Оленьи тропы

... — Давай ещё одну закажем? С ананасом!

— Извращенец, — не глядя на тебя, фыркаю я. — А ещё учишься на кафедре, где процветают русско-итальянские литературные связи. Ты хоть знаешь, с чем должна быть настоящая итальянская пицца?

— Ой, всё, не дави на меня своим матриархальным феминистским давлением! Да, я не разбираюсь в еде, не умею готовить — и что?!

— Ой, да, я видела, что ты сделал с куриными ножками, это жутковато. Так вот, в настоящей итальянской пицце не должно быть ничего, кроме теста, томатного соуса, моцареллы и...

— Но пицца с ананасами и ветчиной всё равно вкусная, Юля, ты не можешь это оспорить! Да и не хочешь, на самом деле, девочка моя — что за глупые самовнушения?

— Может, но...

"...но это не пицца", — хочу сказать я, еле сдерживая смех. "А что тогда, фруктово-ветчинный пирог?" — ответишь ты и потрёшь подбородок, изображая задумчивость.

За долю секунды успеваю продумать ещё несколько реплик непредсказуемо-предсказуемого диалога — но всё ломается о твоё восклицание безжалостно высоким, звенящим, как хрусталь, голосом:

— Ого, пиздец ты покраснела! Ну-ка, ещё раз! Девочка моя.

— Отстань, — выдавливаю, отворачиваясь, — лицо и правда горит, но я не замечаю, не могу это контролировать. Бесит.

— Моя девочка, — мурчаще повторяешь ты, чуть подавшись вперёд — но не придвигаясь, чёрт побери, всё равно не придвигаясь ближе. Съёживаюсь, млея от сладкой пытки, вжимаюсь в кровать лопатками, пытаясь оказаться как можно дальше от тебя.

— Хватит.

Что особенного в том, как ты это говоришь — мягко, сверху вниз и скользяще, чуть-чуть в нос, со снисходительной смешинкой, которая причудливо срослась с серьёзностью?.. Мы сидим на полу меж кроватями, вокруг — опустевшие коробки из-под пиццы и картошки фри с сырным соусом (время от времени ты, причмокивая, слизываешь его с пальцев, — я старательно не смотрю на твои пухлые губы в момент причмокивания, но от самого звука мне хочется лезть на стену) и опустевшие бутылки из-под пива; на моём идеально прибранном столе — ноутбук, на экране которого замерли в паузе финальные титры "Чёрного лебедя". Я не знаю, сколько времени — пожалуй, к двенадцати; ты всё чаще выходишь курить; воздух загустевает от напряжения так, что его, кажется, можно зачерпывать в ладони — и втирать в кожу, как жирно-вязкое золотое масло. Вязкое, как твоя слюна, остающаяся на пальцах.

Мы не просто наедине — с алкоголем и без угрозы прихода Веры. Не как обычно: вся ночь в нашем распоряжении. Прошло уже чёрт знает сколько часов, мы заправились разливным не хуже гопников из моего родного простонародного района, раз пять перешли от интеллектуальных бесед к выворачивающей наизнанку душевности, а потом к бесконечным шутливым стычкам — и обратно; я в своей лучшей футболке и лучших джинсах, с аккуратным, едва заметным, по мере сил продуманным макияжем; но — ты по-прежнему не делаешь ни шагу навстречу. Это подтверждает — но подтверждает что?.. Знаю пока только одно — ты даже не пытаешься коснуться меня, и это швыряет в отчаяние; я каждые несколько минут за шкирку оттаскиваю себя от истерики — от того, чтобы просто и прямо, топорно, вывалить на тебя всё, что меня гложет.

Видимо, я и правда тебе противна.

Хотя — снова всё не сходится: какой-то частью себя я понимаю, что это слишком не так. Что тогда?..

Смотрю на твои хитро поблёскивающие мглистые глаза, на гладко выбритый смуглый подбородок, на то, как ты прикусываешь губу и ухмыляешься, откидываясь узкой спиной на кровать Веры (эти чёртовы линии талии — а впрочем, Вера меня убьёт). "Моя девочка". Идеальный взлом.

Когда Нина, героиня "Чёрного лебедя", по совету хореографа пыталась мастурбировать, чтобы раскрепоститься (Фрейд бы аплодировал стоя каждому кадру этого фильма), — ты, глядя на неловкие извивы Натали Портман на розовой девичьей постели, прохладно отметил: "Но ведь ей же не нравится. Это видно". "Откуда тебе знать?" — хотела съязвить я в ответ — но вовремя прикусила язык.

В конце концов, мне правда было интересно, как ты отреагируешь на эту сцену.

В конце концов, ты и правда, вероятнее всего, девственник. Это значит, что любые первые шаги за мной; но ведь их и так уже было предостаточно — или мне кажется? И почему ты совсем не ведёшь себя так, будто я не в твоём вкусе?

Скорее наоборот. Ты ведёшь себя так, будто я цепляю тебя, будто ты мной поглощён — и не только как собеседником, но и — в том числе — эстетически. Но что же тогда, чёрт побери, не так? Неужели невинность и правда заставляет тебя так превозносить платоническую любовь к Софье? Но как же тогда все твои циничные шуточки, как же рассказы об ещё одной "бывшей"? (Ты используешь это слово очень охотно и очень рисуясь, чаще, чем следовало бы, словно подчёркиваешь: смотрите все, смотрите, это срочно — у меня была ДЕВУШКА, да-да!). "Она была откровенно стрёмная, что поделать. Ну, рисовала круто, справедливости ради — но человек просрал свой талант, как и всё остальное. А так — у меня пара её рисунков до сих пор лежит... Но страшная была шо пиздец! Я вообще изначально был влюблён в её подругу, Машу Ераксину, а с ней начал мутить сугубо из жалости".

"Мутить сугубо из жалости". Не приведи небо. Поёжившись, я насильно возвращаю себя к рассуждениям о "Чёрном лебеде" и Акутагаве.

Ах нет, мы же говорили о пицце.

— Так вот, я не спорю, что это довольно вкусно, но тебе любой итальянец скажет, что пицца с ананасами — это извращение, потому что...

— Девочка моя, — с пристанывающим вздохом снова мурлычешь ты, переворачиваясь набок и по-домашнему вальяжно вытягивая ноги; лукавая усмешка скользит по твоим искусанным тёмно-вишнёвым губам, глянцевито блестящим, как куски мармелада. Рывком отворачиваюсь; всё тот же проклятый густой жар во всём теле, то же проклятое тягучее унизительное внутри и внизу; почему, почему я никогда не чувствую этого рядом с людьми, которые могут ответить мне взаимностью, — не чувствую, если я не мышка в когтях кота?..

— Всё, Егор, не смешно. Короче, я не против ещё одной, но только без ананасов.

— Да, я понял, родная моя. Ненаглядная.

— С-сука... — не выдержав, сквозь стиснутые зубы шиплю я. Надо что-то срочно сделать — точно, окно — встать и открыть окно. Морозный воздух врывается в комнату и чуть прочищает мысли, остужает мучительное злое желание наброситься на тебя — навязчиво-хищное, странное, совсем не похожее на тот робкий и нежный, восхищённый трепет, который я испытывала, когда была влюблена в бога бабочек, Карину или кого-то ещё. Так, будто я хочу не покориться, как обычно, а наоборот — покорить, завоевать, забрать себе полностью, до последнего вьющегося чёрного волоска.

Чёрт чёрт чёрт почему ты не можешь просто заткнуться ради всего святого заткнись.

— Юль, ты обиделась? Извини, я не хотел...

— Это не смешно.

— Прости.

Придавленное нервное бормотание себе под нос — ты всегда так говоришь, когда чувствуешь себя виноватым. Тоже вскакиваешь, с жадным вниманием заглядывая мне в лицо, беспомощно вскидывая брови.

Почему я не могу долго злиться на тебя по-настоящему — да что там долго, хотя бы несколько минут?.. Это просто ненормально. Сердито скрещиваю руки на груди.

— Всё нормально. Просто мне некомфортно, я не люблю ласковые слова.

— Понял. У тебя флэшбеки про Диму, да?

Пару секунд в растерянном ступоре смотрю в твоё серьёзное лицо. И правда — может быть, всё так, может, дело в банальной проекции? Он никогда не называл меня "девочка моя", но называл Юленькой, заей, Тишуней — от фамилии. Почему я сама не подумала об этом — ведь речь о человеке, о котором я всего пару месяцев назад говорила: "Никогда не перестану любить его, это часть меня"?..

Возможно, потому, что дело всё-таки не в этом. Пожимаю плечами, глядя куда-то в сторону — на рукав твоей чёрной толстовки.

— Не знаю. Не думаю. Просто... Не знаю, не суть. Ты тоже прости, что я нервная.

И лучше уже уйди, а то я опять расплачусь. Лучше поплакать одной.

Нет. Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста.

Делаешь шаг ко мне — но тут же замираешь. Странно улыбаешься.

— "Плавятся в тигле алхимика медь и огнистый янтарь... Лучше больней ударь, небо, меня по темени..."

Моё стихотворение — недавнее, октябрьское, рыхлое и сырое; спазмом пережимает горло. Я крепче обнимаю себя руками — и вдруг понимаю, что дрожу. Как тогда, ночью у озера — но уже не от холода.

— Ну, меня небо то и дело бьёт по темени. Это правда.

— Разрушительная сила творчества, — тихо, со своей очаровательной томной картавостью произносишь ты. — Алхимия.

— Да уж. Как у твоего Ёсихидэ.

— Как у этой бесячей Нины. Хотя ты не бесячая.

Нервно хихикаю, глотая всхлип.

— Удивительно. На твоём месте я бы себя бесила.

— Хм. Странно, в голову пришло... — сдавленно вздохнув, бормочешь ты; делаешь несколько взволнованных шагов туда-сюда — по своей привычке, — машинально запускаешь руку в карман — за сигаретами — и тут же достаёшь. Наблюдаю без мыслей, одним жадным ощущением — как тогда, в дыму вишнёвого кальяна; почему-то ты очень красивый, когда нервничаешь — говоришь срывающимся голосом, кусаешь губы, мечешься, запускаешь пальцы в густую мглу волос на затылке. Муки ада. Меня они скорее портят, а тебя — в твоей трепетной оленьей потерянности — почему-то нет. — Ты живёшь творчеством — выходит, чувство к Диме и было твоей главной партией? Твоим апофеозом?

— Не думаю, — хрипло отвечаю я. — Нина в конце сказала: "Я совершенна". С ним я себя совершенной совсем не чувствовала. И не чувствовала, что создаю совершенство. А теперь... Не знаю. Просто живу, и всё.

— Тоже хочешь зарезать осколком зеркала своего двойника, а режешь в итоге себя?

Хочу осадить тебя, ответить колко и язвительно — чем-то вроде "Откуда такие выводы, почтенный Ёсихидэ? Невежливо без спроса вдохновляться чужими муками". Но заглядываю тебе в глаза — в тёмно-карюю, жаркую, как влажная приморская ночь, поблёскивающую глубину, где бьётся страдающий вопрос вместо ответа, — и боль скручивает меня в победной атаке, пуанты впиваются в кожу стеклянной крошкой, под стоны скрипок по сцене сочится кровь. Ты бросаешься ко мне и обнимаешь — снова как-то по-братски и по-отечески, мягко, но крепко прижимая к груди, — а может, не по-братски, не по-отечески, а как-то ещё — я не понимаю, ничего уже не понимаю, да и откуда мне знать, если у меня никогда не было ни отца, ни брата?.. Просто закрываю глаза, вдыхая твой запах — дымный, горьковато-сладкий, пьянящий, как молодое крепкое вино — Шираз, Негроамаро, Пинотаж, праздничные бокалы в квартире четы Базиле. Твоё тепло — мягкий, как лебяжий пух, золотой кокон; твоё хриплое дыхание на моей макушке, твоё сердце, сбивчиво и быстро — быстрее моего, почти загнанно — колотящееся рядом с моим лицом, твои пальцы, медленными упоительными надавливаниями ерошащие мои волосы. Замереть на пару секунд — и снова дышать, снова, уже не всхлипывая, будто вынырнув с глубины — хотя так давит, давит, давит синяя тяжёлая бездна; медленно, словно касаясь фарфоровой статуэтки, опустить руки ниже — к тугим и крепким, но нежным линиям твоей талии, к восхитительному изгибу раскалённой скрипки. Я не сжимаю сильнее, не пытаюсь забраться под одежду, даже не свожу руки у тебя за спиной — но почему-то именно это простое прикосновение окончательно сносит мне голову, пробирает насквозь нелепой, почти извращённой смесью боли и блаженства. Совсем рядом твоя тонкая шея — с голубыми штрихами венок на золотисто-смуглой коже, с беззащитной выпуклостью кадыка и впадинкой меж ключиц; а ещё выше...

— Егор, прости меня... Прости...

— За что?

— Я... Не знаю, это всё из-за тебя, то есть... Я просто не понимаю, что не так, я...

Что я несу? Неважно — только бы длить, длить, длить это горячее золотое мгновение, этот раскалённый песок исстрадавшейся пустыни под моими пальцами, эти искры, летящие с наковальни под молотом ударов сердца, эти муки ада в сливающейся мелкой дрожи, алхимию преображения. Если сейчас кожу моих лопаток проткнут изнутри чёрные перья, я совсем не удивлюсь.

— А сама сказала, что не влюбилась... — с тихим грустным смешком шепчешь ты.

— Соврала.

— Понятно, — не равнодушно — обессиленным страдающим выдохом.

Чуть сильнее сжимаешь мне плечо, другой рукой не прекращая гладить по голове, — хотя мы по-прежнему почти не соприкасаемся ниже пояса, бёдрами. Впрочем, неважно, это ведь неважно; всё путается в осколках зеркала, в цветных кусочках витража, в твёрдой упругой плавности твоей талии под моими ладонями.

— А... А он?

— Я его помню. Я уже говорила.

— Ты любишь его?

— Я... Не знаю.

— Понимаешь, я... — (На секунду твои пальцы замирают в моих волосах, шёлковый голос срывается; задерживаю дыхание. Вот сейчас, сейчас ты убьёшь меня — и дальше уже ничего не будет, только покой и тьма. Ну же, не тяни). — Я боюсь влюбиться.

Что?..

Я ожидала услышать что угодно, но не это. От шока отрываю голову от твоей груди, чуть отстраняюсь, заглядывая тебе в лицо — снизу вверх. Так близко твой узкий подбородок, цыганские высокие скулы, уверенно-чеканная линия носа ("У Цыганской Крови еврейский носик", — подшучивает Вера) — и губы, эти чёртовы приоткрытые губы с картин Караваджо, на которые просто невозможно смотреть без вожделения; так близко — но я впервые так мало понимаю, что ты имеешь в виду.

— В каком смысле?

— Боюсь влюбиться, — серьёзным шёпотом повторяешь, глядя мне в глаза — в глубине твоих, кажется, собрались все чёрные волны мировой скорби. — Ты очень красивая и талантливая. Во многом красивее и талантливее Софьи. Но я люблю Софью. И поэтому не могу. Прости.

— Но ведь... Ты говорил, что два года свободы, что вы...

— Да, но я знаю, как это бывает. Секс вызывает эмоции. И привязанность. Мой отец так ушёл от мамы к той женщине, с которой он сейчас, — хотя всё начиналось как просто секс. — (Ты всегда брезгливо называешь её "та женщина" — я до сих пор не знаю её имени). — Блэт... Я всё только запутаю, а любить буду всё равно Софью. И потом уеду в Киев, после магистратуры. Это точно будет так, я не поменяю решение.

— Пусть. Я на это согласна.

...потому что, во-первых, терять мне нечего. А во-вторых — я не верю тебе, когда ты говоришь, что два года спустя не поменяешь решение. И не верю, когда говоришь, что любишь её — как реальную женщину, как человека. Она твоя Беатриче, и стихи о ней мёртвые, бессильно-преувеличенные.

Но я знаю, прекрасно знаю, что всё кончено. Будь не так, желай ты меня, как любой обычный парень в такой момент — ты бы уже минут десять назад повалил меня на пол и содрал с меня одежду, не думая ни о каких возвышенных музах. Пусть на одну ночь — но не думая.

Хорошо, что ты, по крайней мере, не знаешь, что физически я всё ещё девственница. Эта мысль снова подводит меня к краю истерики.

Вздыхаешь, и твоё сердце колотится ещё чаще — так, будто своим ответом я причинила тебе физическую боль.