— Они совсем нас не боятся, — кивнула старуха на Старших братьев. — И это даже к лучшему. Так безопаснее: Лев к нам не подойдёт. Духи услышали наши молитвы...
— Да уж, услышали! — передразнила мама, оборвав пение. — Забрали Го-о...
Ойты замолчала, покачала головой. Я с жалостью посмотрел на маму. Она опять плакала. Руки, лицо, грудь её опять блестели от свежей крови. Я не мог на это смотреть и быстро отвернулся.
Мамонты выбрались из кустов и разбрелись по лугу. Со опять улизнула. Старшие братья и их дети спокойно паслись на поляне. Некоторые подходили совсем близко к хижине, но ни один из них не делал попытки нам навредить.
— Они умные, — говорила Ойты. — Они понимают, что мы безобидные и сами боимся их. От того и стараются нас обходить, чтоб не тревожить лишний раз. Они помнят о нашем родстве.
До самого вечера сидели мы с Ойты у хижины и наблюдали за мамонтами. Солнце медленно совершало свой путь, тени удлинялись, становились резче и отчётливее, из белого, свет опускающегося солнца стал ярко-жёлтым. Стало прохладно: с гор спускался холодной ветерок. Старшие братья мало-помалу стали стягиваться в одно место, неподалёку от сочащегося из-под скалы родника: их дети устали и нуждались в отдыхе. Отовсюду неслось птичье пение; над травой порхали белые бабочки, стрекотали кузнечики. Спокойствие вечера навевало дремоту.
— Сегодняшняя ночь будет спокойной, — задумчиво сказала Ойты, любуясь на яркую игру зелени в лесу, обступившем тесной стеной долину. — Мамонты остаются здесь. Будем спать спокойно. Никакой хищник, даже пещерный лев, не посмеет к нам приблизиться. Сила Старших братьев охраняет нас. — Она замолчала, а потом, сверкнув глазами, добавила: — только глупая собака не понимает этого! Хе-хе!
Я отвернулся. Было обидно, что она назвала нашу любимую Со глупой. Со глупой никогда не была. Мен"ыр и Го-о часто хвалили её. Зачем же так говорить?
Со стороны Сау-со прозвучал рёв мамонта. Что это? Ещё одно стадо? Неужели Старших братьев так много? Целое племя?
— Сожрите мою печенку, духи! — воскликнула Ойты, вскакивая на кривые ноги. — Неужели ещё идут?
Я тоже вскочил. Наши взоры устремились к проходу между холмов. Трубный призыв послышался ещё раз. Мамонты забеспокоились. Старая самка тряхнула седой чёлкой и выступила вперёд. И снова рёв пролетел над долиной. Потом показался и тот, кто его издавал. Это был огромный (я видел это даже с такого расстояния), много больший других Старших братьев, мамонт. Он шёл к устью долины, вывернув из-за леса. Его белые бивни были круто загнуты кверху. Но шёл не спеша и всё время трубил. К старой предводительнице стада подошло ещё несколько мамонтов. Они замерли на месте, устремив подслеповатые глаза в сторону, откуда доносился рёв. Потом самка подняла свой массивный хобот и тоже затрубила. Ответом её был ещё более громкий рёв приближающегося животного.
— Это самец, — сказала подошедшая сзади мама. — Он очень большой. — Последние её слова были обращены к Ойты, так как старуха вряд — ли видела того, кто приближался к нам.
— Самец.., — глухо и недовольно повторила Ойты. — Плохо. Растревожит стадо, уведет за собой. От старых самцов не знаешь что ждать. Они нервные и своенравные. Лучше бы он прошёл мимо. Зачем только эта самка его позвала?
В проходе меж лесистых склонов самец остановился: человеческий запах заставил его изменить свои намерения. Ещё раз призывно протрубив, он развернулся и зашагал прочь.
— Так-то лучше, — сказала Ойты, облокотившись руками в колени. — Пускай идёт. Нам он здесь не нужен.
Мамонты, растревоженные появлением этого нового гостя, долго не могли успокоиться. Самка прохаживалась вокруг стада и тревожно поводила ушами. Но самец больше ни разу не взревел. Он скрылся за поворотом и уже не показывался. Неужели наш запах так напугал его? "Наверное, не хочет связываться с людьми, — подумал я. — Дождётся, когда стадо выйдет из долины утром и присоединится к нему".
— Это старый самец, — сказала Ойты, позже, когда мы сидели в тхереме, с грустью поглядывая на остывшие угли очага. — Он пришёл за самками. Теперь чего-доброго уведёт всё стадо. Ох, плохо, плохо это.
Солнце ушло из долины. Стало холодно. От леса тянуло сыростью. Вернулась Со, прижалась к земле и закрыла глаза. Должно быть, хорошо набегалась. Ойты сказала, что нам неплохо бы заново покрыть тхерем, пока ещё светло, и мы с ожесточением взялись за дело. Когда над долиной разлились сумерки, хижина была готова. Правда, входное отверстие получилось больше (мы ведь прошлой ночью сожгли часть лапника, обороняясь от домогавшегося до нас льва), но это нас не пугало: ветер уже не блуждал под сводом и этого вполне хватало. Мы тесно прижались друг к другу и улеглись спать.
Когда рассвело, я, первым делом, выскочил из тхерема, чтобы убедиться, что мамонты всё ещё находятся в долине. Стадо уже проснулось и проследовало на водопой, где рыжие детёныши обливали друг дружку из хоботов, а их более старшие товарищи жевали мясистые стебли пучки. Я справил нужду и присел у хижины. Мамонты, хотя и заметили, не обращали на меня особого внимания: лишь те, у кого были детёныши, когда последние подбегали слишком близко к тхерему, не довольно пофыркивали, подзывая озорников к себе. Но долго высидеть я не смог: тело била противная дрожь. Я вернулся под свод нашего жилища и стал торопливо разводить огонь. Раздул угли и, подбросив охапку веток, уселся у очага, ожидая когда разгорится пламя. Мама и Ойты всё ещё лежали, прижавшись спина к спине. Они спали. Когда огонь разгорелся и тхерем наполнился его теплом, заворочалась Ойты. Перевернулась на бок, протёрла слипшиеся глаза и громко зевнула, широко открыв рот. Потянулась и скорчилась от боли, лицо её передёрнулось.
— Всё болит, — пожаловалась она и стала растирать локти. Проснулась мама и с тревогой стала прислушиваться к стонам старухи.
— Нужна тёплая одежда, лето кончилось, — ворчала Ойты, с трудом заставляя своё больное тело принять сидячее положение. — У меня всегда кости ломит от холода. — Потом повернулась к маме. — Слушай, Кья-па! Нужно было одежду н"Го-о себе оставить: повязка, чи... Негоже так поступать, но...
Мама сделала рукой знак, отводящий беду.
— Что — ты, что — ты! — зашептала она. — И говорить не о чем. Нельзя так делать. Только духов гневить. Никто никогда так не поступает. Нельзя!
— Знаю что нельзя — огрызнулась старуха и пошамкала губами. — Но мы не у себя дома. Осень подошла, а нам и одеться не во что. Посмотри на Сикохку: вся одежда — поясок на бёдрах — много таким нагреешь! Чего доброго, заболеет. Я вот тоже уже чувствую, что злые духи вцепились в меня. Плохо, когда ходишь полуголый в холод. Так не годится. Нужно взять одежду с н"Го-о...
Мама вскочила и выбежала вон, кусая сжатый кулак. Ойты проводила её тяжёлым взглядом.
— Ничего, отойдёт. Надо было раньше подумать об этом. Да я стара — всего не упомню, а вы — как бабочки: порхаете, порхаете, пока мороз не ударит и не лишит вас жизни. Нужно думать о себе. Так мы никого не дождёмся: все заболеем и помрем здесь. Охотники только кости обглоданные зверями найдут. Надо идти и взять одежду.
Но привести свои слова в исполнение Ойты так и не решилась. Поворчала — поворчала, да и успокоилась. Выбралась на солнышко и пригрелась. Трудно человеку переступить через обычай, тем более, если обычай этот касается умерших. Пока было ещё не настолько холодно, чтобы идти на такие меры: днём грело солнце, ну а ночью... ночью можно прибиться к соседу и так неплохо выспаться.
К полудню откуда-то нагнало тучи. Они закрыли собой пол-неба и солнечный свет померк. Тут же стало прохладно. Ойты выглянула из тхерема и поцокала языком.
— Быть дождю, — грустно сказала она, вернувшись к весело потрескивающему огню. — Плохо.
Мамонты не торопились покидать долину. Они медленно обошли прогалину по краю леса и остановились у выхода на Сау-со. Ойты сказала, что это они боятся встречи с большим самцом, который приходил прошлым вечером. Старая самка с белёсым налётом на чёлке, часто отходила от остальных и подолгу стояла, повернувшись головой к равнине, поднимала хобот и нюхала воздух. Да и всё стадо держалось сегодня как-то настороже: даже неугомонные рыжие детёныши жались к ногам матерей и не устраивали бесшабашной беготни как накануне. Старуха рассудила, что всё это нам на руку: если мамонты не покинут долины, значит, и лев не вернётся.
Немного погодя, мы с Ойты, под начавшим накрапывать дождём пошли к лесу, намереваясь собрать что-нибудь из съестного и пополнить запасы воды. Со, весело виляя хвостом, бежала рядом, но морда её была обращена на устье долины, туда, где толпились мохнатые гиганты. Мы накопали немного луковиц сараны, нашли упавшую с кедра синеватую шишку, насобирали кислицы, набрали воды на роднике и двинулись к тхерему. Я уже выбрался на поляну, миновав рваную полосу потоптанного Старшими братьями кустарника, когда услышал за спиной негромкий оклик Ойты. Я остановился и повернулся на зов. Старая женщина стояла запрокинув голову и глядя на прилепившийся над скалой кедр, на ветвях которого темнел большой свёрток. Я тут же угадал её мысли и меня пробрал холодок. Ойты закусила нижнюю губу и нахмурила брови. Опустила голову, посмотрела на меня, точно спрашивая, что я обо всём этом думаю.
— Боишься? — голос её прозвучал сухо и тихо. — Правильно делаешь... Но нам кое что нужно...
Я выронил из рук берестяной сосуд и попятился. По лицу Ойты прошла судорога. Она подскочила ко мне, приобняла и, заглянув в глаза, сказала:
— Нет, нет! Не бойся, Сикохку! Мы не станем туда ходить и тревожить дух твоего тхе-хте, — её костлявые пальцы сильно сжали моё плечо. — Пойдем скорее отсюда. Ни к чему нам здесь задерживаться.
Она отпустила меня, подобрала лежащий у моих ног черпак, набрала в него воды и мы пошли к тхерему. Никто из нас не обмолвился о происшедшем ни словом. Я не хотел расстраивать маму, да и Ойты было жалко (она старалась не смотреть на меня и я понял, что лучше промолчать). Пока нас с Ойты не было в хижине, мама снова расковыряла траурные надрезы на щеках и, когда я посмотрел на неё, она опять вся была в крови: лицо, руки, безрукавка, даже на юбку упало несколько тяжелых капель. Ойты, заметив, как обильно изливается кровь из потревоженных ран на щеках мамы, скрестила пальцы на руке и сплюнула, отгоняя злых духов. Её глаза прищурились, губы вытянулись в полоску. Очень строго и холодно, она заговорила:
— Соблюдение кэрхи — дело хорошее и достойное. Это заставляет людей задуматься о вечном. Иначе, для чего нужны все эти обычаи? Но, правильно ли, если человек, следуя этим обычаям, забывает о своих близких, не щадит своей жизни, которая так им нужна? Вредить себе, когда на него и только на него ложатся надежды других людей — глупо, Кья-па! — она заговорила громче. — Залепи раны смолой и больше не прикасайся к ним. Твой траур мы и так видим, тебе не перед кем красоваться. Мы здесь одни. Не спорь, так лучше, — подняла руку старуха, увидев, что мама хочет что-то возразить. — Так будет лучше. Не хватало ещё, чтобы ты втёрла в раны чёрную болезнь! Духи простят тебе то, что вместо положенных четырёх дней, ты увечила себя всего один. Поверь, для них эти раны — не главное, они видят больше и глубже: им понятны твои страдания. А шрамы и так останутся — Ойты резко откинула пряди волос назад и растянула морщинистую кожу на щеке: четыре белёсых полоски показались под её пальцами. — Я всех своих уже схоронила... Пусть боль точит твоё сердце, но не дай ей поселиться в твоем теле: плоть слаба, помни это.
Мама опустила голову и смотрела на свои окровавленные руки. Из глаз её капали прозрачные слёзы: всё было понятно, старуха всё сказала так как нужно. Она не должна изводить себя, ведь на её плечах лежала забота о нас, обо мне и о старой Ойты; сами по себе, без её силы и ловкости, мы пропадём, бесследно сгинем в дремучих дебрях. Мама закрыла лицо руками и повалилась на бок у очага, а мы сидели рядом и смотрели, как подрагивают её узкие плечи от сдерживаемых рыданий, сидели и молча смотрели, не смея утешить её.
Со снова порадовала нас: притащила маленького зайчёнка.
— Вот это да! — воскликнула Ойты, когда Со опустила свою добычу около мамы, сидящей в задумчивости на охапке лапника. — Смотри, что она принесла, умная собака!
Мама тоже обрадовалась. Она оживилась, тут же взялась за нож и быстро освежевала тушку.
— Я буду готовить, — сказала старушка, — а ты займись шкурой: хоть и маленькая, да сгодится на что-нибудь.
Мама согласно кивнула и, достав из потайного мешочка маленькое скребло, принялась за выделку. Я развёл огонь побольше и стал нагревать варильные камни. Ойты тем временем чистила корневища сараны от грязной шелухи. Когда камни раскалились, я бросил часть из них в воду. Ойты разрезала тушку, дала мне пожевать кусочек сырой печени, а остальное отправила вариться. Потом посмотрела на облизывающуюся собаку:
— Прости, охотница. Ничего тебе не оставила. Жди костей.
Со заскулила, обиделась и опять побежала по поляне, ведя носом по траве.
— Найдет чего-нибудь, — сказала старуха, протирая слезящиеся от дыма глаза.
Дождь разошёлся. Но в тучах тут и там виднелись большие, обрамленные ослепительно сверкающей на солнце пеленой, голубые просветы. Вода мощными струями хлестала деревья и землю. Ветер порывами набрасывался на шаткие стенки тхерема. Прибежала мокрая взлохмаченная Со. На этот раз охота была неудачной. Собака отряхнулась на входе и прошла вглубь хижины, где и улеглась.
— Скоро кончится, — сказала мама, выглядывая на светлеющее небо. — Ветер рвёт тучи. Солнце будет.
Пока шёл дождь, сготовилась еда. Мы принялись есть, когда последние капли ударились о землю. Снаружи всё блестело от яркого света Осамина. Ветер шелестел в лесу. Запели птицы.
Когда мы ожесточённо жевали плохо проварившиеся мясо и хрустящие куски сараны, со стороны равнины послышался отдаленный голос трубившего мамонта. Я подумал, было: неужели стадо далеко ушло? Но Ойты разъяснила мои сомнения.
— Старший Брат пожаловал. К стаду идёт. — Она покрутила в засаленных пальцах прядь волос. — Уйдут они. Зовёт сильно самец. Уйдут. Там, дальше на север есть болото. Туда пойдут. Там корма больше.
— Может и не пойдут, — возразила мама.
— Пойдут. Скоро зима, им кушать больше надо. Они всегда там собираются, так старики говорили, когда я была совсем маленькой.
— А далеко это, — робко поинтересовался я.
— А кто его знает, — пожала плечами Ойты. — Может да, может, нет.
— Но если они уёдут, — заговорила мама, проглотив очередной кусок. — Если они пойдут за самцом и не вернутся сюда, то что же будет? Лев — то всё ещё близко. Он вернётся. Нам повезло тогда, но это не значит, что так будет и впредь. Он достанет кого-нибудь из нас, может и всех передавит. Что же нам делать?
Ойты поморщилась.
— Кья-па, — осадила она маму. — Дай хоть поесть спокойно! После думать станем. Пока надо свой собственный желудок набить, а уж потом про льва беспокоиться. Там видно будет.
