Хусария

Отец, внимательно глядя на сына сказал негромко:

— Да, теперь я буду осторожнее. Так просто он меня теперь не застигнет. Но за тебя я сильно волнуюсь. Я все же в школе еще Ковальскому наглядно показал, что в драке сильнее намного. Ты — в его глазах главный обидчик. И в рукопашке не справишься с этим боровом, он драчливый и вдвое тебя тяжелее. Но просто так револьвером не свети. Оружие хорошо, когда оно неожиданно. Но если сочтешь, что опасность реальна — не теряй время на раздумья, тут уже на секунды счет пойдет. А про золото тебе лучше знать — думаю, что зря тебе раньше не рассказал, может ты бы к этому полудохлому отпрыску Ромуальду аккуратнее б относился. Все же паскудная у них семейка сыздавна...

Помотал забинтованной головой сокрушенно. Потом сказал:

— А ведь действительно мыл ведь, иначе-то никак. Определенно.

— Да где же?

— Его предок служил в 'Гранатовой полисии'. При немцах. Синие шинели, закон и порядок! А там как раз был здоровенный КЦ. Концлагерь. Везли туда публику эшелонами на газацию и санацию...

— Ты имеешь в виду...

— Да, поголовную ликвидацию. Ну а как сам понимаешь, если всей семьей увозят куда-то навсегда — то все ценности с собой берутся. Семьи там разные были — от забубенных нищебродов, до очень приличных людей. И вот привозят их — не жравших, не пивших уже несколько дней, тут же набегают местные жители — бимбер тащат и воду с жратвой, ведрами. Бимбер — для охранников эшелона, чтоб дали подойти к вагонам, окошки в товарных вагонах малые, надо совсем рядом быть, чтоб дотянуться, а воду и хлеб продавали тем, кто в вагонах заперт. По 100 злотых за кружку.

— Это много?

— Тогда как слышал столько стоили часы модные наручные. Ну, а когда вода кончалась — в эшелоне-то приезжало куда больше голодных, чем здешних местных — на несколько тысяч явно — то просто брали деньги и ценности, а взамен ничего не давали — все равно все эти в вагонах уже умерли, только еще не знали об этом. Ну а потом — слыхал, наверное, всех сепарируют, баб с детьми отдельно, мужчин отдельно, раздели, постригли — и в баню, на газацию.

— Читал, да. Циклон Б?

— Да ну, глупство какое. С ним возни много, ядовитый же. Просто старые списанные двигатели от танков — там угарного газа получается прорва. Десять минут — и все готовы. Мертвячину в рвы, одежду, обувь отсортировать и на склады, ну а ценности — золото, бриллианты и прочие цацки — особе. Рассказывали мне про те дела — так даже и не верилось вначале. А все правда. Представь, ручные часы продавались в то время дюжинами, так что местные крестьяне носили их в кошелках для яиц. А тогда это ценностью было — как последней марки айфоны сейчас. В село для местных хлопов приехали шикарные проститутки и из ближнего города, даже из Варшавы, требовали за свои услуги только золотых монет, и им платили — этого добра было очень много, а столичных штучек местное быдло раньше никогда не драло и оказалось охочим до городских изысков в постели!

Опять же село — потому водка и закуска были во всех даже хижинах. Но местные сами были не промах — городских шлюх не пускали в самое жирное и вкусное, деревенское население не собиралось приезжих пускать, чтобы доставлять развлечение лагерным стражникам, потому как там награда за перепихон была астрономичной.

— В лагере были эсэсманы? — вспомнил Ежи гордые молнии Тора на щитах и наплечниках эстонских паладинов у взятого замка.

— Только несколько офицеров. На все лагеря немцев не напасешься! Только начальство, а остальная охрана — травники. Украинцы из советских, добровольцы, которые Фрицам сами в плен сдались охотно. Не эсэс, а при эсэс. Большая разница! Вот они платили за еду и водку, не считая денег, и лишь под конец — когда КЦ уже готовили к ликвидации...

— Русские подходили уже? — спросил Ежи.

— Ну без русских не обошлось, но — там было восстание и после него лагерь во избежание мировой шумихи убрали, так вот они, травники значит, только в это время продавали бриллианты на караты, а не на штуки. До того — поштучно. Хозяева из села посылали своих жен и дочерей к травникам, работавшим в лагере, и злились, если эти бабы и девки приносили слишком мало колечек и других ценностей, оставшихся после санированных и полученных в уплату за сладкие услуги. Понятно, что такой бизнес был очень выгоден. А еще и хвастовство и зависть деревенская едучая!

Ну а капрал Ковальский с двумя подчиненными как раз посреди всего этого буйства жизни. Глаза завидущие, руки загребущие! Но на окраине счастья стоит. А столько всего мимо пролетает — ни водой ни поторговать, ни бабу подстелить. К эшелонам не подпускают, с травниками не пообщаться — дать им нечего, а деревенские уже сами себе паны, носы позадирали, поди их тронь.

Зато винтовка выдана и власть с аусвайсом. И в подчинении двое вахманов. Причем капрал и впрямь из них самый умный. И брюхо печет и крутит от огорчения, что весь этот праздник как на карусели — мимо да мимо! А хочется же и баб и сладко жрать и веселья пьяного.

И тут как раз — восстание смертников! Лагерь горит, травники перепугались, да частью и сдохли, а куча заключенных по окрестностям рассыпалась в побег. Всех, кого можно послали беглых ловить.

Тут Ковальский и понял — час пробил! Его глупые подчиненные рвались подвиги совершать, а он-то — умный. Осадил их жестко, аж прикладом пришлось по спинам долбить дуракам гранатовым, чтоб вколотить разумение.

Первыми-то с лагеря бежали мужчины, да еще и с оружием — зачем с такими махаться, Фрицы вон даже авиацию на подавление мятежа прислали, броневики на перекрестках дорог поставили — вот пусть сами и дерутся. А полиция — она не для боев. Она — для закона и порядка!

Послали Ковальского и его дуболомов и тут неудачно — в том направлении, куда вроде как беглые не драпали. И лесок жидкий и место корявое — не хрен тут делать.

И повезло тогда капралу — в лесу нашли они таки спрятавшихся пять баб и их мужчин — сопляка да старика. Хитрованы, да, прикинули, что тут искать будут в последнюю очередь. И седая борода стал тут же откупаться — дескать, у них есть много чего хорошего, только пройди мимо, не заметь! Опять пришлось Ковальскому своих подчиненных охолаживать кулаком исподтишка в бока, чтоб не суетились — хотели уже дурни вести задержанных к начальству, чтоб устную благодарность получить.

Дурни, да. Служаки.

Много проку от устной-то, ее в карман не положишь и в чарку не нальешь.

Отчего ж не вступить в переговоры? Цивилизованные же люди, европейское воспитание! У беглецов и драгоценности нашлись и золотишко. Считай полная жменя.

Но ушлый Ковальский за одно золотишко отпускать не хотел — больно уж ему глянулась молодая девка — да и жить приходилось последнее время как монаху, потому как хоть и шлюх вокруг понаехало много, а цены на себя они назначали такие зубодробительные, что служивому не по карману — тут старший Лахновский тонко усмехнулся и сказал неожиданно сыну — вот как нынешние молодые девки, что считают, будто их писечки дороже золота!

Ежи в ответ пригорюнился и печально улыбнулся, отец сказал все верно. Девки в реале совсем с глузду съехали, словно они в коронах родились.

А капрал поторговался еще — но беглые на коленях упрашивали молоденькую пощадить, ее мамашка — тоже еще не старая совсем, вполне себе красивая курва сама предложила и взялась всех троих собой утешить, как им только захочется. Ну, капрал и согласился. А потом и двое его придурней бабу вспахали. И еще по кругу прошли, изголодались на казарменном житье. Получил Ковальски от старика горсть всякого тяжелого и ценного, аккуратно в карман упрятал.

Кивнул на прощание, оглядел обстановку.

Отошел на десяток шагов, винтовку с плеча сбросил и первой же пулей сопляка пристрелил — самый опасный тот показался, затвором клац-клац — старика к земле пришил, гильзу вон и бабу пулей в брюхо остановил, что на него кинулась с какой-то железякой в руке. Промазать-то на такой дистанции невозможно. И еще две пули стратил. Оставил в живых ту бабу, что еще одеться не успела и приглянувшуюся девчонку, обе так ошалели от развития событий, что сидели с открытыми ртами и не верили своим глазам.

А подчиненные полицаи стояли, раскрыв рты и даже за винтовки не схватились, остолопы.

Рявкнул на своих вахманов капрал Ковальский, в разумение вернул. Велел за бабой и девкой присмотреть, а сам к той сучке, что с железякой кидалась, подошел аккуратненько, встал в безопасности, поодаль. Присмотрелся.

А прострелянная из последних сил что-то себе в рот пихает, торопится. Мешочек кожаный на лесной мох из трясущихся пальцев выпал.

Тут даже не поняв, что происходит, но видя неправильность какую-то, капрал к плечу вскинул карабин и влепил чертовой бабе в лоб пулю, аж башку всю перековеркало, с близкого-то расстояния. А оставшиеся в живых подскочили и бросились — голая мать на остолопов, а пока еще одетая девка со всех ног прочь. Зря только. Не такие уж и придурни были в подчинении у Ковальского и драться умели и ловить. Баба получила с размаху кулаком в челюсть и кувыркнулась, обеспамятев, а девчонку догнали в три прыжка и завалили в мох.

Пришлось Ковальскому вмешиваться и притормозить разыгравшихся вахманов — девка уже дрыгала голыми ногами, а рваные тряпки с нее так и полетели птицами. Но, хоть и разгорячились полицаи, а старшему по чину — уступили со всем респектом. Подождали, пока подойдет — и первым пропустили без возражений. Отвел душу за все прошедшие годы. Да и мать девчонки без ласки не оставили. Долго веселились и по-всякому, пока местные не приперлись, помешали. Пришлось их шугануть, чтоб не лезли. Еще и ругались, хлопы чертовы!

А Ковальскому пришлось еще повозиться. У бабы с раскроенным черепом между перекошенных чудовищным ударом пули в разные стороны зубов торчали посверкивающие штуковинки. Серьги, колечко еще что-то. Вот ведь сука! Проглотить пыталась — и не все ценности отдал старик жадный. Ну, поделом обоим! Полез пальцами аккуратно, стал вытаскивать драгоценности одну за другой. И понял, что припоздал со стрельбой — заглотила баба многое, как щука блесну. Придется копаться в требухе. Хорошо еще, что дальше желудка улететь не могло.

Отвлекся на какой-то странный хруст — голая баба царапаться надумала, ей пальцы по одному и ломали в наказание. Девчонка попыталась уползти, не позволили, притащили за ноги обратно, надавали по башке, чтоб не отвлекала.

Капрал еще подумал, что может еще как с недобитками позабавиться, а грязную возню с требухой поручить кому из своих придурней вахманов, но подпускать их, чертей вороватых, к ценностям не хотелось. Пришлось самому, не без зависти поглядывая на развлечения подчиненных. Набралось еще всяких блестяшек с пригоршню, только мыть надо всерьез, хоть и пустой желудок был у пристреленной, а все одно — понабилось всякого в изящную ювелирку по дырочкам и узорам.

Обтер кое-как об пышный мох.

Аккурат, когда закончил ссыпать грязные ценности в мешочек — и подчиненные выдохлись. Спросили командира, как кончать этих шлюх? Пристрелить? Приколоть штыком?

— Вот еще, потом штык чистить утомишься, кровища везде забивается. Вот гляди, как башку свернуть!

Мать подхвалили под руки, поставили на подгибающиеся ноги и капрал лихим кулаком выбил из бабы сознание, а потом взялся за безвольно болтавшуюся патлатую голову, крутанул резко — и только хрупнуло, свернул шею, как куренку. Девчонка ухитрилась и выплюнула тем временем засунутый в рот кляп, завизжала из последних сил, попыталась уползти. Куда там! Затоптал ее сапогами, да и не очень-то и трудно оказалось, только ребра затрещали. Вахманы оценили — крут их начальник! Льстиво и угодливо улыбались. Пожалуй — и с боязливым уважением.

Но про блестяшки спросили.

Понятно, делиться не хотелось, но пришлось. Две четверти себе забрал, по четвертушке каждому вахману. И посоветовал — не спешить все тратить, надо быть разумными, а не как эти полоумные травники! С этим вахманы согласились. Спустить-то все просто — а вот поди потом наживи снова!

Они же не придурковатые травники, а вполне себе разумные паны.

Вскоре немцы дожгли то, что от разгромленного лагеря оставалось, разобрали железнодорожные пути, утащив и рельсы, и шпалы, так же смотали и увезли колючую проволоку в другое место, засеяли всю площадь люцином и стало тут тихо. Но Ковальский не пальцем делан — сразу увидел, что местные сукины дети, хлопы поганые повадились туда шляться, хотя вроде как пустырь — пустырем и только жуткий смрад трупный из рвов, наспех зарытых с уже с просевшей над ямами землей.

Наглость свою местные хлопы поумерили, с полицией связываться теперь слишком им дорого вставало, да и Фрицы нынче злые стали, русские надавали им по роже и теперь арийцы все отступали и отступали, а это настроение не улучшает. Даже солдатня немецкая как-то с виду помельчала и потеряла свой бравый вид. Видно наглядно, что вместо матерых набирают всякую шваль. И это тоже опытному глазу говорит многое — повыбили коммуняки матерых зольдатов.

Полиции все чаще приходилось приезжать к мирным селянам, творилась у них лютая дичь нынче и Ковальскому лично пришлось сопровождать местного чина для следствия — донесли родичи, что их тетку — вдовую бабу — соседушки всю ночь пытали, жгли ей угольями пятки и утром замучили до смерти.

Вот для безопасности и важности со следователем и поехало трое гранатовых красавцев. И так все и оказалось, правда местные в один голос толковали, что дескать это красные партизаны напали, безбожники проклятые, но полиция точно знала — нету здесь никаких партизан и близко, а вот местные, судя по всему, друг друга уже принялись потрошить.

О чем следователь на обратном пути капралу и рассказал.

Не без грусти вспомнив блаженные времена, пока тут КаЦет работал во всю мощь. И по его мечтательному лицу Ковальский сообразил, что золотой ручеек не только к хлопам плыл, но и тому же следователю капало в кармашек. А теперь, как разумно и совершенно точно доложил своему коллеге следователь — золотишко больше сюда не везут, вот селяне, мирные сеятели и хранители вековых традиций взялись разбираться — у кого охраны накопленных ранее сокровищ поменьше. У бабы этой несчастной все и забрали. Без мужика жила, защитить некому. Теперь понесется дележ с грабежом!

А сметливый Ковальский только соглашался в ответ, головой кивал, не стал говорить, что его чуткий нос некурящего человека унюхал в комнате — хоть и стояла халупа с раскрытыми настежь дверьми и окнами — вполне внятный трупный смрад. Баба не могла успеть завонять, значит какая-то дохлятина в избе была. Походил, поискал — нашел в запечьи в пыли человеческий зуб, странной формы — сообразил, что была тут раньше коронка, видать золотая — а смердело от зуба с ошметками гнилого мяса люто. Прикинул что к чему, пока следователь писал бумаги, походил по участку.

Зашел в будочку сортира — деревня богатая, не на огород гадить бегают, а культурно, как городские — в выгребную яму. Вот и капрала словно ноги сами туда понесли. Оказалось — не зря. Потому как у мертвой бабы в нужнике плавало две характерные круглые штуковины и запах от них был такой, что дерьмо уже и не воняло на таком-то фоне.