Когда недавно Эрик имел неосторожность пошутить про мою тяжкую обязанность его баловать, я немедленно развил эту тему до пунктов, подпунктов, графика, неустоек и сатисфакции за неудовлетворительный результат. Вот теперь — исполняю, изумляясь силе своей физической реакции... и, признаться, отсутствию неприятных ощущений, не только своих. У меня никогда еще не было любовника с таким количеством телесных повреждений, и еще не факт, что Эрик решится пойти до конца, но он принимает мои прикосновения без страха и без отвращения, что поразительно приятно и, в большой степени, неожиданно.
Склоняюсь пониже — волосы, соскользнув, щекочут его плечо, — заглядываю в глаза. Не вытеснило ли физическое блаженство остатки давешнего любопытства? Что питает его доверие? Как после лагерных событий он, барраярец, вообще способен испытывать желание к мужчине?
— Мое варварское бесстыдство, — хрипловато сообщает Эрик, — отнюдь не доходит до того, чтобы приглашать кого-то в свою постель.
Что это, отказ? Боюсь, мое лицо отражает всю гамму разочарования — и покорности. Я не пойду дальше, чем дозволено, Эрику нечего бояться повторений.
Очевидно, барраярец читает по лицу. Иначе с чего бы ему смеяться, негромко и необидно и, протянув руку, гладить меня по щеке?
— Смотри, вытащу тебя оттуда, — объявляю о намерениях. — История показывает, что свою территорию вы защищаете до последнего.
Эрик неспешно убирает руку, потягивается и усаживается на край кровати, вид у него до крайности довольный.
— И давно это у нас в программе появился пункт "целоваться"? — осведомляется он, ухмыляясь и зная ответ. После успешно проведенной им провокации я бы этот пункт возвел в ранг параграфа. О чем и сообщаю.
— По утрам, — предлагает он, развивая тему в перспективе. — После завтрака. Как полагаешь, для воспитания силы воли или, напротив, на сладкое?
Надо полагать, это зависит не только от моих желаний. — А ты бы чего хотел? — нервничая и пряча под шуткой серьезность вопроса, уточняю. И, о чудо, получаю совершенно исчерпывающий ответ.
— Неожиданности, — задумчиво и полувопросительно сообщает Эрик. — Утоления собственного любопытства. Чего-нибудь изысканно сибаритского, и толику хулиганства впридачу. Видишь, какой перечень. И это только первое, что приходит мне в голову.
Сейчас, занятые полушутливой болтовней, мы оба тянем время, снижаем градус нервозности. Надеюсь, не мне одному эта пауза кажется исполненной предвкушения.
— Так как? — пополнив имеющийся у парня опыт еще одним поцелуем, интересуюсь. — Воспитываешь волю или лакомишься?
— Риск — сам по себе удовольствие, — Эрик легонько покусывает нижнюю губу и расплывается в улыбке. — Тебе как показалось, искушенный ты мой?
Одновременно уход от ответа, легкий комплимент мне и столь же завуалированная похвальба его собственной мужественностью. Что мне могло показаться, как он полагает? Для меня тоже справедливы оба смысла.
Эрик поднимается, полураздетый, и смотрит на меня вопросительно. Почти глаза-в-глаза — он ниже меня, аутская кровь в роду вообще сказывается в первую очередь на росте, — и, кажется, его это чуть смущает.
— Умерь свой здравый смысл, — прошу. У меня его сейчас за двоих, а от Эрика мне важнее добиться непосредственности реакций. Наклоняюсь поближе, проводя пальцами по шее вниз, по рельефу впадинок между ключицами, медленно от плеча до запястья, переворачиваю жесткую ладонь, целую. Он ощутимо вздрагивает, и я очень мягко предлагаю.— Позволишь себе побыть ведомым?
Эрик высвобождается, словно готовясь отказать, и проводит ладонью в сантиметре от кожи, очерчивая лицо, но не касаясь меня. Решается?
— Ты льстишь моему терпению, знаешь? — со смешком сообщает. — Все-таки то, что ты делаешь... не совсем привычно.
Неужели настолько непривычно? Я не стану спрашивать о том, был ли Хисока первым мужчиной, но если так, то опасливая осторожность барраярца более чем понятна. Я ухитряюсь подавить вздох. Ну, что поделаешь. Впрочем, отступать, не получив твердого "нет", я не намерен.
— И ты больше не намерен терпеть? — уточняю. Сложней всего ему, наверное, что инициатива в моих руках. Эрик не в том положении, чтобы требовать, и у него не тот характер, чтобы просить. Он сам может не знать, насколько твердым это терпение окажется. Не на зуб же пробовать, как монету (и из каких книг я только вспомнил это архаичное действие?).
— Хочешь распоряжаться сам? — неожиданно серьезно интересуется родич. Значит, я угадал. — На этот раз я склонен уступить тебе такую возможность. Из соображений здравого смысла.
Я настолько удивлен этому приступу разумного послушания, что лишь киваю, проскальзывая ладонью по горячей пояснице над поясом мягких трикотажных брюк.
— У нас с тобой разве бывало иначе, Иллуми? — подшучивает он, и только сознательное усилие помогает мне не вспыхнуть трижды: от того, как он произносит мое имя, от легкого придыхания в голосе барраярца, и от этого невозможного "мы с тобой". Пульс у него частит почти так же, как мой, и следующий поцелуй кажется до нестерпимого желанным.
— На сей раз в качестве исключения я попробую не отбиваться, — обещает Эрик, и получает возможность подтвердить свое обещание практическими действиями.
Варварское бесстыдство восхитительно на вкус, коротко стриженный загривок ощутимо колет мне ладонь, когда я придерживаю тяжелую голову, продолжая целовать необычно послушного Эрика, и остается только сожалеть о конструкционной узости ложа, на которое нам предстоит опуститься.
Локтевая ямка, чувствительный бок, местечко за ухом, угол твердого рта. Я не знаю, насколько чувствительна его кожа; пульс под губами бьется отчаянно и часто, Эрик откидывает голову назад так, что затылок ложится в мою руку, а горло подчеркнуто открыто.
— М-м... ты всегда вот так — ласкаешься? — с усилием выталкивая слова, спрашивает он. Время длинных разговоров определенно осталось позади. Но неужели ему не нравятся нежности? Нет, горячее тело прижимается к моему с доверчивым воодушевлением.
Я прячу усмешку между плечом, отмеченным давним, почти стершимся, шрамом, и шеей. Запах болезни почти исчез, и хочется почувствовать его разгоряченную кожу своею, так что я предоставляю будущему любовнику возможность справиться с завязками, складками и узлами, удерживающими мою накидку на положенном месте, что вызывает у него жалобное: — Нарочно ты, что ли, так упаковался?
Разговаривать не хочется. Хочется сцапать законную добычу. В качестве компромисса проскальзываю пальцами по бедрам, останавливаясь на выпирающих тазовых косточках. Эрик не отстает: стащив с меня накидку, гладит раскрытой ладонью, самым чувствительным местечком. Кожа на подушечках пальцев чуть огрубевшая, должно быть — многолетние мозоли от оружия, — но рука скользит осторожно.
Расслабленное удовольствие плохо сочетается с подрагивающими коленями — а эта напасть вскоре постигнет нас обоих, так что, пожалуй, стоит легонько подтолкнуть барраярца к кровати, спиной вперед, дождаться, пока он опустится на край постели и опуститься на колени между разведенных ног, уложив голову на крепкое бедро.
Эрик запускает пальцы в мою прическу, перебирает пряди, пропускает их между пальцами, словно стараясь отделить темные локоны от белых, и я не удерживаюсь от стона. Волосы — мое слабое место, а Эрик так явно старается сделать мне приятно, что одного этого хватило бы для взаимного удовольствия.
Своды ступней, голени под мягким трикотажем, колени и под ними, мышцы бедер, подвздошья... мурлыча от того, как грубоватые пальцы ворошат волосы, я ласкаю все, до чего могу дотянуться, слышу, как он дышит, хрипло и низко, сдавшись накатывающей телесной радости и не мешая себя окончательно раздеть.
На обнажающихся бедрах тоже наберется отметин на пару военных кампаний. И я словно плету сеть, где вместо узлов — прикосновения. Бок, спина, руки... не торопясь и не медля, уверенными касаниями, играя на контрастах: прижимая покрепче, отмечая ногтями, касаясь подушечками. Пальцы, дыхание, язык и зубы, ногти и волосы — все это может послужить к вящему удовольствию обоих, главное — знать, как. Я знаю. Еще не время добавлять темпа, но стоит показать явно непривычному к изысканным ласкам барраярцу все доступные возможности тела.
Остановившись на опасной грани между демонстрацией возможностей и прямой лаской, провожу языком по крепкому бедру в непосредственной близости от паха. Тихий стон мне, может быть, и почудился между стуком сердца и потрескиванием огня в камине, но непроизвольная дрожь ясно ощутима. Следующее касание, еще ближе — и отступаю, целуя живот и бок, слушая срывающееся дыхание, вдыхая дикий, подчеркнутый холодным дыханием парфюма, жаркий, звериный запах. Идеально.
— Иллуми. Ну что ты творишь, а? — старательно скрывая просительные интонации, спрашивает он. А действительно, что я творю?
— Издеваюсь, — поддразниваю, поцеловав припухшие губы. Помнится, я когда-то обещал себе, что барраярец научится просить. Чувствовал ли он сладость беспомощности с кем-либо рядом, или это впервые?
Эрик откидывается на постель, стискивает край одеяла до белых костяшек, на лице блаженство пополам с растерянностью.
— Я... а-ах! — коротко выдыхая, — я обещал только не драться. А если будешь издеваться, я дождусь момента... м-м,, да, и отвечу тем же. Не переусердствуй....
Задыхающаяся мольба заставляет меня улыбнуться явно непристойной по его меркам улыбкой, податься вперед и коснуться напряженного тела, пленяя и властвуя.
Строки из любовного трактата, цитируемого мягким голосом Нару, всплывают в памяти так ясно, словно я по-прежнему молод, как полураспустившаяся ветвь: "...Игра на флейте — изящное искусство, приличествующее юношам благородных родов..." .
Я слышу, как барраярец сдавленно стонет, и улыбаюсь вокруг плененной плоти. Ее вкус вполне соответствует запаху — соль, медь и полынная нотка. "Не следует торопиться, перебирая лады и настраивая дух флейты на нужный лад... не следует и медлить, и колебаться — это ведет к разочарованию"...
Разочарования не будет. Судя по реакции, ощущения носят Эрика из стороны в сторону как океанская волна, чтобы выбросить в конце концов, всхлипывающего и задыхающегося, на покрытый белой простыней берег.
Я рефлекторно слизываю с губ соленые сливки семени.— Жив? — интересуюсь для проформы, стараясь не выглядеть слишком самодовольно. Ошеломленно-блаженное выражение на лице Эрика необычайно ему идет.
— Хулиган, — нежно упрекает он, усмехаясь. — Все, стоп нашим сеансам массажа. Память у меня хорошая, кончу при первом же поглаживании по спине.
— Не беспокойся, — успокаиваю я, — в число моих достоинств входит умение делить работу и развлечения. — Угнездившись рядом, мягко оглаживаю все, до чего могу дотянуться. Спина, плечи, грудь — все в испарине.
— Не свалишься? — спрашивает Эрик, с варварской прямотой подгребая меня поближе. — У тебя-то с чего такой довольный вид?
— Я должен быть чем-то недоволен? — усмехаясь, уточняю я. Конечно, я знаю, о чем он; прямодушное искреннее создание.
— Понятно, что за удовольствие получил я, — замечает Эрик, — но подозреваю, что твое было несколько неполным. И скорее морального характера.
— Ну-ка, перевернись, — командую я и оседлываю узкие бедра. — Полежи, понаслаждайся, я с тобой еще не закончил.
Либо Эрик мне уже доверяет и не боится, либо память окажется сильнее, и придется лечить этот страх — самым примитивным способом. Как нечисть изгоняют зеркалами, так страх избывают развенчанием. Позиция, в которой барраярец не может видеть, что происходит, поскольку лежит лицом в подушку, беспомощно распластанный, и не в состоянии вмешаться в ситуацию чем-то бОльшим, нежели слова, должна быть ему чересчур знакома и чревата дурными воспоминаниями...
И действительно, тонкой нотой на пределе слышимости сквозь ощутимые попытки Эрика лежать смирно прорывается напряжение. Страх, загнанный глубоко и жестко, спрятанный, точно морщины усталости — на лице под официальным гримом. На секунду меня захлестывает ярость — горячая волна в животе и груди... А вслед за ней, безо всякого предупреждения, приходит нежность.
Затылок. Шея. Спина, уже знакомая до последней косточки. Барраярец доверяется мне, а я вылизываю его, как кошка вылизывает котенка. Покусывая, целуя, опираясь на руки, чтобы не было слишком тяжело, дразня кончиками волос и кожей, иногда прихватывая посильней и тут же зализывая отметины.
И бесчувственное тело, сохранявшее сперва показную неподвижность, начинает... дергаться. Эрик ежится, шевелит лопатками, вздрагивает — и отнюдь не от страха. Отзывается на мои поддразнивания. Вот теперь можно понемногу увеличивать степень свободы. Уже ведь понял, что ничего ужасного не происходит, да?
Вопреки возможным ожиданиям, коллекция его отметин не кажется мне неприятными недостатками. Но хочется выгладить затвердевшие полоски, слишком гладкие и светлые, как все старые келоиды, языком. Этому желанию я и уступаю. Нет, хороший мой, ты не конфета. Но растаять тоже можешь.
— Терпи, — подсмеиваюсь, в тон словам дразня дыханием по четко очерченному ромбу мышц у копчика. — Терпение — добродетель.
— В нашем ли пикантном положении... — глубоко и медленно выдохнув в подушку, интересуется Эрик, — говорить о добродетелях?
— Почему? — удивляюсь я, разрываясь между двумя равно приятными возможностями поддразнить моего барраярца языком: словесно и буквально. Гладкие, тяжелые волосы свободно стекают, расплетенные, скользят по его спине и ягодицам; Эрик чуть прогибается в пояснице... — Или в занятиях любовью не бывает добродетелей и грехов?
— Преимущественно второе. — По виднеющемуся краешку щеки понятно, что он расплылся в улыбке.
— Если, несмотря ни на что, мы добрались до постели, понятие греха теряет смысл, — сообщаю преувеличенно серьезно. "А если ты, дружок, перестал бояться и начал хихикать, хватит тебе отдыхать лицом в подушку". Отпускаю, сажусь в изножье кровати, скрещивая ноги. — Повернись-ка.
— Чтобы встретить опасность порока лицом к лицу? — фыркает Эрик. — Можно. — Он перекатывается на бок, почти лениво, блаженно вытягивается, раскидывает руки.
Мизансцена "иди сюда" настолько явная, что меня окатывает волной желания. Но если в любви и есть грех, то это — торопливость. Долгое томительное предвкушение сегодняшнего вечера, драгоценное сближение шаг за шагом не заслуживают быстрого соития на кровати, неудобной и тесной, как столь любимая моим барраярцем военная форма, и наверняка навевающей ему ассоциации с одиночеством и болезнью. Пора перебраться ко мне в спальню.
Прямолинейность приглашения, выглядящая неуместно час назад, сейчас дразнит прелестью полной откровенности, и Эрик оказывается не против его принять. Полуодетые, босиком — я обнаженный по пояс, а он и вовсе в моей короткой накидке вместо полагающегося халата, — мы отправляемся через пол-дома в мои покои. И хотя слуги давно спят, одна мысль о лицах гипотетических наблюдателей заставляет расплыться в улыбке, а уж когда я представляю на их месте моих светских знакомых... То-то было бы веселья и обмороков. Но сейчас я чувствую себя не Старшим с кодексом правил в голове, а совершеннейшим мальчишкой, не стесненным условностями приличий.
