Тень кондотьера

Ашгарр, моя причёсанная и выбритая до синевы на скулах копия, заранее почуял, что я приближаюсь, и вышел встречать с горящим факелом в руке. Одет поэт был — вот же умора уморная — в тот самый красно-синий лыжный комбинезон, который специально купил полгода назад для подземных бдений. А обулся в горные ботинки. Хорошо хоть шапку-ушанку не натянул и валенки. Мерзляка.

После обмена рукопожатиями поэт задал вопрос, в котором утверждающая интонация перевесила вопрошающую:

— Кажется, у нас проблемы?

Вот. Казалось бы весь с головы до ног в стихах и рифмах, а прозе жизни ничуть не равнодушен. Мужчина.

— Почувствовал? — осведомился я.

— Почувствовал. Опять разборки в маленьком Китае?

— Типа того, Ашгарр, впрочем, не суть. Мне твоя помощь нужна.

— Силу, наверное, забрать хочешь, — с ноткой лёгкого упрёка предположил он, после чего приглашающе махнул свободной рукой и сам первым пошагал по направлению своей кельи.

Не отставая от него ни на шаг, я поспешил сказать:

— Да нет, Ашгарр, не угадал ты. Сила твоя мне пока не нужна, просто проконсультироваться хочу.

— Это что-то новенькое.

— Всё всегда когда-то бывает впервые

— Ну-ну.

Когда вошли в келью, весьма, кстати говоря, напоминающую музыкальную лавку (столько Ашагарр натащил сюда всяких духовых, струнных и щипковых инструментов), поэт воткнул факел в медное кольцо на стене, уселся на широкую скамейку, служащую ему ложем, и всем своим видом показал, что готов меня выслушать. Ну и я, присев на высокий, шаткий табурет, начал без промедления:

— Сегодня у нас там, на верху приключилась такая вот коллизия. Архипычу нужно было кое-что важное мне срочно сообщить, да в присутствии посторонних он не мог говорить открытым текстом, поэтому выразился... Хм. Как бы это сказать... Ну, скажем так, иносказательно. И при этом намекнул, что только ты можешь расшифровать сказанное.

— Правда, что ли? — непритворно поразился Ашгарр. — Так и сказал?

— Так и сказал, — уверил я. — Дуй, говорит, к Антону. Он всё объяснит.

— Странно. И что же он такого сказал?

— А сказал он, дай бог памяти, следующее. — Вспоминая, как там было дословно, я потёр лоб. — Ночи липа пламени... Да, ночи липа пламени земли оленя заливов проклятьем рода любви лишена. Фу. Вот. Это всё. О чём-нибудь это тебе фраза говорит?

Ашгарр молодец, голову мне морочить не стал, сразу обрадовал:

— Конечно, говорит. Ничего тут мудрёного нет. Архипыч использовал кеннинги.

— Что-что, он использовал? — не понял я.

— Кеннинги. Эта такая разновидность метафоры. Присуща творчеству древнескандинавских бардов.

— Скальдов, — поправил я.

— Ну да, правильно, скальдов, — похвалил меня поэт за недюжинный кругозор, но тут же опомнился и стал давить интеллектом: — Вообще-то для скальдической поэзии характерны две разновидности метафоры: хейти и упомянутые кеннинги. Хейти — более простая фигура речи и не такая уникальная. В ней банально используются синонимы. Причём для замены типичных слов нередко употребляются неестественно звучащие, вычурные обороты. Кенинги, вообще-то, также не являются присущими исключительно скальдической поэзии, но здесь они применяются гораздо шире и являются наиболее характерным элементом. Простой...

— Профессор, — прерывая поэта, взмолился я, — а можно как-нибудь покороче.

— Хотел консультацию, получай консультацию, — отрезал Ашгарр и продолжил с той же изуверской монотонностью: — Простой кеннинг состоит из двух частей — из главного слова и определяющего слова. Последнее употребляется в родительном падеже или является первой частью главного слова. Определяющее слово может само быть кеннингом, таким образом, метафора может состоять из четырёх и более частей.

Не решаясь более прерывать его грубо (вполне могло и обидеться на меня это тонко организованное существо), я демонстративно посмотрел на часы, состроил зверски-озабоченную рожу и резанул ребром ладони себя по горлу. Всё это должно было, естественно, означать следующее: понимаю, что одному сидеть в Подземелье тоскливо и хочется с кем-нибудь поболтать, но дел ей-богу невпроворот. Однако Ашгарр моей пантомимой, достойной, пожалуй, самого Марселя Марсо, пренебрёг, и продолжил упиваться собственными глубокими в вопросах стихосложения познаниями:

— Скальдическая поэзия насчитывает многие тысячи образцов кеннингов. В частности, таких, как "море раны" или "пот меча". Эти кеннинги означают кровь. Тонко, да?

— Есть такое дело, — не мог не согласиться я.

— "Кормилец воронов" — это у них воин. "Конь волн" — корабль. "Поле золотого кольца" — женщина. "Пламя Рейна" — золото. "Бремя карликов" — небосвод.

Ухватив общий принцип построения образов, я был вынужден признаться:

— Что-то я, Ашгарр, не понял, откуда у двух последних ноги растут.

— Что касается "пламени Рейна", — терпеливо пояснил Ашгарр, — тут надо вспомнить сагу о Волсунгах. В ней говорится о том, что отвоёванный Сигурдом у дракона Фафнира золотой клад покоится на дне Рейна. Что же касается "бремени карликов", то в древних скандинавских мифах утверждается, что небесный купол удерживают на своих плечах могучие карлики. Теперь понятно?

— Теперь понятно.

— Вот я тебе, Хонгль, всё и объяснил. Теперь сам можешь легко перевести на обыденный язык то, что сказал Архипыч.

— А можно я как-нибудь потом потренируюсь? — попросил я. — Мне действительно срочно нужно.

— Ну хорошо, — внял моим просьбам Ашгарр. — Давай я. Только повтори, пожалуйста, как там было.

И я повторил:

— Ночи липа пламени земли оленя заливов проклятьем рода любви лишена.

— Отлично, — сказал поэт и потёр ладони. — Итак, пойдём из конца в начало. "Олень заливов" — это, разумеется, корабль. "Земля корабля" — это море. "Пламя моря" — это золото. "Липа золота" — это, если не ошибаюсь, женщина. "Ночи женщина", она же "женщина ночи" — это надо полагать ведьма. И... Ну и вот. Дальше, насколько ты понимаешь, уже открытый текст идёт.

— Ну и что у нас в целом получается? — наморщил я лоб.

И Ашгарр охотно подытожил:

— Получается, что Архипыч сообщил тебе о некой ведьме, на которой лежит родовое проклятье.

— Какое?

— Как какое? Сказано же, что любви она лишена.

— Типа как мы, драконы?

— Ну, наверное. Тут я тебе не помощник, это ты уж у наших ведьм уточняй. Они тебя все поголовно любят, думаю, поделятся.

— Может, какая-нибудь и поделится, — согласился я, отрывая зад от табурета. — Спасибо тебе. Без тебя бы... Короче, реально помог. Интересно только, как это Архипыч догадался...

— А мы с ним на эту тему совсем недавно говорили, — поняв меня с полуслова, пояснил поэт.

— Когда?

— На юбилее Воронцова. Помнишь, там один красноярский вампир тост задвинул в скальдическом стиле?

— Не-а, честно говоря, не помню.

— Ещё бы, ты же тогда...

— Что я тогда?

— Ладно, проехали.

— Ну проехали и проехали, — не стал вдаваться я в детали того, что было да уже быльём поросло. Затем помолчал чуток и спросил для приличия: — Ну а как ты тут вообще? До среды протянешь?

— Спасибо, что наконец-то поинтересовался.

— Ну, извини, — развёл я виновато руками. — А если серьёзно, как ты тут?

— Нормально. Вот песенку только что новую сочинил. Кажется, неплохо вышло. Показать?

Бежать мне нужно было, если честно говорить, а не песенки слушать. Но так ведь тоже нельзя — из-за вечной суеты сует себя постоянно игнорировать. Время от времени к себе прислушиваться нужно. А иной раз так и просто послушать. Вот поэтому-то я и изобразил рукой энергичный жест "от винта":

— А давай, показывай, чего там у тебя.

И снова плюхнулся на табурет.

Не ожидавший от меня такого ответа Ашгарр засуетился. Тут же схватил одну из трёх наличествующих гитар, какое-то время — они, музыканты, без этого не могут — настраивал её, потом на мгновение замер, обозначив тишину, и начал. Начал с упоением и зажёг, признаться, от души. Неспешное поначалу движение этой новой его мелодии к середине нарушилось медленно накатывающимся валом импровизаций, а под конец грустные, тревожные и пронзительные гитарные переборы вылились в такой поток витиеватых, клокочущих звуков, что меня реально пробрало. Только одно мешало: поскольку поэт сказал, что это песня, я всё время ждал, что вот-вот начнёт петь, но только этого так и не случилось. И когда, закончив, он вопросительно уставился на меня, я спросил:

— А почему без слов?

— Текст пока не сочинил. А как тебе мелодия?

— Подходяще, — ответил я, ничуть не погрешив против истины. — А про что песня-то будет?

Ашгарр хитро улыбнулся:

— Не "про что", а "о чём".

— Ну и о чём?

— О всяком. Об огнях больших городов и случайных встречах. О глупых обидах и сильных чувствах. О разочарованиях и надеждах, о клятвах на крови и так и не прозвучавших признаниях. О всяческих "ах, если бы она знала" и "эх, если бы он мог". О том, как за каждым вспыхивающим вечером окном начинается свободное плаванье в одиночество, и о том, у какого берега оно всякий раз заканчивается. Мало? Ещё?

— Достаточно, — сказал я. — Воистину поэт в России больше, чем поэт. В России он ещё и золотой дракон.

Поднялся после этих слов и, одобрительно похлопав Ашгарра по плечу, пошёл из кельи.

Глава 11

Обратный путь занял тоже не больше часа и дался — тут главное правильный ритм себе задать — без особого труда, я даже запыхаться не успел. Только когда уже подходил к машине, меня вдруг окатило волной такого беспричинного и безудержного счастья, что еле удержался на ногах от головокружения. Чем эта серо-буро-малиновая волна была вызвана и от кого из двух других нагонов дракона Ашгарра-Вуанга-Хонгля прикатила, я, признаться, сразу и не сообразил. Разбираться времени не было, решил для себя, что, видимо, поэт придумал первую строчку песни. Решил вот так вот и выкинул напрочь из головы.

На город меж тем уже наваливался с длинными лиловыми тенями наперевес тёплый, безветренный майский вечер. Тот самый вечер, который по искреннему убеждению сладкоголосого певца Юры Шатунова способен сохранить любовь навечно. Не знаю, что там насчёт любви, но основная масса трудового и офисного люда уже давно перебралась в свои спальные районы, транспортные тромбы на центральных улицах рассосались, и до вокзала я добрался без особых проблем за четверть часа с небольшим. А там оставил машину возле остановки междугородних автобусов и почти бегом рванул наверх по ступеням уже хорошо знакомого мне ресторана "Бон вояж". Спешил я туда поспешал в надежде всё-таки разыскать — ух, думал, сейчас кому-то душу и вытрясу — злополучную лапку того самого беркута, однако выяснилось, что понапрасну так торопился: никого нет, ресторан заперт, на стеклянной двери его центрального входа висит лживая табличка "Учёт".

Злиться по поводу того, что лавочка прикрыта, стоило только на самого себя, ведь сам же милицейских давеча навёл на оплошавшего Мизера. Однако злиться понапрасну я, разумеется, не стал. Не достойно истинного владыки неба злиться по таким пустяковым пустякам, и уж тем более злиться на самого себя. Проверив для порядка, что служебная дверь тоже заперта, развернулся на сто восемьдесят и, сохраняя хладнокровие, пошёл преспокойно вниз. Быть может, именно благодаря такому спокойствию нечеловеческому и сообразил за то время, пока спускался по широким, выложенным мозаичной плиткой ступеням, как в данной ситуации лучше поступить. Впрочем, было бы странно, если бы не сообразил. В конце концов, мир переполнен нужной информаций: не ленись, иди и бери. Или — это уж как получится — выбивай.

По новому, экстренно принятому и на ходу утверждённому плану дошагал я до привокзальной площади и, совершив ознакомительный променад вдоль шикарно отреставрированного здания вокзала, взял в оборот затрапезного вида дядьку, что смущал публику голой культёй у входа в платный туалет. Судя по легенде, изложенной на исчёрканной каракулями картонке, ногу он потерял, восстанавливая конституционный порядок на южных рубежах отечества. На самом деле, будучи в сиську пьяным, под трамвай попал на кольце маршрута номер четыре, в чём лично и признался, когда я припугнул его левыми корочками. А когда денег посулил, корчить из себя стойкого партизана этот здешний сторожил не стал и с большой охотой, самого себя перебивая, поведал, где живёт разыскиваемая мною баба Валя. С его слов выходило, что живёт кручённая бандерша недалеко от вокзала: в частном секторе возле рощи Звёздочка, на той улице, где музыкальное училище. Что касается номера дома, так "бодай меня кот, гражданин начальник, там же каждая собака бабу Валю знает".

Одноногий не соврал, первый же попавшийся дедок, бородой до пупа и манерными ужимками весьма напоминающий солиста группы "Зи Зи Топ", указал мне дом предводительницы малолетних воришек. Мало того, что указал, так ещё и до калитки сопроводил. Только во двор идти забоялся по причине наличия во дворе злобного кабыздоха. Кабыздох на поверку оказался помесью болонки и пуделя, и угрозу представлял разве только в том смысле, что со смеху можно было, глядя на него, помереть. До того потешным был. Правда, хлеб свой отрабатывал честно, лаял, кружа под ногами, до самого дома. Да и когда я поднялся на крыльцо, не перестал.

Баба Валя, неопрятного вида и невнятного возраста пьяная толстуха, встретила меня неприветливо и за порог переступить не позволила. А когда я заикнулся о причине своего визита, так и вовсе остервенела. Сдвинула папиросу в угол рта, разразилась матом-перематом и пошла на меня с кулаками. Пришлось ручонки-то ей за спину закрутить, а потом и усыпить к чёртовой матери, зачитав на ухо первое пришедшее на ум заклинание. Пристроив её затем на лавке в грязной кухоньке, где в самосадно-самогонной вони уже храпело, ткнувшись мордой в стол, тело мужеского пола, я запер входную дверь на ключ и пошёл проводить обыск в жилых помещениях.

Тут-то и обнаружил ещё одного обитателя воровского шалмана — кудрявую девчушку лет шести, а, может быть, семи. Выглядела она в своём розовом вязаном платьице сущим ангелом, только была настолько чумазой, что у меня возникло острое желание схватить её, окунуть в ванну, наполненную ароматной пеной, и тереть, тереть, тереть мочалом пока вся грязь не отойдёт. Жаль, что не Мойдодыр и пришёл сюда не за этим.

Надо сказать, ангел отнюдь не бездельничал, спеленав пёстрой тряпицей рыжего котёнка, укладывал его в коробку из-под туфель. Котёнок спать не хотел, жалобно пищал и порывался сбежать.

— Привет, — сказал я ангелу как можно дружелюбней.

Ангел глянул на меня своими огромными кукольными глазами и ничего не сказал. Хорошо, хоть не испугался и не заорал.

— Как котёнка-то зовут? — предпринял я вторую попытку. На этот раз более удачную.

— Муся, — ответил ангел.

— А тебя?

— Катя.

Не откладывая дело в долгий ящик, я тут же вытащил из пакета и предъявил ангелу футляр из-под артефакта. Ангел удивлённо хлопнул глазищами, оставил рыжика в покое, тут же подбежал, вырвал у меня футляр с криком: