Тракт. Дивье дитя

Оленка, скорей, опасалась Гришки трезвого. Если брат долго не пил — значит, собирался на большую дорогу, а его лихие приключения ее тревожили. Поймают братку — так не на каторгу погонят, а тут, на месте и убьют. Оленка отлично помнила ужасные рассказы его дружков: как Чалому перед смертью переломали все кости, как Ваське-Ноздре глаза огнем выжгли, да как Ларивона камнями забили, пока куском мяса не стал — и предпочитала братке поднести. Слегка клюкнувши, он становился необыкновенно деятелен, чинил упряжь, возился по хозяйству — и не помышлял о разбойничьих подвигах.

А небеса из белесых становились синими, и мороз очистил утренний воздух до самой прозрачной ясности, и снег скрипел под валенками вкусно, как рассыпанный мелкий сахар. Оленка совсем проснулась; от бодрого холода и яблочного снежного запаха ей стало весело — хоть песню пой. Она бы, верно, и принялась напевать себе под нос — но тут на тракт из чащи выскочил пес.

Оленка остановилась, не успев испугаться.

Нет, не пес. Здоровенный волчище, не серый даже, а черно-бурый, с проседью. Морда в крови, кровь на боку, капает на снег. И в пасти — нож.

Это и удивило Оленку больше всего. Волк держал во рту нож за рукоять — такому и собаку не вдруг обучишь — и Оленка подумала, что не станет этот зверь нападать да кусаться, когда у него зубы заняты.

А волк взглянул на нее умно и жалостно, как человек, и обессиленно лег на снег.

— Ишь ты, сердечный, — Оленка подошла, уже не чувствуя вовсе никакого страха. — Бессчастная ты зверюга, чай, подстрелили тебя? А ты и понимаешь, что девка-то в тебя из берданки палить не станет?

Волк положил нож на снег, облизался, вздохнул и попытался встать. Оленка наклонилась и принялась поднимать его под живот, стараясь не дотрагиваться до больного бока, как поднимают, если случится, новорожденных жеребят.

Волк не сопротивлялся. Когда Оленка нагнулась особенно низко, он лизнул ее щеку.

— Ишь ты, умный, — усмехнулась Оленка, и волк встал на ноги, сразу прихватив нож в пасть. — А ножик-то тебе зачем? Чай, зарезать захочешь кого — так зубами своими зарежешь, каторжник!

Волк вздохнул, мотнул лобастой башкой и, нетвердо ступая, побрел по тракту к деревне. Оленка обхватила его за шею, удерживая на месте:

— Что ты, милостивец?! В лесу тебя недострелили — в деревне кольями забьют! В лес тебе надо — да отлежаться...

Волк смотрел на нее, внимательно слушал — но покачал головой и потянул вперед.

— Ровно собака, — прошептала Оленка. — Вовсе ты бесстрашный зверь, и, я чай, дело у тебя в Прогонной имеется... Но ведь не дойдешь же?

Волк ткнул ее в ладонь пересохшим от страданий теплым носом и явственно повел им в сторону ближайшего дома.

— Дивлюсь... — Оленка перестала удерживать волка, но теперь помогала ему держаться на ногах, позволяя опереться на свое бедро. — Впервой слышу, сколько живу, чтоб волкам Мотря пропащая зачем-то нужна была...

Волк усмехнулся, показав клыки. Оленка погладила его по голове:

— Вправду, что ль, Мотря?

Волк так явственно покачал головой, что Оленка подумала: "Сей же час скажет, мол, не угадала".

— Не Матрена, стало быть... ах, ты ж, Господи! Ты к рыжему идешь, да? К хахалю ее? Про которого расславили, что колдун?

Волк кивнул так же явственно и, глядя Оленке в глаза, снова показал мордой на Матренин дом. После тяжело прилег на обочине тракта.

— Ох, — пробормотала Оленка. — Мне сходить велишь? Тяжко тебе, больно, да? Хочешь, чтоб я пошла, рыжего привела к тебе? Чудной ты зверь... другой человек так не объяснится...

Волк смотрел, умоляя и настаивая. Оленка решилась и кивнула.

Она оставила зверя лежать в одиночестве, перебежала дорогу и вошла к Матрене на одворину. Никогда раньше Оленка тут не бывала, разве что через плетень видала — но нынче утром нищий домишко, под первыми солнечными лучами и весь в снежном блеске, смотрел чистенько и почти празднично. Серая кошка запрыгала по снегу от хлева к крыльцу, боднула Оленку в валенок и мурлыкнула.

Оленка нагнулась, чтобы погладить кошку — и тут дверь в сени открылась с чуть слышным скрипом. На пороге стоял рыжий, накинув на плеча тулуп, и глядел на Оленку серьезно, пристально и, пожалуй, приветливо. Его она тоже впервой вблизи увидала.

Он, этот суженый-пересуженый деревенскими болтунами парень, вдруг оказался таким писаным красавцем да, к тому ж, таким чистым и строгим, что у Оленки дух захватило. А рыжий улыбнулся да сказал:

— Здорово, Оленка. Каким ветром тебя занесло-то сюда?

Оленка невольно потупилась.

— Здорово... Егором тебя звать? Волк подстреленный ко мне приблудился...

Егорка изменился в лице.

— Где он сейчас?

— А ты что всполохнулся? При дороге лежит... Чай, друг это твой? — усмехнулась Оленка, взяв себя в руки.

— Друг, — сказал Егорка совершенно серьезно. — Показывай, где оставила его.

Симка-дурачок выскочил на двор следом за Егоркой — и был нынче совсем не похож на дурачка. С Оленкой поздоровался, а Егора спросил:

— Егорушка, это что ж...

— Да, — сказал Егор, выскакивая за калитку чуть не опрометью. — Наш это волк. Какой же елод подстрелил-то его? Оленушка, благодарствуй, сестрица, — пробормотал он, увидав волка, чернеющего на белом снегу, — ты иди уж, а мы с Симкой сами...

И раньше, чем Оленка опомнилась, бросился на колени перед волком, взял нож у него из пасти, и принялся рассматривать раненый бок — с таким лицом, как на больных детей глядят. И приговаривал:

— Как же тебя угораздило, зверь... Государь, Государь тебя от смерти спас — в левый бок угодили... на палец бы выше — и заговор бы не охранил... Можешь встать, сердечный друг?

Волк доверчиво оперся плечом на Егоркины руки и с трудом поднялся; Симка подхватил его точно так же, как давеча Оленка. Все трое — и люди, и раненый волк — медленно пошли к избе, а Оленка осталась стоять на тракте.

Заговор бы не охранил, думала она. Знать, и впрямь он колдун... надо же — волка от пуль заговорил... С чего бы? На что ему волк-то?

У самой калитки Егорка обернулся.

— Оленушка, — сказал он самым сердечным тоном, — благодарствуй, милая. Ты моему другу помогла — я тебе тоже помогу, чем смогу, только позови.

— А зелье мне приворотное сваришь? — не удержалась Оленка. При виде красивого парня ей хотелось высмеивать и цеплять его, хоть бы даже он и не вел себя охально.

Егорка вымученно улыбнулся.

— Чай, счастья хочешь? Так счастье не приворотным зельем добывается, да и не нужно тебе этой отравы-то... Оленушка, не досуг мне сейчас с тобой пересмеиваться, ты уж прости — другой раз приходи.

Оленка с сердцем развернулась и, не оглядываясь, пошла прочь. Егорка и Симка втащили волка в сени и прикрыли дверь. Оленка остановилась за калиткой.

Ей было любопытно до озноба, как Матрена встретит волка под своей крышей. Не может быть, чтоб и она во всем этом путалась — именно Матрена и болтала чаще всех.

Оленка выждала с полминуты, убедилась, что ни Симка, ни Егор не выйдут более, и тихо-тихо, осторожно ступая, подкралась по истоптанному снегу к слепому окошку. И оцепенела.

Матрены как и не было — спала Матрена. Зато волк лежал на полу посреди избы, а Егорка резал ножом, который он принес, его собственную шкуру — от загривка до самого хвоста, по живому, а ни капельки крови не пролилось. Оленка смотрела расширившимися от ужаса глазами, как шкура упала с волка на пол, вдруг на глазах превратившись в разрезанный на спине, продырявленный и вымазанный кровью черный овчинный полушубок.

А с пола тяжело подымался бледный с лица, как мел, в окровавленной рубахе, Лаврентий Битюг.

Оборотень.

Оленка закусила палец, чтобы не закричать. В столбняке, который никак не проходил, она смотрела, как Симка наливает в миску воды, а Егор окунает туда чистую тряпицу. Они промывали рану на боку Лаврентия — не такую, как от пули, а вроде вырванного куска мяса, и кожа вокруг запеклась, как от ожога.

Кажется, Лаврентий что-то говорил, но Оленка не прислушивалась. Столбняк неожиданно отпустил, и она кинулась бежать прочь от избы Матрены, так быстро и тихо, как только смогла.

Все нелепые байки, все сплетни и россказни оказались правдой. И мало того, что Егорка — ведьмак, чертознай, так еще и Лаврентий, сильный мужик и лучший в деревне кулачный боец, о котором даже и Гришка отзывался с уважением — оборотень. Волк.

Оленка, запыхавшись, задыхаясь, влетела в Силычев кабак и остановилась у двери, пытаясь угомонить бешено колотящееся сердце. Здесь, слава Богу, были люди — здесь было даже более многолюдно, чем полагалось бы утром: Петруха, Лука, Никифор, какие-то сторонские парни, все с ружьями... В углу сидел Кузьма в окружении целой толпы — он был такой же белый с лица, как Лаврентий, даже и с синевой, а губы и вовсе синие. Все гомонили громко и бестолково; Оленка, еще не очнувшаяся от страха, никак не могла разобрать, в чем дело.

— Милости просим, милости просим, Оленушка, — заворковал Устин Силыч ласково и приветливо, будто его вся эта суета не касалась. — Чай, никак, Григорий Артемич прислали? За конфетками прилетела, птичка райская, али казенной братцу понадобилось?

— Казенной, сороковку, — пробормотала Оленка, чувствуя в коленях и руках гадкую мелкую дрожь. — А с чего б мужикам вопить, Устин?

— А барыня Софья Ильинична десять рублей обещали за волчью шкуру, — с готовностью сообщил Устин Силыч. — Волк тут такой бегает, черный, громадный. Игнат из Глызинских пытал собрать мужиков, да облаву устроить на волков-то, а наши, Петруха с Кузьмой да Афанасий с Бродов, решили одни волка-то найти да подстрелить. Петруха-то, слышь, жениться надумал, так деньги нужны...

— Устин Силыч! — взмолилась Оленка. — Бог с ней, со свадьбой-то Петрухиной, ты о волках-то доскажи!

— Так вот и пошли они затемно втроем, — продолжал Устин, улыбаясь, словно рассказывая сказку. — А волк-то на них и выскочи! Афанасий-то в него стрелял, а от волка-то пули словно отскакивают — Кузьме, слышь, руку вот по сих пор откусил, да и убежал, вот какие дела-то творятся, милая. Еле живого его до деревни-то дотащили...

— Кузьма — без руки? — спросила Оленка, еле шевеля губами.

— Без руки, птичка, как есть совсем без руки. За дохтуром Илюха-то поскакал. К отцу Василью бегали — а он, слышь, ночью в барскую усадьбу уехал. Матушка сказывала, Игната вечор, в сумерки, волк задрал, насмерть, так, де, лакей барынин говорил, а правда ли — Бог его знает...

Оленка медленно села на табуретку.

— Устин, — сказала она тихо, — это Лаврентий.

Устин поставил бутылку на стойку, взглянул удивленно:

— Что-й-то?

Оленка глубоко вдохнула и выпалила:

— Он, Лаврентий-то, Устин Силыч — оборотень! Ей-Богу, сама видала, как Егорка рыжий с черного волка шкуру срезал, а под шкурой-то Лаврентий оказался. А пули-то от него не отскакивают — Афанасий ранил его, когда стрелял, на боку рана-то...

Лука, который ухитрялся слышать все и всегда, оказываясь поблизости самым неожиданным образом, округлил глаза и запричитал:

— Ратуйте, православные! Кузьму да Игната оборотень задрал, а оборотень-то — Лаврюшка-Битюг! — а далее началось такое, отчего Оленка сто раз пожалела о собственной болтливости...

Лаврентий сидел на лавке, постепенно приходя в себя и чувствуя, как боль отпускает и делается терпимой. Симка ставил самовар; Егор резал хлеб. Лаврентию показалось, что Егорка глядеть на него не хочет — вроде бы, стыдится за него — и захотелось все объяснить.

— Егор, — сказал Лаврентий глухо, — чай, дурным зверем считаешь меня? Лютым?

Егорка улыбнулся, и у Лаврентия отлегло от сердца.

— Лес тебя любит, Лаврентий, — сказал Егор. — И волки твои тебя любят. Небось, не хотели уходить-то без тебя? Отчего б тебе снова себя грызть?

Лаврентий тяжело вздохнул, отвернувшись в сторону и глядя в угол:

— Я, Егорка, человека покалечил. Кузьме Антипову ладонь начисто, как есть, откусил — а какой он теперь работник без руки? Эх, пропащий я зверюга... как увидел, что он мой нож забрал — так злость разобрала, ажно в глазах потемнело. А ведь я понял, считай, что прямо тогда и понял — не сам он от себя: Игнат его накрутил... И знаешь ли, я ж Игната-то, вроде как учуял — а его там и не было...

Егорка подошел и сел рядом, прислонившись к здоровому плечу Лаврентия; сказал проникновенно:

— Напрасно коришь себя. Кузьму-то я уж раза три, как упреждал, что лес на него в обиде — а с него, как с гуся вода. Он еще себя окажет, Кузьма-то — напачкает, где сможет, вот увидишь... Еще пожалеем, что в живых его оставили.

— Как же можно человека-то губить? — Лаврентий неловко повернулся, вздрогнул от резкой боли, выпрямился. — Охота как лучше, сделать, а выходит, как всегда... — и улыбнулся неожиданно и ярко. — Волков-то увел я. Со всех лежек собрал, да увел в Гиблую Падь. Не сунутся туда мужики-то.

Симка протянул чашку молока; Лаврентий выпил молоко залпом, чувствуя, как внутри разжимается острая и тугая пружина. Матрена завозилась на печи, взглянула на Лаврентия ошалело и снова заснула. Кошка Муська, вернувшаяся из ночных странствий, тоже выпила молока и принялась обколачивать Симке ноги.

— Посижу чуток и пойду, — сказал Лаврентий, успокаиваясь окончательно. — Благодарствуй, Симка, за хлеб-соль, домой пора.

Но тут с тракта донесся гвалт. К дому Матрены, очевидно, приближалась толпа. Симка схватил с сундука тулуп и выскочил на двор раньше, чем Егор успел упредить его — но в тот же миг вернулся обратно, подпер дверь спиной, выдохнул:

— Егорушка... охотники!

Почти в тот же миг Лука на улице завопил:

— А ну открывай, тварь поганая, нечистый дух! Открывай, пока избу не спалили! — а мужики, бранясь на чем свет, загомонили, не давая ему договорить.

Лаврентий встал, рассеянно глядя на окровавленные половинки полушубка на полу. Егор взял с лавки футляр со скрипкой, мягко отодвинул от двери перепуганного Симку и вышел.

— Эй, Егорка, что за содом-то? — сипло выкрикнула окончательно проснувшаяся Матрена ему в спину, а Симка и Лаврентий переглянулись — да и выскочили следом.

Мужики столпились по ту сторону плетня, вооруженные ружьями, дрекольем и топорами. Вроде, только что были готовы ворваться во двор, разнести избу по бревнышку да спалить то, что останется, а Егорку с Лаврентием застрелить или отлупить до смерти, а вышло иначе. Увидали Егора — и остановились.

Слишком уж у Егора вид был спокойный да строгий. А у Лаврентия хоть и впрямь рубаха в кровище, но на зверя-оборотня, которому ничего не стоит человека живьем сожрать, он все равно нимало не похож. И ухмылка у него потерянная...

— Рано пожаловали, — сказал Егорка с тенью улыбки. — Никак говорить хотите?

Толпа шевельнулась. Кое-кому стало просто-таки неуютно — не то, чтобы страшно, но неуютно — подумалось, что тут, вроде бы, никому и не место; некоторые же и хотели бы злиться и разбираться, а сердце распалить уже было тяжко. Сложно распалиться, когда с тобой драться не желают.

Только Петруха, который накрутил себя уже давно, оперся локтями на плетень, отчего кривой плетень чуть вовсе не завалился, и развязно сказал: