибиотики и расщепляют ли атом.

А Святая Земля не похожа на средневековую страну из хрестоматий, хоть убей.

Эральд шёл по деревне, чувствовал на себе сосредоточенные взгляды, но у него не было ощущения, что поселяне готовы облизать его, как мороженое. Они что-то чувствовали — безусловно, но и в них чувствовалась неожиданная сдержанность, которой Эральду так не хватало в другое время и в другом мире...

Как ни странно, Эральду казалось, что они с Сэдриком в безопасности или почти в безопасности. Куда в большей, чем в том же монастыре, например.

— Пойдём напрямик через лес, — сказал Сэдрик. — Если из города едут, то по дороге.

— Хорошо, — отозвался Эральд. — Вот так и уверуешь в Божий промысел... нам с тобой нужно в столицу — и что-то только что в спину не толкает, чтобы быстрее шевелились.

— Божий! — фыркнул Сэдрик. — Скажешь тоже. Знаем мы, чьи тут делишки! Эх, государь, государь, а я ведь теперь паршивый спутник для тебя...

Эральд остановился.

— Что ты! Почему?!

— А потому что точно знаю: Марбелл донюхался до меня, а тебя чует, если чует, исключительно моим чутьём, — в тоне Сэдрика слышалось настоящее отчаяние. — Где-то я сглупил, промахнулся. Не знаю, где — дурак я. И как поправить — не знаю.

— Не уверен, — возразил Эральд. — Может, на нас с тобой донесли монахи. А тут ещё Валиен с его припадками и проповедями, тоже, кажется, способный учуять мой дар за много километров... Просто обстоятельства так сложились. Я только одного не могу понять: зачем Марбеллу пытаться нам помочь, да ещё и так? Мне казалось, что Марбелл должен быть законченным мерзавцем, а он предупреждает нас, да ещё выпустив из застенка невинного и несчастного человека...

— Эх, государь, — Сэдрик махнул здоровой рукой. — Ничего этот гад не делает просто так. Уверен, ему зачем-то надо, чтобы мы отсюда убрались.

— Не только отсюда, но и подальше от столицы, — возразил Эральд. — Возможно, хочет убедиться, что мы уцелеем, а потом заграбастать вместе с королевским чудом, как и канцлер... А ты говоришь, что наше решение спровоцировано штучками Марбелла.

— В столице — всё на виду, все рядом. Демон во дворце, Марбелл в лаборатории, шпионы канцлера кишмя кишат... Лезем бесу в зубы... Слушай, — внезапно притормозил Сэдрик, — а зачем тебе королевская свадьба?

Эральд улыбнулся.

— Ну, во-первых, Алвин ведь, наверное, женится на принцессе? Дракона я уже видел, а принцессу — ещё нет...

— А серьёзно?

— Серьёзно? На свадьбе короля будет, я думаю, несметное множество людей. И это — очень подходящий момент, чтобы попытаться поговорить с Алвином при целой толпе свидетелей.

Сэдрик воздел очи горЕ.

— Боже милосердный, да ты ещё безумнее, чем тот припадочный! Нам с тобой просто свернут головы, как цыплятам, и всё, конец истории!

— Не думаю, — возразил Эральд. — Канцлер не хочет меня убивать, надеется использовать королевское чудо в своих целях. Марбелл, кажется, тоже. И я сильно подозреваю, что не только они, просто другие ещё не пронюхали, что я вернулся. А тебя и вовсе не за что убивать — да ты и не будешь участвовать в спектакле, Сэдрик. Ты только проводишь меня и дождёшься, когда игра закончится, чем бы она ни закончилась.

— Ну, конечно, — буркнул Сэдрик. — Тебя будут убивать, а я буду смотреть. Ты замечательно придумал, король... Нет уж. Армии у тебя нет, но телохранитель есть. Как бы ни обернулось всё это, я буду тебя защищать. Даже от армии, если придётся.

Эральд только вздохнул. Спорить с Сэдриком было глупо — и не усомниться, что без него предприятие обречено на полный провал. Это выглядело отменной хохмой: вернувшийся домой король — чужак, чужак, который не знает куда ткнуться и никак не может освоиться в собственном мире. Изгнанник, скиталец и страдалец, подумал Эральд, несколько подняв себе настроение — когда о некоторых вещах думаешь с романным пафосом, они начинают выглядеть не трагически, а уморительно.

Сэдрик свернул с разбитой в бурое месиво дороги в заросли. Эральд напоследок взглянул вдоль колеи, не увидел ни впереди, ни сзади ни одной живой души — и последовал за ним.

Идти по лесу в оттепель оказалось куда неприятнее, чем в мороз. Снег раскис, а наст растаял — и под ногами чавкала грязь. Стояла неживая давящая тишина; кроме шагов и дыхания, Эральд слышал только падение капель с веток. Пахло мокрой мёрзлой землёй, прелью, влажным деревом — и Эральд никак не мог отделаться от кажущегося запаха падали, отчего в голову лезли отвратительные мысли.

— Скажи, хотя бы, далеко ли до столицы? — спросил Эральд, когда от душка дохлятины начало подташнивать.

— Верхом по дороге добрались бы за часа за четыре, — отозвался Сэдрик. — А так... Ну, к сумеркам, наверное, дойдём, если не спать на ходу. А что?

— Так. Очень хочется её увидеть, если честно.

— Принцессу?

— Столицу. Принцессу — тоже, но столицу — больше, — улыбнулся Эральд, думая о живых людях, живущих в живом городе. — Как ты думаешь, а тот храм... его осквернили окончательно и бесповоротно?

— Очень мало что на свете бывает окончательно и бесповоротно, — хмыкнул Сэдрик. — Поживём — увидим...

А Эральд прислушивался и думал: мерещится ему далёкий топот множества лошадей, или нет.

VII

Часы на ратуше били полдень, когда кортеж принцессы добрался до столичных предместий.

Джинера, в церемониальных робах цвета воды южных морей, шитых золотом, подчёркивающих огненный цвет её кудрей, в которых терялась золотая диадема, смотрела в оконце носилок и комкала уголок занавески. Белый шпиц, часто дыша, лизал её пальцы, но Джинера почти не обращала внимания на сочувствие самого крохотного из своих друзей.

У Джинеры мерзко тянуло под рёбрами. Она понимала, что это страх, пыталась взять себя в руки, но ничего не могла поделать. Страх, тяжёлый, как свинцовая плашка, давил и смещал всё внутри души Джинеры, сбивая ей дыхание.

Весёлая столица не радовалась своей будущей королеве, как должно.

Джинера скользнула взглядом по знаменитым городским воротам, украшенным великолепными изваяниями: единороги в купах цветов и райские птицы на цветущих ветвях, а над ними в гербовом щите — Святая Роза в сиянии лучей. Золотые штандарты со Святой Розой и златолесским Солнечным Древом украшали арку ворот, покачиваясь на сыром ветру. Триумф принцессы... формально приличия соблюдены. Но где же кричащая приветствия толпа? Конные гвардейцы? Пшеничные зёрнышки и медные гроши под ногами? Выпущенные на волю певчие птички?

Толпа, глазеющая на кортеж, показалась Джинере состоящей сплошь из нищих и жалких гулящих девок. И зеваки молчали, вернее, переговаривались между собой, вполголоса или даже шёпотом — то ли не желали благословлять чужую принцессу, то ли опасались выкрикнуть что-то лишнее: вместо конных гвардейцев в сияющих галунах, мехах и плюмажах принцессу встречали юркие пешие людишки с цепкими взглядами, шныряющие между зевак делово и сосредоточенно.

Джинера усилием воли разжала пальцы и разгладила смятую повлажневшую ткань. Её свита тоже молчала.

— Ровенна, — сказала Джинера ласково, — снимите, пожалуйста, занавеску вовсе. Она больше не нужна.

Ровенна вздохнула с каким-то болезненным всхлипом и раскрыла оконце целиком.

Благая столица, легендарно прекрасная, встречала будущую государыню шитыми золотом штандартами на балконах, цветными флагами на башнях и лентами на шестах — а ещё шушуканьем толпы, странными людьми, похожими то ли на воров, то ли на шпионов, моросящим дождём и ледяным холодом, исходящим и от горожан, и от стен.

Фрейлины Джинеры, которым полагалось бы весело болтать, тоже молчали. Её бароны гарцевали на холёных лошадях, заставляя их танцевать, её охрана сияла кирасами и пестрела плюмажами — но праздника не было и не было, потому что блеск кортежа принцессы златолесской не заражал весельем настороженный город. И Джинера думала, что ожидала всего, но не того, что её окрутят, как насильно выдаваемую замуж деревенскую девчонку — даже без гостей, браги и песен, просто — после короткого обряда в пустом и холодном храме.

Впрочем, уже через четверть часа она поняла, что ошиблась.

Весь ослепительный блеск благого двора Святой Земли оказался собран в одну светлую точку — как линза собирает солнечные лучи. Кортеж подъехал к дворцу.

Дворец сиял тысячами свечей во всех окнах, а на ступенях лестниц и плитах дворцовой площади мокли под мелким дождём драгоценные пурпурные ковры. Роскошный двор дожидался под пёстрыми навесами; в момент, когда кортеж въехал в арку, увитую гирляндами цветов, очень похожих на настоящие — презрев дождь, взметнулись огненные фонтаны, запели трубы и рожки, в пасмурное небо взлетела стая белых голубей, а откуда-то сверху под копыта коней посыпались свежие розовые лепестки.

Настоящие. В двух неделях от Новогодья.

И Джинера подумала, что вся эта красота, ливень золота, потраченный на встречу — не свадебный подарок для принцессы, а развлечение для короля. Те, кто устраивал представление, не тщились произвести впечатление на рыжую девочку из маленькой страны, и им уж точно было наплевать на впечатление и радость горожан — они угождали государю.

Образ короля потихоньку становился цельным в воображении принцессы — и окончательно определился, когда Джинера увидела его самого.

Юный король был красив, как вестник Божий. Белоснежный костюм превратил его стройную фигуру в храмовую статую, золотое шитьё сияло солнечными бликами, белый плащ, отороченный шкурками драгоценных северных лис, облачно белых и мягких, струился с плеч — и вся эта белизна делала вороные кудри короля ещё ярче. Джинера взглянула в его лицо, нежное и чистое, будто у девушки, с большими синими глазами и ослепительной улыбкой — и вдруг вздрогнула всем телом.

Государь Алвин шага к ней не сделал. Он стоял на пурпурном ковре, покрытом водяной пылью, водяная пыль алмазной пудрой сверкала в его волосах, он улыбался восхитительной ледяной улыбкой и наблюдал, как златолесские бароны помогают Джинере выйти из носилок.

И пока она шла по ковру, как по мокрому мху, король наблюдал. Джинера видела, как он оценил её лицо, грудь, костюм — и понимала, что король представляет себе её тело, без страсти, даже без простой похоти, с каким-то отстранённым интересом.

Джинере захотелось закутаться в десяток шуб и плащей. В этот момент она отчаянно жалела, что не родилась мужчиной — ей казалось, что гораздо легче встретить врага с оружием в руках, защищая свою страну мечом, чем позволить врагу прикоснуться к себе в постели.

Что король Алвин — враг, она уже не сомневалась.

Джинера подошла на три шага и чинила политес. Алвин, сдёрнув белоснежную перчатку, протянул руку — и Джинера подала свою.

Она ждала подвоха, но не сразу и не так явно. Король сжал её пальцы так, что чуть не сломал их церемониальными перстнями. Джинера еле удержала крик и взглянула в лицо государю, наблюдавшему за ней с холодным любопытством.

— Вы причинили мне боль, прекрасный государь, — сказала принцесса удивлённо.

— Пальцы тебе ни к чему, — ответил Алвин с ледяным смешком. — Вышивание, должно быть, отменно скучное занятие, а писать тебе незачем и некуда.

Джинера кивнула и присела.

— Я почти не умею писать, ваше прекрасное величество, — солгала она, — но, если бы и умела, не посмела бы написать ни строки, зная, что это может доставить вам неудовольствие.

— Этот маляр из Златолесья, должно быть, был влюблён в тебя, — продолжал король весело и холодно. — Нарисовал тебя с голубыми глазами, а не с бесцветными стекляшками, да ещё и приделал грудь, которой нет.

— Я дурна собой, — согласилась Джинера. — Но, полагаю, Святая Земля и Златолесье давно уже ожидали скреплённого брачными узами союза. Вы благородно жертвуете собой, вынужденно взяв в жёны худую девицу, чья ценность — лишь брачный договор; наш художник из уважения к вашей жертве всего лишь не захотел огорчать вас раньше времени, драгоценный государь.

— Ты слишком много болтаешь, — сказал король всё тем же холодным и весёлым тоном. — Это плохо.

— Как будет угодно вашему прекрасному величеству, — снова кивнула Джинера и присела глубже. — Прикажите, государь, и я сделаю вид, что родилась немой.

Видимо, этими словами она перешла какую-то грань: улыбка короля померкла, а взгляд сделался прицеливающимся. Джинера поразилась, какой ужас может вызывать его красивое юное лицо — ей хотелось провалиться сквозь землю или оказаться в монашеской келье. Лишь жестоким усилием воли она заставила себя не опускать глаза.