Дочь кузнеца.

— Ты свободен, ты мужчина — будь им! Скажи, что она всего лишь женщина, каких ты имел много. Скажи, что она спесива и жестока, и — чтобы подсластить пилюлю — соври, что все еще хороша. Осмелей, не будь робким, и она станет кротка, как овечка. Ты сам был с ней слишком смирен. Осмелей для такого случая, покажи, кто хозяин положения. Кто ты и кто она? Она — приживалка из милости, которую держат скуки ради. Ты — член семьи, один из тех, на ком держится состояние. Знай себе цену, старик! Она не так уж мала. Наконец, у тебя есть козырной туз в рукаве — пригрози дать огласку многолетней связи.

Положим, о ней и так все знают, но открытый скандал ее убьет. Хотя, конечно, до этого лучше не доводить и сразить ее мужским обаянием.

Такой взгляд на обстоятельства показался старине, видно, очень неожиданным. Он как-то расправил плечи, поднял голову, и дня два ходил, переваривая то, что я ему говорила. А на третий день в той же конторе состоялся бурный разговор, после которого донья Умилиада выскочила с красными пятнами на лице; и подслушиватели из негров — а такие всегда найдутся — донесли, доложили, что майораль, изъясняясь с почтенной дамой, слово в слово перетолковал ей мои слова.

Однако любая палка о двух концах, и тетке было доложено то же самое.

Сколько раз я проклинала себя за то, что влезла в эту историю — неужто старик с ней сам бы не объяснился? — и столько же раз Факундо утешал меня, что и без того тетушка мою особу ненавидела так, столкновение оказалось неизбежным. Я знала опасности с ее стороны. Но я недооценила степень крысиной злобы — уму не постижимо, как она решилась на то, что сделала, и как бы она выпутывалась из положения, получилось все по ее. Она выжидала удобный момент.

Прошло около полугода со дня возвращения сеньоры в Санта-Анхелику, и письмо из Англии ожидалось со дня на день.

Сеньор с сеньорой уехали в Матансас — губернатор давал большой праздник. Давид во второй половине дня уезжал в Карденас к молодой жене. Факундо был в табуне: как сейчас помню, отбирал четверку для упряжки какого-то богатого заказчика.

Вот так-то и получилось, что в доме остались донья Умилиада, которую не взяли на праздник, Дора-Мария с няней и кормилицей и слуги. Можно даже сказать, не далеко отходя далеко от истины: мы с ней оказались одни. Не приложу ума, как я это пропустила, как не обратила внимание? Может быть, нашло затмение, может быть, усыпило осторожность чувство близкой свободы. Так или иначе — я была занята работой в доме, а Энрике гулял со своей нянюшкой Фе.

Даже не сразу обратила внимание на то, что Фе мелькнула по двору туда-сюда одна. А когда заметила — обомлела. Бросила все дела и кричу не своим голосом:

— Ну-ка, скорей иди сюда! Где мальчик?

— Моя мама отнесла его в детскую к маленькой сеньорите, чтобы он ее позабавил.

Новое дело! Бегом побежала я в детскую к Луисе. Маленькая нинья ползает по полу, моего ребенка нет. Толстуха объясняет: был, точно, играли вместе. Да только малыш обмочился, и донья Умилиада велела кормилице Даниэле унести его. Тетушка? Я так и взвилась. Почему ребенка не отдали обратно его няньке? Где он? И где сама сеньора вдовушка, и где паршивка Даниэла, и давно ли они отсюда ушли? Ушли, говорит, давно, на сеньорите уже два раза меняли подгузники, а куда — откуда ей знать? И то, откуда. Кинулась искать сама. В ее комнате на втором этаже пусто. На лестнице наткнулась на Ирму, она-то мне и доложила, что "сию минуту была здесь, зашла к себе в комнату и ушла. Куда? А в контору управляющего".

Не помня себя, побежала через весь двор во флигель на отшибе. Там меня уже ждали.

За Давидовым столом на Давидовом кресле сидела сеньора Умилиада и в руках держала пистолет. Тот самый трехствольный, голландской работы, что я видела у нее в руках один раз. Курки взведены на всех трех стволах и на языке.

— Своего ублюдка ты больше не увидишь, — заявила она, едва я переступила порог. Голос был злорадный и нервный, а кадык прыгал вверх-вниз. — Он будет воспитываться в надежных руках, как подобает сыну приличного отца. Он, конечно, будет знать, что ублюдок, но его пожалеют и скроют хотя бы то, что он — черный ублюдок.

Вот тут-то я успокоилась — страшным, бешеным спокойствием. Тетка меня боялась, но не хотела убивать сразу. Ей надо было меня помучить, увидеть мой испуг, униженные мольбы... Потому-то и не нажимала курок, иначе что ей стоило продырявить меня в четырех шагах?

— Где мой сын?

— Не волнуйся за него сильно... милочка.

Она сидела в глубине и чуть справа, приходясь мне против света, а я стояла перед ней у двери как на ладошке.

— Успокойся, тебя скоро уже ничто волновать не будет. К вечеру сюда приедет альгвасил из Карденаса, об этом я позаботилась. Я ему скажу, что ты на меня напала. Будь уверена, никто не спросит с благородной белой дамы за уничтожение строптивой черной шлюхи... да еще ведьмы.

И замолчала: ждала, что скажу.

— Нет, я не волнуюсь: я знаю, что никто не спросит со старой белой шлюхи за убийство порядочной черной женщины.

Щелк! Осечка. И быстрее было сделать, чем сказать — я диким рывком перелетела через комнату и толкнула старуху в локоть. Дуло пистолета стукнуло ее под челюсть, а зубы клацнули, — в то самой мгновение, когда она вновь спускала курок.

Выстрел был на удивление тихим, а пороховой дым — на удивление едким и густым. Когда гарь рассеялась — проклятая вдовушка заливала кровью стол, упав на столешницу изуродованной головой.

На минуту мне стало дурно, но скоро это прошло. Угрызениями совести я не мучилась, увольте. Вопрос "кто кого" всегда надо решать в свою пользу. Другое дело, что будет потом, и это меня терзало. Мой сынок, моя долгожданная свобода — ах, что же со всем этим будет, что будет со мной? От альгвасила ничего хорошего ждать не приходилось. Сказать, что она застрелилась? Слишком много людей видело, как я искала старуху по всему дому.

Выбралась из конторы, огляделась — никого близко нет. Заперла дверь на ключ, торчавший в двери, выбросив его подальше. Пока не приедет альгвасил, искать ее никто не станет; а у меня оставались срочные дела. Сначала я пошла в детскую. Даниэла сказала, что она — в сопровождении вдовушки — отнесла Энрике к дороге, где стояла одноколка с каким-то не то попом, не то монахом, словом, в сутане и с бритой макушкой. Одноколка свернула в сторону Матансас. Это произошло с час назад.

Потом я побежала на конюшню. Я молила всех богов, чтобы Гром успел вернуться из кораля.

Он вернулся! Он расседлывал коня, когда я влетела в стойло. В полминуты я выложила ему все.

— Ладно, — ответил он. — Возьми походный мешок. Собери свою котомку и оденься поудобнее. Жди меня за ручьем.

Снова затянул подпругу на вороном, вскочил в седло и припустил бешеным галопом.

Не помню своих сборов, не помню, как дошла до условленного места, в густом кустарнике за ручьем. Очнулась — сумерки, платье, мокрое до колен, переметные сумы тянут руки. И не понимаю: зачем я тут? что делаю? Разве не должна я сейчас укладывать спать мальчика и, болтая с ним, прислушиваться, не раздадутся ли в проходе знакомые шаги? И только потом вспомнила, где я и что со мной, со всеми нами, ноги подкосились, и села на траву в каком-то оцепенении, и даже не обернулась, заслышав за спиной конское фырканье и шлепанье копыт по воде.

Муж подхватил меня прямо с земли и усадил перед собой на вороного.

— Прости, я не смог найти мальчика. Я промчал миль десять в сторону Матансас и не видел тележки с монахом. А сейчас надо убираться. Альгвасил уже приехал, ищут вдову по всей усадьбе.

А меж тем слез с коня, и я увидела, что в поводу у него была вторая лошадь — рыжая приземистая кобыла, а на ней вьючное седло. Сумы он повесил на рыжую, меня пересадил на круп Дурня, — и так-то вот мы пустились в бега.

Кто знал, что им суждено продлиться столько лет!