— Что это значит? — спросила Нессель, когда они, распрощавшись с хозяином, вышли из аптеки; Курт непонимающе нахмурился:
— Что именно?
— 'По обстоятельствам'. Что это значит?
— Это, — вздохнул он, — значит, что я сам не знаю, что делать, но не желаю говорить об этом всем подряд.
— Ты думаешь, что обер-инквизитор не отдает себе отчета в своих деяниях?
— Не знаю. По нашим беседам нельзя сказать, что он не в себе... Но я не лекарь и не имею представления, как должен выглядеть человек, у которого временами случаются приступы потери связи с реальностью. С другой стороны, списать на эти самые приступы десятки неправомочных казней тоже будет странным: рано или поздно это было бы замечено или им самим, или кем-то из иных служителей Официума, или магистратскими...
— Или всех это устраивает, — неуверенно предположила Нессель. — Что будешь делать теперь?
— Действовать по обстоятельствам, — отозвался Курт, пояснив в ответ на вопросительный взгляд: — Побеседую со стариком Нойердорфом. Навряд ли он скажет мне 'прошу прощения, в моменты помутнения разума я творю всякие непотребства, но теперь раскаялся и прошу меня арестовать', однако не поговорить с ним будет глупо... К слову, присмотрись к нему повнимательней, если сможешь.
— Я...
— Знаю, знаю. Не пророчица. Потому и говорю: 'если сможешь'.
Глава 11
Официум сегодня был не похож сам на себя; склепная безмятежная патетика, царящая в нем прежде, словно отступила и запряталась по углам, дабы не попасть под ноги снующих туда-сюда людей. Их было немного, но из-за контраста с обычным безмолвием и безлюдьем казалось, что здание набито битком, точно клетка птицелова в успешный день. У Официума, правду сказать, денек явно выдался отнюдь не удачным...
Гюнтер Нойердорф казался центром неподвижности в этом маленьком вихре; обер-инквизитор сидел за столом — так же, как и при первой, и при второй встрече с ним, и невольно вспомнился другой старик — так же слишком усталый и побитый жизнью для своей должности и столь же слишком упрямый для того, чтобы это признать...
А вот подобные мысли — зло, напомнил себе Курт, решительно переступив порог, и, пропустив внутрь Нессель, закрыл дверь за собою. Это не Вальтер Керн, безупречный и непогрешимый. Это просто настолько же выжженный тяжелой службой, покалеченный и, вполне вероятно, в итоге скатившийся в пропасть старик.
— А, Гессе, — равнодушно поприветствовал его обер-инквизитор, не двинувшись с места, и безучастным взглядом проследил за тем, как посетители рассаживаются напротив его стола. — Крайне любезно, что вы зашли. Я подумывал пригласить вас для беседы, но поостерегся, предположив, что вы снова можете возмутиться столь неуважительным отношением к вашей персоне, а для того, чтобы наносить визиты самому, я сегодня несколько не в форме.
— Да, я вижу, — покривился Курт; помедлив, приподнялся, перегнулся через стол, всмотревшись в его глаза, и уселся обратно. — Что вы принимали на сей раз?.. Бросьте, не делайте такое лицо; уже по тому, как я задал вопрос, можно понять, что я осведомлен о вашем состоянии, о неписаных обязанностях Ульмера и ваших с майстером Штицлем секретах. Так что вы сегодня принимали?
— Не знаю, — отозвался обер-инквизитор со вздохом. — Я уже закаялся разбираться в сортах той дряни, каковой пичкает меня Штицль. Что-то от нервов... что-то от сердца, от давления... И еще что-то. Если вас беспокоит моя способность к восприятию действительности, Гессе — не тревожьтесь: я в порядке. Что теперь? Отошлете отчет руководству и добьетесь того, чтобы меня засунули в какой-нибудь монастырь, дабы там я околел со скуки?
— Откровенно говоря, пока не знаю: я как раз нахожусь в процессе размышления над этим вопросом. Вам самому не кажется, Нойердорф, что пора бы и на покой? Если исполнять свои обязанности вы можете, лишь под завязку накачавшись неведомой клятой хренью, то, быть может, и ни к чему изводить себя, выжимая до последней капли?
— А что скажете вы сами, когда спустя двадцать-тридцать лет какой-нибудь молодой следователь задаст вам тот же вопрос?
— Столько я не проживу, — возразил Курт, и обер-инквизитор коротко хмыкнул, глядя на него почти с состраданием:
— Да. Я тоже так думал.
Курт на мгновение умолк, глядя в глаза с широкими и неподвижными, точно у рыбы, зрачками, и, наконец, согласно кивнул:
— Понимаю. Когда меня неплохо потрепало на моем первом деле, мне предлагали перейти на службу в архив... Тогда я решил, что лучше уж сдохну на очередном расследовании, но не буду сидеть за столом с бумажками.
— А мне предлагаете замуровать себя в склепе, где даже бумажек не будет... — обер-инквизитор бросил вокруг себя рассеянный взгляд и невесело усмехнулся: — А ведь я уже занимаюсь тем, что вам показалось хуже смерти. Так вот пусть лучше я однажды рухну на этот стол, расплющив нос о стопку с отчетами, и так отойду в мир иной, нежели буду день за днем проводить в праздности.
— Но при всем моем нежелании сидеть за бумажками, — продолжил Курт, — однажды я был готов оставить службу вовсе и уйти, куда скажут — в архив, в монастырь, хоть в запертую келью; лишь бы не пострадало дело. Как бы нам этого ни хотелось, а все же мы для службы, мы для Конгрегации, Нойердорф, а не служба и Конгрегация для нас.
— Дело от моего состояния не страдает, если вы об этом, — сухо возразил обер-инквизитор. — Быть может, я и не способен уже преследовать плюющихся огнем чародеев по крышам города, и даже выйти на место происшествия не всегда могу, но мои разум и опыт все еще при мне. Когда же болезни берут верх, заместить меня вполне есть кому; и я уже предпринял все возможное для того, чтобы этот служитель после моего... так скажем... отхода от дел занял мое место.
— Ибо de facto уже исполняет обязанности обер-инквизитора вместо вас? — докончил Курт и, увидев, как поджал губы Нойердорф, уточнил: — Поскольку это явно не Ульмер — стало быть, речь о Кристиане Хальсе, как я понимаю, следователе первого ранга... Где он сейчас?
— Полагаю, на месте пожара или в рабочей комнате — составляет отчет; или разыскивает свидетелей, или уже нашел и говорит с ними... Я не знаю, Гессе. Это не Петер, и он не отчитывается мне о каждом своем шаге: Кристиан достаточно опытен для того, чтобы не советоваться со мною при всяком вздохе. Я получаю от него отчет, когда ему есть что сказать... или отчет о том, что сказать нечего, но такое бывает нечасто.
— К слову, где сейчас этот парнишка?
— Отправился к Штицлю; нужные мне препараты закончились, а на случай внезапного приступа лучше иметь их в наличии.
— Я только что от вашего аптекаря, Ульмера там не было.
— Видимо, вы разминулись в пути, — пожал плечами обер-инквизитор. — Навряд ли он вздумает своевольничать; Петер рвется доказать собственную значимость для Официума и в целом для Конгрегации, но, к счастью, рвение обыкновенно не заглушает в нем голоса разума и здравого отношения к собственным возможностям.
— Сдается мне, он не Конгрегации желает доказать свою важность, — тихо проронила Нессель, когда, распрощавшись с Нойердорфом, они вышли в коридор. — А своему начальнику лично.
Курт пожал плечами:
— Скорей всего. Но, увы, судя по настрою старика, ему не светит ни повышения, ни особого признания его заслуг, коих, как я понимаю, не столь уж много. Если, конечно, их не присваивает себе метящий на место обера Кристиан Хальс, следователь первого ранга, которому лишняя строчка в характеристике не помешает, в то время как инквизитор третьего ранга как-нибудь перебьется и без нее — ему не столь потребно... Эй! — окликнул он проходящего мимо человека, похожего на заморенного многодневной работой писца, и тот вздрогнул, остановившись и глядя испуганно и напряженно. — Кристиан Хальс. Где мне его найти?
— Вон там, — с заметным облегченным вздохом и плохо скрытым раздражением бросил тот, указав себе за спину. — За этим поворотом, третья дверь.
— Кажется, этот Хальс сейчас на месте, — задумчиво глядя в спину удаляющемуся посетителю, произнесла Нессель. — И этот человек только что с ним говорил. И он, похоже, не из здешних служителей.
— Видимо, и есть один из тех самых свидетелей, — хмыкнул Курт, кивнув вперед: — Идем. Если ты права, наш чудо-следователь и будущий обер Бамберга как раз относительно свободен.
Кристиан Хальс был занят: это стало ясно с первого беглого взгляда. Небольшая комнатка за третьей дверью от поворота коридора была залита солнцем, бьющим в распахнутое окно; солнце освещало заваленный исписанными листами стол, чернильницу, пустой табурет, выдвинутый почти на середину комнаты, и склонившегося над столом человека одних с Куртом лет — тот сидел на монструозном, громоздком стуле, явно видавшем на своем веку еще плотника Иосифа. На вошедших без стука гостей хозяин комнаты взглянул почти свирепо, рывком распрямившись, и, скользнув взглядом по груди майстера инквизитора, нахмурился, увидев Сигнум.
— Курт Гессе, как я понимаю, — произнес Хальс отрывисто и умолк, вопросительно глядя на его спутницу, тихо застывшую в стороне от двери.
— Готтер Нессель, expertus, — представил Курт, прикрыв за собою створку, и кивком указал ведьме на стул: — Присядь... Как я понимаю, вы и есть тот человек, благодаря которому обер-инквизитор все еще ухитряется делать вид, что он — обер-инквизитор.
Тот помедлил, глядя на то, как Нессель осторожно умащивается на стуле, и уселся тоже, одарив гостя нарочито удивленным взглядом.
— Как я должен это понимать? — уточнил он ровно; Курт молча и неспешно прошел дальше в комнату, остановился у окна, привалившись спиной к подоконнику, и, наконец, в том же полублагодушном тоне пояснил:
— Аd verbum[49], как же еще. Дабы пресечь длительные беседы не по теме и сберечь нам обоим время, сразу отмечу: не более чем час назад я говорил с аптекарем Штицлем, а пару минут назад — с самим Нойердорфом, и я рад уже тому, что он был способен внятно изложить мне ситуацию, невзирая на то, сколько пилюль и настоек плещется в его желудке.
— Принимаемые им снадобья на способность связно мыслить не влияют, — нехотя возразил Хальс с внезапной усталостью. — Уж если что и осталось при Гюнтере, так это здравый ум... Итак, околичности мы миновали; я готов выслушать причины, побудившие оторвать меня от дела. И, если это не особо претит легенде Конгрегации, я бы предпочел обойтись без лишней официальности.
— Легенде не претит, — кивнул Курт, — легенде так даже проще... Что же до причин, по которым я тебя отвлекаю, то они, собственно, только что мною и были изложены.
— Если ты говорил с Гюнтером, не понимаю, что может быть нужно от меня; мне добавить нечего.
— Pro minimum я бы хотел, наконец, побеседовать с настоящим обер-инквизитором этого городишки, — возразил Курт. — А это — actu[50] — ты.
— Хорошо, — согласился Хальс все так же утомленно. — Что ты хочешь знать?
— Всё, — пожал плечами он. — Для начала было бы неплохо рассказать мне, что происходит с Нойердорфом. Сам он хорохорится, аптекарь страшится, как бы его не обвинили в халатном отношении к пациенту, спрашивать же у Ульмера, боюсь, нет смысла: будет врать и выгораживать начальство.
— А я не буду? — усмехнулся Хальс, и Курт бледно улыбнулся в ответ:
— Вот и посмотрим.
— Гюнтер плох, — уже серьезно ответил инквизитор, опустив взгляд и явно уже непроизвольным, неосознанным движением попытавшись оттереть намертво въевшиеся в пальцы правой руки чернильные пятна. — Сколько он еще вынесет — неведомо. И да, сейчас уже его работа почти совершенно лежит на мне; он норовит следить за всем, всё держать под контролем, во всем участвовать, порой дает бесценные советы — опыт есть опыт; но быть, как прежде, везде и всегда — уже не может. Больше мне, по-видимому, и сказать нечего...
— Id est, из всего Официума работаешь ты один?
— Петер старается, и у него неплохо выходит, если ты об этом, — возразил Хальс, снова подняв к нему взгляд. — Парень не великий мудрец, Молотом Ведьм ему не стать, но исполнительностью он с лихвой замещает большую долю свою недостатков. Да и прозрения у него порой случаются; пару расследований мы успешно завершили благодаря именно его идеям.
— И о расследованиях, — кивнул Курт. — Как ты понимаешь, меня интересует именно тот период, когда пошел вал арестов, коими интересовался Георг Штаудт. Если я правильно понял из просмотра протоколов, началось это не внезапно, но все же какая-то точка, от которой можно начать отсчет, наблюдается.
— Видел мой отчет по этому поводу?
— Да, именно о нем и спрашиваю. Ты все еще уверен в том, что писал тогда?
— 'Уверен' — немного не то слово, которым можно обозначить происходящее в последнее время, — недовольно заметил Хальс. — Но да, под каждой строчкой того отчета подпишусь, если потребуется, снова. Считаю, что все началось с дела лавочника, который внезапно, ни с того ни с сего, сам, без давления сознался в малефиции.
— А точнее, явился сдаваться.
— Точнее — да, — согласился инквизитор. — Причем нельзя было сказать, что он себя оговорил: были свидетели, которые видели, как он громко и четко произнес, поссорившись со своим конкурентом, 'да чтоб тебя черти подрали'. Поздно вечером сыновья, не дождавшись его домой, отыскали его тело на улице.
— Подранным.
— В полосы.
— Бродячие псы?
— Да нет их в Бамберге, вот в чем проблема.
— Мысли, что лавочника подставили, не было?
— Была, разумеется, и была самой первой. Можешь просмотреть протокол расследования: версию проверили и отмели.
— И все же мне с трудом верится в Дьявола, который лично явился для того, чтоб наброситься на прохожего и вцепиться в него когтями, точно оскорбленная девица, по слову какого-то лавочника.
— Мне тоже, посему тогда, поговорив с добровольным обвиняемым, я отпустил его домой до конца разбирательства; заподозрить его в прямом убийстве поводов также не было — согласно свидетельским показаниям, он все это время был среди людей и на виду. А на следующий день лавочник, будучи в раздраженном состоянии, бросил кому-то из своих приятелей, схохмивших насчет 'малефика', нечто вроде 'да чтоб у тебя язык отсох'.
— И он отсох.
— Точней, парень себе язык откусил. Прямо там, прямо спустя несколько мгновений. Умер, само собой — от потери крови. Тут лавочник резко передумал являться с повинной и попытался сделать ноги из Бамберга, походя выкрикивая проклятья всем пытавшимся его задержать. Но тут горожане то ли со страху, то ли не от большого ума не разбежались, прячась, а накинулись, рот заткнули, повязали и притащили его в Официум. После его казни, сдается мне, все и началось; и малефики, внезапно обнаружившиеся средь простых бамбержцев, и всплеск преступлений. Уж не знаю, как это связано — то ли совпало так, то ли у горожан в головах что-то сдвинулось... Городок-то небольшой, тихий, громкие происшествия тут всегда были редкостью, а тут вдруг такое... Сделать выводы не берусь, но настаиваю на том, что до того случая все было, можно сказать, спокойно.
— Inspector Георг Штаудт, — произнес Курт с расстановкой. — Он говорил с тобой?
