— А самое сложное — оно на вид всегда самое простое. Моя бывшая жена обожала всякие тортики делать, и подруги вечно друг перед другом хвастались кто вычурнее чего соорудит. И как-то возник спор у кого лучше и кто более умелый, и не фиг было меня в эту склоку втягивать, я им и сказал, что все эти торты конечно красиво. Но вот реальное мастерство они смогут показать, если просто испекут настоящий вкусный хлеб. Им очень мои слова не понравились и они даже на смех меня поднять пытались. Только потом сам видел, как жена пыталась хлеб испечь, и ничего у неё не получилось. А я бабушкины караваи из печи до сих пор помню, как она на деревянной лопате их вынимает и запах по всем окрестностям свежего хлеба. Нет, чего-то она испекла, даже есть можно, но назвать это вкусным настоящим хлебом довольно сложно, тем более, что из трёх попыток только одна давала съедобный результат. А дед мне как-то рассказывал, что самым трудным экзаменом для столяра было не сделать красивый резной буфет с десятком ящичков и в разных финтифлюшках, а простую табуретку, чтобы она не была скособочена, не скрипела, не шаталась и могла прослужить без ремонтов несколько лет, то есть от рассыхания её не вело и детали не начинали болтаться в пазах и соединениях...

— Слушай! А чего мне нужно опасаться? Ну, какие есть болезни и патологии, ну, ты понимаешь...

— Понимаю, только тебе ничего рассказывать не буду. Ещё герой Джером Джерома в своё время заметил, что при чтении медицинской энциклопедии смог обнаружить у себя все описанные болезни, кроме предродовой горячки**. В своё время это вообще называлось "болезнью третьего курса", тогда основные болезни и симптомы учили именно на третьем курсе, и почти все студенты у себя обнаруживали многие из изучаемых болезней. Не нужно тебе этим голову забивать. А так как я чувствую всё, что чувствуешь ты, то на всё требующее внимания успею обратить твой внимание. Договорились!?

— Хорошо! Наверно ты прав. Слушай, а почему у меня нет желания есть кисленькое или солёное, да и не тошнит, слава Богу?

— А кто тебе сказал, что у тебя нет извращения вкуса?

— Но я же не плачу по солёным огурцам...

— Огурцы — это только один из вариантов, как и мел с извёсткой во второй половине беременности. А у тебя уже с месяц, как появилась страсть нюхать запах авиационного бензина, ты даже специально у самолёта встаёшь так, чтобы ветерок доносил к тебе этот запах. Неужели сама не заметила?

— Ой! И правда... А я как-то и не задумывалась почему мне хочется именно туда встать. А это правильно? А не вредно?

— Ну, а что может быть сильно вредного в запахе. Вот если бы ты пить его начала литрами и ацетоном запивать, тогда да...

— Скажешь тоже, ацетоном запивать...

— Я тебе уже говорил, что кто в медицине поработал, тому в цирке не смешно. И не такие фортели случаются... Пока могу тебе вполне квалифицированно доложить, что здоровье у нас с тобой хорошее, плод развивается совершенно нормально... Летать бы я тебе не советовал, но ты ведь не передумаешь?

— Ну, ты же сам знаешь...

— Знаю... Честно сказать, мне и самому интересно. Я ведь был очень далёк от самолётов, не считать же, что летал пассажиром... И чтобы снизить нежелательное влияние на плод от нервных встрясок, постарайся во время полётов сознательно вызывать у себя яркие положительные эмоции. То есть не просто осматривайся, в поисках возможной опасности, а ещё обращай внимание на красоту вокруг...

— Я постараюсь...

А чёрные брюки-галифе я пошила ещё до конца мая. У Митрича оказалась заначка из того материала, который он в свой время приготовил для меня, но я отказалась что-нибудь кроме кителя шить, вот и остался отрез на брюки. Мастер нашёлся в Сланцах, его тыловики фронтовые привезли с собой. Объяснить ему, что мне требуется оказалось совсем не сложно и он даже обрадовался, что мне не требуется, как многим подгонять в точности по фигуре и даже запас запАха в поясе он оставил. Как сказал Сосед, я теперь вышла в точности как морской пехотинец, только флажок красный сбоку на берет и не отличить. Мне самой понравилось, что получилось. Галифе без безумных парусов по бокам, просто чуть расширено на бёдрах, сверху китель свободно, который я не затягиваю ремнём, а надеваю ремень под китель. Думаю, что в такой форме даже подушку засуну, никто не заметит...

* — Фраза героя А.Папанова из фильма "Бриллиантовая рука".

**— Вольная цитата из книги "Трое в лодке, не считая собаки".

Глава 71

Лето. Машенька

Лето началось внезапно духотой и грозами с проливными дождями. Ещё в конце мая немцы как-то резко активизировались, ходили разговоры, что Гитлер объявил на весь мир, что в летнюю кампанию этого года Рейх возьмёт реванш за прошлые поражения. В ходе почти постоянных стычек на передовой немцев оттеснили уже почти до старинного Дерпта или эстонского Тарту. Ночи стали короткими, пришли Белые ночи, широта можно считать как в Ленинграде. Но нагрузка на наш полк только выросла и два вылета за сумеречную ночь по обработке передовых немецких позиций стали для нас почти нормой. А так, как нашей главной спасительницы — темноты не было, то у нас начались потери. Если за всю весну у нас было только два ранения и погиб один стрелок от зенитного огня в восстановленной третьей эскадрилье, то за июнь у нас погибли и не вернулись уже пять экипажей, вернее, один штурман остался в живых после аварийной посадки и сейчас в госпитале. Катерину из авиации списали, и в полк она не вернулась, если помните, это она с Мухиным летала на Мишке до меня.

Я словно одеревенела от накопившейся усталости и постоянного риска во время бомбардировок. Что бы мы не придумывали и как не извращались, но эффект внезапности над окопами удавалось обеспечить только в первые секунды. А потом с немецких позиций в нас стреляли из всего, что могло стрелять. Понятно, что немецкая пехота нас люто ненавидела и вымещала так свои страх и ненависть из всего, что могло стрелять, с каждого вылета машины возвращались с десятками пулевых пробоин в крыльях и осознанием, что в очередной раз прошли по лезвию ножа. Выполнять задачу, когда в тебя садят из десятков стволов и любой выстрел может стать фатальным, когда от этого осознания невольно сжимаются мышцы, и каждую секунду ждёшь удара пули разрывающей тело, кромсающей мягкую и беззащитную плоть, а нужно маневрировать, выискивать цели и производить бомбометания. Наверно поэтому организм и защищается как умеет таким эмоциональным одеревенением.

Мы даже пытались в первых заходах сбрасывать дымовые шашки, только они больше мешают нам, чем немцам, ведь шашкам нужно успеть разгореться и дым должен затянуть окопы, а заранее их не сбросить, это само по себе скажет о том, что именно мы собираемся бомбить и могут даже зенитки успеть подтянуть, да и так уже на передовой появились. Хотя после первых разрывов точность огня существенно снижается, но немцы продолжают стрелять на слух и просто наобум. Но особенно жутко вылетать с выливными приборами. Тут нужно идти на фиксированной высоте, довольно низко и по прямой, точно повторяя конфигурацию окопов. И если там, куда пирогель уже попал крики сгорающих, то с той стороны, куда самолёт двигается огонь такой плотности, что по возвращении с самолёта свисают буквально лохмотья перкаля и торчит щепа. Вообще, эти вылеты наверно самые сложные. Именно в таком была ранена и едва смогла дотянуть до дома Зоя, но после госпиталя она уже вернулась в полк и снова летает. Наши техники сумели снизу забронировать листами железа мотор и наши кабины, что спасло многих и не дало разбить мотор, а то бы потери были ещё больше. Но ведь не всегда стреляют точно снизу, больше половины стреляют сбоков, а забронировать такой лёгкий самолёт невозможно, с этими бронелистами и так стало очень трудно взлетать с полной загрузкой особенно по раскисшей полосе. Но мы здесь все — фаталисты, наверно. Перед вылетом смех и шуточки, а вот по возвращении молчаливое напряжённое ожидание возврата и когда садятся все или сообщают из штаба, что наши не прилетевшие сели на вынужденную, но с ними всё нормально, словно клапан какой-то внутри открывают, снимая напряжение...

Мой малыш, хотя я почему-то уверена, что будет девочка, ну, а кто же ещё у меня может быть, конечно, девчонка, маленькая такая лапочка, вот она уже научилась пинаться внутри своей непутёвой мамочки. Но делает она это только ночью во сне, когда дневное напряжение, наконец, отпускает и организм во сне расслабляется. Мне немного стыдно перед ней, но я ведь не могу дезертировать, вот и готовлюсь снова к вылету, получаем очередную задачу. И обращение командира или комиссара "ГВАРДЕЙЦЫ" звучит как-то особенно сурово и величественно и словно придаёт силы, мне в том числе, хоть я и не являюсь гвардейским чином.

Я уже тоже успела полечиться, поймала пулю из автомата или пистолета сбоку слева в спину на уровне лопатки она сребанула и вырвала клок из комбинезона и по касательной пропахала чуть меньше десяти сантиметров. Зато синяк был на полспины. Три дня пришлось полежать в медсанчасти полка, пока наш полковой доктор делал мне примочки и перевязки. Ещё больше двух недель было очень больно двигать левой рукой, как сказал доктор, из-за контузии мягких тканей в области левой лопатки. Теперь у меня комбинезон с большущей заплатой на спине. На удивление, надетый в тот день на мне бюстгальтер совершенно не пострадал, кровью его залило, я думала не отстираю уже, и выкинуть придётся, но Маша его забрала и привела в порядок. Это она прибежала и поделилась удивлением, что он совершенно целый. Машеньку пока Бог бережёт и я за неё радуюсь...

А по ночам нас живьём пытаются сожрать озверевшие местные комары и мошка, благо водоёмов здесь вокруг множество. Мы готовы мазаться любыми травами, даже бензином и соляром, но этим монстрам совершенно всё равно и мы ходим искусанные и опухшие в волдырях. Перед сном землянки окуриваются самым вонючим дымом, в котором дышать трудно и горло першит, но это хотя бы позволяет заснуть, чтобы потом в полудрёме накрывшись простынёй пытаться выспаться, истекая пОтом в удушливой духоте, как во влажном предбаннике. Лето какое-то до невозможного сырое и жаркое, и от льющего пота и комаров можно отдохнуть только во время вылета, ведь эти зундящие мелкие изуверы ещё не научились пока летать со скоростью в сотню километров в час, а набегающий поток воздуха высушивает влажную одежду и дарит зябкую ночную прохладу...

Я знаю, что это всё придумало моё воображение, но не могу избавиться от уверенности, что перед вылетом в субботу двадцать первого августа Маша смотрела на меня как-то особенно, а в глазах её стояла непонятная грусть. И что в самолёт я садиться не хотела и перед вылетом зачем-то долго разглядывала испятнавшие фюзеляж и крылья многочисленные латки, отчего машина выглядела пятнистой. Мелькнула мысль, что эти заплатки наверняка съедают километров десять скорости и возрастает расход бензина, от которой я отмахнулась. Нам предстоял уже привычный вылет на бомбёжку немецких передовых позиций. К счастью, уже наступили нормальные тёмные ночи, и кончился кошмар, когда в сумерках мы вынуждены были висеть над стреляющими окопами. И сейчас стреляют ничуть не меньше, только прицельной стрельбы нет, а значит и опасность меньше в несколько раз. Хлопнули с Машей ладошками и полезли в кабины. Завели двигатель, прогрелись и после ракеты порулили на взлёт...

Вылет проходил привычно и я заподозрила что-то неладное уже при возвращении домой. Оглянулась и увидела в отсвете синей подсветки Машиной кабины, что она держится за свой лицо, правая видная часть какая-то мертвенно белая, а левая заляпана чёрным, как и перчатки. Сказать, что я торопилась, это не сказать ничего. Благо лететь было не далеко и горючего было с запасом, поэтому дала полный газ и всеми силами пыталась мысленно подталкивать машину. На каком-то чутье вышла точно в створ ВПП и села, не успел самолёт остановиться, как я уже выскочила на крыло и вытаскивала Машу из кабины. В свете фар подъехавшей машины у меня сердце сжало от ужаса, левой половины лица у Маши не было. Она была жива и даже пыталась встать, а вся левая часть лица была сплошным кровавым месивом. Пока наш полковой доктор колдовал над ней и наматывал на неё кощунственно белые полосы бинтов, у меня внутри всё оборвалось, и я сползла по стойке шасси на землю, меня трясло от ужаса, когда представила, что такое могло случиться со мной самой, и в истерике от страха за Машу. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но я выхватила из разговора, что нужно везти в госпиталь под Псков. Взяла себя в руки, рявкнула на Матвея, который суетился тут же со своим вечно печальным лицом, чтобы он быстро заправлял машину, а сама побежала в штаб за разрешением на вылет и уточнениями, где этот самый госпиталь находится и пусть дозвонятся и подсветят мне посадку, ведь я там ни разу не была, а садиться в темноте впервые на незнакомую площадку — придумайте способ самоубийства попроще. Командир быстро сообразил, о чём речь, высвистали Матросова, который уже вернулся с вылета и вроде бы летал туда и знает где это. В общем, всего через полчаса Матросов с доктором, а я с Машенькой на борту парой вылетели в сторону Пскова. Как в темноте Матросов нашёл не подсвеченное место посадки, я не знаю, но я благодаря ему села спокойно, а доктор уже куда-то убежал. Машенька после уколов и перевязки спала в задней кабине. Как оказалось, доктор бегал не просто так, а вернулся с санитарной машиной, куда Машу погрузили и увезли. Я осталась в госпитале, пока Маше обрабатывали раны, меня снова начало трясти. Наверно меня поймут женщины, что для нас страшнее смерти уродующее или калечащее ранение. Мы — девушки на фронте готовы к смерти, а вот оказаться изуродованной или калекой это гораздо страшнее. Есть ли моя вина в том, что случилось? Можете тысячу раз мне повторить, что это фатум, рок, судьба или случайность, но я то знаю, что это я держала штурвал, и стоило мне чуть дать педаль или отклонить рукоятку и эта роковая пуля пролетела бы мимо, можно сказать, что удалось бы отклониться от этой пули, но может была бы другая и даже хуже. Только в реальности не бывает сослагательного наклонения. И у меня перед глазами стоит кровавое месиво, в которое превратилось милое и уже ставшее родным Машино лицо. Только через два часа, когда я спросила, мне сказали, что её уже перевели в палату, и она спит. Как я поняла, про меня просто забыли, ведь наш врач улетел с Матросовым. Мне сейчас здесь было нечего делать, и я пошла на посадочную площадку к самолёту, пора было возвращаться. Попросила крутнуть мне винт, прогрела мотор и полетела, осматриваясь, как положено в светлое время суток...

Собственно о том, что я в полку только до конца августа командование уже знало. Но уж точно я не планировала так закончить свою службу в полку. По прилёту доложилась, попросила разрешение съездить в Псков завтра, а лучше слетать. Командир с начштаба переглянулись и вынесли вердикт, что смысла мне сейчас срабатываться с новым штурманом нет никакого. А по докладу доктора завтра мне в госпитале делать нечего. И посоветовали сначала сходить поговорить с нашим врачом. Разговор с начальником медслужбы оказался более, чем нужным и важным. Я узнала, что в госпитале хоть и есть палата с ранениями лица и головы, но специалиста челюстно— лицевого профиля нет, а у Маши скорее всего повреждение дуги нижней челюсти с нарушением её целостности, а значит функций, в числе которых жевательная и речевая, косметический дефект — это в данном случае вопрос шестнадцатый. И что мне завтра действительно нечего делать в госпитале, а вот если у меня есть возможность договориться об эвакуации Маши в специализированное лечебное учреждение, то это гораздо важнее...