Кертис промолчал, понимая, что сейчас речь продолжится. Он хотел послушать мать, позволить ей излить на него всю ту тяжесть, которую она носила в душе — о том, чего она никогда не понимала.
Она сделала еще один глоток воды и повращала бокал в своих хрупких руках.
— Твой отец, — тихо заговорила Орхидея, — сделал мне предложение, когда шел дождь. Ты это знал? — он подождала, пока он отрицательно покачает головой. — Так и было. Мы возвращались с танцев и прогуливались по улице. Начался дождь, и я прижалась к нему, потому что он был, как… как большая гора, за которой я чувствовала себя защищенной. О, а еще он был отменным танцором, несмотря на свои габариты. Но я помню… там, под дождем… я прижалась к нему очень близко, он наклонился, заглянул мне в глаза и поцеловал меня. А потом… почти сразу… перед тем, как он сделал мне предложение, я почувствовала, что я принадлежу ему. Я знала, что никогда не смогла бы принадлежать никому другому. И потом он сказал те самые слова: «Орхидея, ты возьмешь меня в мужья?»… такие слова женщина никогда не забывает. У тебя еще появится возможность сказать их какой-нибудь девушке. И тогда… я думаю, мы снова сможем быть счастливы.
— Да, мэм, — ответил Кертис.
— Это тяжело, — пробормотала Орхидея, — смотреть, как кто-то ускользает от тебя. Это… как маленькая смерть. Мне так кажется. Ты ломаешь голову, стараясь понять, что можно сделать, чтобы все исправить. Смеешься, когда в душе готов зарыдать, потому что смотришь через комнату на человека, которого любишь, а видишь лишь призрак, стоящий на его месте. О… слышишь гром? Как будто он пронесся через весь наш дом.
Кертис решил заговорить:
— Я хотел бы хоть что-то сделать, чтобы ты почувствовала себя лучше, мама. Если бы ты позволила мне отвести тебя к…
— Никаких врачей, — перебила она. — Ах… это так дорого! Я потратила все сбережения, когда водила тебя по врачам, и что из этого вышло?
Я ничего не могу поделать с тем, какой я, — собирался сказать он… но что бы на это ответил один из доблестных рыцарей Круглого Стола? И что бы один из них сказал на его месте? Совершенно точно не стал бы еще сильнее ранить и без того беспомощное существо, вроде женщины, лежавшей на этой старой кровати. Поэтому он ответил:
— Я могу позволить себе отвести тебя к врачу, мама.
— Едва ли, — отозвалась она. — Господи Боже, мы и так еле сводим концы с концами, а ты хочешь спустить все деньги на бесполезного врача?
Кертис не нашел, что ответить на это, потому что она попросту не хотела слышать никаких ответов.
— Я так устала, — простонала она.
— Тогда, я не буду мешать тебе спать.
— Погоди. Пока рано, — Орхидея выпила почти всю воду, что осталась в бокале. — Скажи мне вот, что, — произнесла она после недолгой паузы, — как у тебя с этой… ну, ты знаешь… слушательной штукой? Я хочу сказать… как ты умудряешься разговаривать с помощью мыслей?
Кертис уже собирался вставать, но теперь снова откинулся на спинку скрипучего кресла, потому что раньше мама никогда не задавала ему подобных вопросов. Он поразмышлял над ним несколько секунд, формулируя ответ.
— На работе… один из носильщиков — мы называем его Умником — он может сворачивать свой язык трубочкой, да так, что тот становится похож на свернутый ковер. Он сворачивает его три или четыре раза, не меньше. Никто больше не умеет так делать. Я даже не представляю себе, как это можно уметь, но для него — это совершенно естественно. Когда я был в пятом классе… с нами учился мальчик по имени Ноа Уолкотт. На площадке я однажды видел, как он поймал осу голой рукой. Многие дети тоже это видели — он сделал из этого целое представление. Он зажал осу в кулаке и потряс им так, словно играл в кости. А потом он положил осу в рот. Но оса не ужалила его! Ни разу. Он просто открыл рот, и она вылетела оттуда. Я помню… он говорил, что осы, шершни и прочие жалящие насекомые его боятся и никогда не кусают. Он всегда был таким. А потом, — вздохнув, Кертис продолжил, — был парень по имени Боули. Мы называли его Красавчик[28]. Он работал на станции некоторое время. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?
— Нет, не помню.
Это не удивило Кертиса, потому что его мама никогда его не слушала.
— Ну… Боули в свои прежние деньки мог в девяти случаях из десяти угадать, какой человек войдет на станцию с улицы или что на нем будет надето, независимо от того, мужчина это, женщина или ребенок. Он говорил: «А следующий пассажир тащит желтый чемодан, он одет в голубую рубашку и двухцветные ботинки», и так и случалось! Или он говорил: «Сейчас придет семья: мужчина в сером пиджаке, женщина с цветком на шляпке, маленький мальчик в гольфах», и они приходили — точно такие, как он и описал. А потом с Боули что-то случилось. Иногда он не мог даже завязать свои шнурки, или провести свою тележку по прямой линии, из-за чего не мог нормально работать. Боссу пришлось уволить Боули, потому что он стал впадать в транс, мог просто стоять и пялиться в одну точку, в никуда, и ничего при этом не делать. Ты помнишь? Я же рассказывал тебе.
— Нет, не рассказывал.
— Что ж, значит, я ошибся, — ответил он, хотя помнил, как рассказывал ей эту историю. — Я просто пытаюсь сказать, что… жизнь полна загадок, и только Господь знает на них ответы. Мы не можем проникнуть за завесу тайны. Я не знаю, как я делаю то, что делаю. Это просто выросло вместе со мной — вот, что я только могу сказать.
— А тот, с кем ты разговариваешь… этот человек просто ловит твои мысли, или он пытается отвечать? Или он игнорирует их?
— Она принимает мои мысли. И если ты сейчас начнешь думать, что я нашел себе девушку, то спешу тебе сообщить: ей всего десять лет, и она белая. У нее есть личный водитель.
— Боже, помилуй, — пробормотала Орхидея. Она уже перестала слушать сына и целиком погрузилась в любование переливами похожих на бриллианты граней у основания бокала. — Хрусталь из Уотерфорда[29], — сказала она. — Его подарил моей бабушке один джентльмен из Англии много лет назад. Он перешел ко мне в качестве свадебного подарка от моей мамы. Тебя назвали в его честь — Кертис Уотерфорд. Думаю, таких бокалов осталось очень мало. Большая часть этого набора сейчас либо потеряна, либо разбита… а остальные существующие, видимо, находятся в музеях. Я назвала тебя в честь Уотерфорда, потому что всегда думала, что Уотерфорд — это что-то красивое и редкое. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Кертис.
— Что ж… если белые люди узнают, что ты умеешь общаться мыслями… тебя самого запрут в музее, — сказала Орхидея. — Они вскроют твою голову инструментами из своих чемоданчиков, потом извлекут твой мозг и порежут его на кусочки, чтобы изучить. Вот, что делают белые. Извлекают что-нибудь и изучают. А потом разрушают.
— Я буду держаться подальше от музеев, — ответил Кертис, позволив себе легкую улыбку.
— Они отнимут тебя у меня, если узнают об этом. И тогда я потеряю тебя, как потеряла твоего отца, — Орхидея допила последние капли воды из бокала и передала его Кертису, после чего он встал с кресла. — Помой его, — попросила она, — вытри и поставь на место.
— Да, мэм.
— И послушай… я думаю, нам надо перебраться на ферму. Проводить больше времени с Ма и Па. Может быть, перебраться туда, к ним, с концами. Одному Богу известно, как мне не хочется бросать этот дом, но… возможно, время пришло.
— Я думаю, это может быть хорошей идеей. Для тебя, — ответил Кертис. — Но я не могу уехать, мама. Я люблю свою работу, и я не брошу ее.
— Таскать багаж весь день? Это ты не можешь бросить?
— Я помогаю людям, — ответил он. — Я помогаю им добраться из точки А в точку Б и обратно. Вот, что я делаю.
— Ты говоришь так, будто это что-то хорошее.
— Для меня — да, — твердо ответил он.
Орхидея тяжело вздохнула.
— Железноголовый, — пробормотала она. — Прямо как твой отец.
— Я считаю это комплиментом. Поэтому, приму его с радостью.
— Тогда продолжай в том де духе. Ни больше, ни меньше.
Он остался с ней еще на пару минут, поправляя одеяла и помогая ей устроиться удобнее, чтобы можно было уснуть. И вдруг она схватила его за свободную руку и прижала ее к своей щеке.
— Я так виновата перед тобой, сынок, — простонала она, и в ее голосе было так много боли. — Мне очень жаль.
Он погладил ее по щеке.
— Все хорошо, мама, — нежно сказал он. — Ни о чем не волнуйся.
Она еще ненадолго задержала его, а потом все же позволила уйти.
— Хочешь, я выключу свет? — спросил он напоследок.
— Нет, — ответила она очень слабым, далеким голосом, неотрывно смотря в окно, по которому продолжал стучать дождь. — Нет, я оставлю свет еще ненадолго.
— Хорошо. Спокойной ночи.
— И тебе, — Орхидея подождала, пока он почти выйдет из комнаты, а затем произнесла: — Я люблю тебя, сынок. И твой папа бы очень… очень гордился тобой.
Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы собрать мысли в кучу и сформулировать ответ, потому что он не ожидал услышать от матери такое мощное заявление.
— Спасибо, мама, — ответил он. — И я тебя люблю. И спасибо, что выслушала меня сегодня.
— Я слушала тебя только ушами. Моя голова не работает, как твоя.
Он мягко прикрыл ее дверь и вернулся на кухню, где поставил бокал на место — на темную вельветовую подставку — предварительно его ополоснув и насухо отерев. Затем он вернулся в свою комнату и прочитал еще немного про древних рыцарей, прислушиваясь к тому, вернется ли его подруга. Он готов был поговорить с ней, если она нуждалась в нем. Но она не нуждалась — по крайней мере, этой ночью — поэтому вскоре он закрыл книгу, прочитав о смерти короля Армонса из Красного города, и забылся мирным сном.
14
Все зависело от двух вещей: времени и владения им искусством убеждения.
Партлоу выжидал за рулем «Форда», в то время как дождь стекал по его ветровому стеклу с серого неба. Он припарковался у обочины рядом с небольшим общественным парком в квартале к югу от школы Харрингтона, в том же месте, где он стоял в понедельник и во вторник после обеда. Двигатель «Форда» урчал, и стеклоочистители периодически скользили вперед-назад. Партлоу взглянул на свои наручные часы. Было двенадцать минут четвертого. Хартли должен проехать мимо с минуты на минуту.
— Нервничаешь? — спросила Джинджер с пассажирского сиденья, на котором она полулежала — половина ее тела лениво сползла на пол.
— Я в порядке, — ответил он, жалея, что у него не было времени выкурить сигарету и унять мелкую дрожь, бившую его изнутри.
— Повезло тебе. Моя спина почти сломалась к чертовой матери, — буркнул Донни с заднего сиденья, где он тоже затаился, скрючившись.
Партлоу обратился к Джинджер:
— Помни, пистолет в…
— Бардачке. Помню, — она окинула его пристальным взглядом, при этом ее глаза чуть сузились, выдавая осуждение. — Просто делай свою работу, детектив. Все остальное пройдет чисто, как по маслу.
Партлоу посматривал попеременно то в левое боковое зеркало, то в зеркало заднего вида… боковой и задний вид… боковой и задний вид. Сияющие дорогие автомобили богатых семей, чьи дети направлялись в школу Харрингтона, продолжали проезжать мимо «Форда» как высокомерный парад, но длинного темно-бордового седана Хартли «Олдсмобиль Турин» 1933-го года так и не было видно. Джон вцепился в рулевое колесо обеими руками, готовый стронуть «Форд» от бордюра, как только проедет Хартли.
Боковой… задний вид… боковой… задний вид.
Время и искусство убеждения. Все это зависело только до него. Скорее всего, менее чем через десять минут дело будет решено… конечно, если все пойдет гладко. К тому же он очень сильно переживал, что его «Форд» может не выдержать. Он отмахал на нем много миль, вернувшись в Шривпорт посреди ночи в пятницу, чтобы забрать Джинджер и Донни, а затем, развернувшись, привезти их в Новый Орлеан. Плюс многочисленные поездки здесь, по городу, и вокруг озера Пончартрейн у городишки Кеннер, расположенного на болотах — все это существенно измотало автомобиль.
Время поджимало.
Партлоу снова взглянул на свои наручные часы, отметив, что с тех пор, как он в последний раз на них смотрел, прошло всего пара минут… и вдруг он увидел, что большая решетка радиатора «Олдсмобиля» появилась в левом боковом зеркале. Хартли сверкнул фарами, и темно-бордовая машина проехала мимо них в неспешном, размеренном темпе. Неужели Нилла Ладенмер взглянула на «Форд» через заднее окно? Да. Она все еще смотрит? И снова — да.
Черт, меня засекли, — подумал Партлоу. Он полагал, что она приметила его и вчера, и сегодня утром. Хотя… это уже неважно. Пришло время трогаться.
— Мы начинаем, — сказал он. Он подождал, пока Хартли отдалится от них на четыре машины, а затем отъехал от бордюра и последовал за ним, поддерживая первоначальное расстояние. В минувшие выходные он подбросил Ладенмеру мысль, что будет хорошей идеей, чтобы «детектив из Шривпорта» сопровождал Хартли в качестве подкрепления, когда тот отвозит детей в школу и забирает их обратно. Как Партлоу сказал Ладенмеру: лучше вести наблюдение, на случай, если банда Орси что-нибудь предпримет. Проблема заключалась в том, чтобы дети не узнали, что за ними следят, и, в свою очередь, не заставили нервничать свою мать. Во избежание этого Партлоу по утрам парковался в нескольких кварталах от особняка на Гарден Дистрикт и также в нескольких кварталах от школы Харрингтона в послеобеденное время, но девчонка все равно его засекла.
С другой стороны, это даже хорошо — больше не было необходимости в этом притворстве. Тем не менее… еще предстояло обмануть старый Стеклянный Глаз, потому что, если он возьмет в руки тот пистолет из бардачка, дело сразу же будет проиграно, и кого-то, вероятно, продырявят.
— Дерьмо! — застонал Донни. — Кажется, я схлопотал растяжение ноги!
— Заткнись, — в голосе Джинджер не было ничего, кроме чистого льда. — Когда он остановит машину, ты должен быть готов действовать.
