Шипы

Я не могу больше.

Кажется, в какой-то момент открывалась Дверь, похожая на выход в пространство Шакти. За ней был свет, и свобода, и не было кошмара и боли. Галлахер хотел выйти, но стражи Двери не пустили его. Вместо этого его вбили обратно и оставили на полу корчиться от боли и унижения. Впрочем, оба эти чувства меркли, когда за спиной снова мелькнули тени шипов.

ТАК сходят с ума?

Отплевываясь кровью, но не замечая этого, Галлахер поднялся сначала на колени, а потом на ноги. Гордон не сдалась, и он тоже не будет. Когда они снова встретятся, ему не будет стыдно посмотреть ей в глаза. Скоро... Он хотел верить, что скоро.

Камера была длиной в три шага, но ему этого хватило. Инстинкт самосохранения отключился еще в прошлой жизни. Галлахер разбежался и с силой впечатался в железную дверь. На мгновение мир вокруг осветился яркой бело-голубой вспышкой, которая тут же померкла. Вместо нее голова взорвалась болью. Впрочем, боли было столько, что еще одной он просто уже не заметил. Не заметил темных пятен, оставшихся на поверхности. Из горла непроизвольно вырвался хрип. А потом сталь откинула тело назад, прямо в объятия оживающему кошмару.

Когда утром за ним пришли, чтобы отвести на первый допрос, Джин Галлахер был уже невменяем.

* * *

Полковник Тодгард настоял на возможности увидеть Галлахера перед допросом. Генерал Симмонс поскрипел зубами, покатал желваки на скулах, но согласился. Было в этом деле что-то настолько неправильное, что любое решение казалось нелогичным. Никто не ожидал, что спасательная операция закончится гибелью всех, кто в ней участвовал, за единственным исключением. Никто не ожидал, что это исключение станет все равно, что еще один труп.

Тодгард сопровождал двух конвойных и адвоката, которого все же решили выделить Галлахеру. Адвокат — мистер Келлер — любезно согласился предоставить им несколько минут для личного общения, разумеется, в своем присутствии. Следуя за его спиной по кишкам Тарантино-Кар, полковник пытался найти слова, которые помогут Галлахеру не сломиться окончательно. Но он искал и не находил. Его собственная боль от потери приемного сына была все еще сильна, и Тодгард понимал, что Галлахеру может быть намного хуже. Что он мог сказать этому голубоглазому мальчику, утратившему всю свою любовь к жизни? Один ответ.

Ничего.

Перед дверью камеры Галлахера мистер Келлер, пребывавший до того в глубокой задумчивости, собрался и придал лицу доброжелательное выражение. Ему говорила, что клиент замкнулся на себе и очень неохотно идет на контакт, но он должен был его разговорить. Заметив эти мимические манипуляции, Тодгард не удержался и дернул уголком рта, изобразив саркастическую ухмылку. Раньше, если Галлахер хотел что-то сказать, то его было не заткнуть. Сейчас все было с точностью до наоборот. Если он не захочет говорить, то его ничто не прошибет. Но лучше ему захотеть, иначе расследование будет тянуться годами.

Охранник заглянул в глазок и начал возиться с замком. По торопливости и дерганности его движений Тодгард понял, что что-то не так. Что-то очень сильно не так.

— Простите. Пропустите меня.

Он бесцеремонно отодвинул сначала адвоката, а потом и конвойных, чтобы самому увидеть, что же там происходит.

Галлахер лежал на полу в неестественной какой-то выломанной позе. Футболка была разорвана в нескольких местах и запятнана кровью. И еще глаза — совершенно белые в приоткрытых веках.

— Джин!

Полковник бросился к бесчувственному телу. Первое, что сделал где-то чисто рефлекторно — проверил пульс на шее. Жилка билась неровно, иногда замедляясь настолько, что это можно было бы принять за агонию.

Тодгард оглянулся на своих спутников.

— Что вы стоите, вашу мать? Врача, быстро!

Один из охранников быстро заговорил в коммуникатор на запястье. Келлер подошел и присел рядом.

— Если это сделал кто-то из охраны, я добьюсь расследования и компенсации.

Тодгард поднял голову, и их глаза встретились. Взгляды сказали все лучше любых слов. Не будет ничего подобного. Они оба знали о жестоких методах Тарантино-Кар, и о том, что бывало намного хуже.

— Мистер Келлер, — голос Тодгарда звучал глухо, — Вам лучше пойти и доложить генералу Симмонсу, что его... что мистер Галлахер пока не может ответить на его вопросы. Я побуду с ним. Не бойтесь, я не буду ни о чем его спрашивать. Даю слово.

Адвокат поколебался немного, но вынужден был согласиться. Тем более, что ему действительно нужно было доложить. Он прекрасно понял, что именно не сказал полковник Тодгард. Люди Симмонса действительно перестарались.

Все время, пока не пришел врач, Тодгард просидел на полу рядом с Галлахером. Он не трогал его, опасаясь причинить еще больший вред. Только держал за разбитую руку и гладил по волосам, как будто хотел забрать себе часть его страдания.

Джин Галлахер провел в госпитале Тарантино-Кар четверо суток. Разбитые руки, ободранная щека, сотрясение мозга и черная депрессия. Ни слова о том, что именно произошло той ночью. Инцидент замяли.

Во время субботнего гольфа полковник Тодгард сказал генералу Симмонсу:

— Ты чудовище, Артур. Своими методами ты убьешь его раньше, чем расколешь. Отдай его мне. Пусть поживет у меня и хоть немного придет в себя. Я думаю, так будет лучше для всех.

Симмонс долго примеривался к удару, весь сосредоточившись на процессе. Если сейчас он промахнется, то партия будет проиграна, а он очень не любил проигрывать. Тодгард стоял рядом и терпеливо ждал. Он тоже не любил проигрывать. Наконец, Симмонс размахнулся и ударил, с полным своим удовольствием проследив, как шарик закатился точно в лунку. Выдержав триумфальную паузу, генерал ответил:

— Хорошо, Уильям, можешь его забрать.

— Спасибо, Артур.

Коротко поклонившись, полковник Тодгард развернулся на каблуках и сразу покинул клуб. Небо останется голубым. Трава останется зеленой. Может быть, эту душу он сумеет уберечь?

Сразу после госпиталя Тарантино-Кар Галлахер переехал к Тодгарду.

Глава XI "Тени снов"

— Значит, вы, мистер Галлахер, утверждаете, что экипаж и пассажиры "Линкольна" разделились?

— Да, сэр.

— Это вам стало известно со слов сержанта Гордон?

— Да, сэр.

— А вы сами, лично, видели какие-нибудь подтверждения этому факту?

— Нет, сэр.

— Тогда откуда вы можете знать, что сержант Гордон говорила вам правду? На основании чего вашей группой было принято решение прекратить поиск и возвращаться?

Это был уже не первый допрос. Третий, пятый или сотый — Галлахер не мог сказать точно. Все они слились в сплошную череду вопросов и ответов. Одно и то же по кругу. Все новые и новые уточнения подробностей и мельчайших деталей. Несколько часов подряд, без перерывов и отдыха, пока голова не начнет раскалываться от боли. У Галлахера было устойчивое ощущение, что он говорит с пустотой. Слова падали в никуда и исчезали, никем не услышанные. Иначе как можно было объяснить это тупое повторение?

— Вы знали о том, что Айк Ли сотрудничал с ФБР?

— Нет, сэр.

— Но ведь он был вашим близким другом. Вы вместе работали. Неужели за все это время вы ничего не замечали?

— Нет, сэр.

— Как же так, мистер Галлахер?

— Айк очень скрытный. Был. Он ничего не рассказывал, если не спросить его напрямую. Но я не понимаю, какое это имеет значение. Там не было никого из ФБР. Из ваших там не было никого!

— Имеет, мистер Галлахер, имеет.

Он сидел на жестком стуле, как на расстреле — под прицелом девяти пар глаз. И все они как будто выворачивали его наизнанку. От этого начинало тошнить, и Галлахеру приходилось сдерживаться. Чтобы хоть как-то отвлечься от этого, он курил сигарету за сигаретой, но это не помогало.

— Если, по вашим словам, часть экипажа "Линкольна" осталась на борту, то как вы можете объяснить отсутствие записей в бортовом журнале?

— Я не знаю. Я даже не могу этого знать.

— Может быть, тогда вы сможете объяснить, каким образом сержант Гордон смогла выжить?

— Она не выжила! Я один остался! Вы совсем не слышали, что я говорил?

— Не нужно волноваться, мистер Галлахер.

— Я не волнуюсь! Мне просто кажется, что никто из вас не услышал ни слова.

— Кто-нибудь, дайте ему воды. Мистер Келлер...

— Я прошу прощения за моего подопечного. Он еще не вполне адаптировался к нормальной жизни. Джин, прошу вас...

— Да пошли вы все...

Ночью ему снова снился кошмар. Лягушки сжимали кольцо, а у него не было оружия, чтобы отстреливаться. У них были лица дознавателей из комиссии, и они собирались его сожрать. А он не должен был сдаваться и начинал убивать их голыми руками. Но они множились, ОТДЕЛЯЛИСЬ, но не от целого, а друг от друга. Галлахер просыпался, задыхаясь от страха и ярости одновременно. Ему хотелось заорать, чтобы хоть немного скинуть нервное напряжение, но он мог позволить себе только стон. Боялся, что если начнет кричать, то уже не сможет остановиться, пока не задохнется.

— Вам знаком случай с "Марией Целест"?

— Нет, сэр.

— У вас лично есть какие-либо версии относительно того, что могло случиться с экипажем "Белых гусей"?

— Нет, сэр.

— Только киборг, значит. Вам раньше приходилось встречаться с киборгами?

— Я видел несколько старых моделей, но ни с одним не общался так близко, как с Шерманом.

— Шерман, значит. Он сам выбрал себе имя или это был кто-то из людей?

— Кажется, кто-то из экипажа "Белых гусей".

— А как вы сами лично относитесь к киборгам?

— Я не знаю.

— Он... хм... Шерман не вызывал у вас страха или желания уничтожить его?

— Нет. Он был... очень человечен. Если вы понимаете, что я имею ввиду.

— Мы понимаем, мистер Галлахер. Мы все понимаем. И даже больше, чем вы думаете.

Иногда он не мог вспомнить, о чем его спрашивали. Может быть, потому, что его постоянно заставляли повторять одно и то же, и мысли путались от постоянно бега по кругу. Он тупо подчинялся, потому что все равно уже ничего не мог изменить. Пустые равнодушные голоса твердили, что он виноват. Он знал. Он виноват в том, что остался жив. В лицо бил яркий свет от люминесцентной лампы, и глаза жгло, как будто кислотой. Галлахер не смел зажмуриться, потому что темнота была еще хуже.

Не темнота.

Тьма.

Тьма поглощала его душу, и Галлахер ясно чувствовал, как умирает в нем что-то, что до сих пор держало его жизнь.

— Чья была идея вылететь на поиск вчетвером?

— Я не помню. Это было спонтанное решение.

— А вы понимаете, насколько это было безрассудно?

— Понимаю.

— Вы пилот, мистер Галлахер, вы должны были знать, что в условиях операции экипаж не должен покидать корабль полностью.

— Я знаю.

— А если знаете, то почему допустили такое?

— Я не знаю. У меня нет... ответа. Нет! Ответа!

Галлахер срывался. Его успокаивали, но он срывался снова, и приходилось прекращать допрос. Шок и ужас пережитого отодвигались, но вместо них приходила боль, с которой он не мог справиться.

— Значит, вы утверждаете, что эти существа не обладают разумом?

— Я не знаю. Гордон рассказывала, что они пытались их изучать, но не смогли понять их природу. У нас вообще не было такой возможности.

— Возможности или желания, мистер Галлахер?

— Ничего! Убраться оттуда как можно быстрее, пока нас всех не пережрали!

— Мы снова возвращаемся к вопросу, каким образом сержант Гордон сумела выжить? Если, по вашим словам, они уничтожили весь экипаж "Линкольна"?

— Я не знаю! Она умерла у меня на руках. Слышите? Вы вообще слушаете, что я говорю?

— Откуда она могла знать, что одно из этих существ находится внутри "Линкольна"?

— Она сказала, что чувствует его.

— Как? Каким образом?

— Я не знаю. Я не знаю!

Галлахер возвращался в Лавендер-Холл измученным и вымотанным, на исходе жизненных сил. На время расследования ему запретили покидать пределы владений полковника Тодгарда, да он и не стремился. Он забивался в комнату, которую отвел ему Тодгард, и отстраненно наблюдал, как уходит жизнь. Его жизнь.

И еще его глаза. Когда Галлахер переставал контролировать себя, в его голубых глазах появлялось выражение обреченности. Ему было все равно — он не хотел жить.

Накануне вынесения вердикта он почти не спал. Забывался на несколько минут прямо в одежде, а потом вскакивал и нервно метался по комнате. Точно так же он чувствовал себя в ночь после суда над Лиландом Ричардсоном. Виски снова не помогал. Галлахер снова слышал бестелесные голоса, но на этот раз не проклинающий голос миссис Ричардсон, а голоса Лоуренса и Ли, зовущие его с ТОЙ стороны. И еще — Гордон.

— Тара, девочка моя, подожди немного. Я не могу больше. Я не хочу без тебя.

Скорчившись на постели, Галлахер не замечал, что говорит вслух, обращаясь к той, кого уже не было. Он как будто цеплялся за воздух в попытке удержаться от падения в Бездну.

— Пожалуйста, Гордон, не оставляй меня одного.

Когда утром полковник Тодгард вошел к нему, Галлахер сидел на полу, прислонившись голой спиной к краю кровати. Одно колено подтянуто к груди. Между раздвинутых бедер — пепельница, ощетинившаяся окурками и похожая на ежа-мутанта. В руке дымится очередная сигарета. Отсутствующий взгляд. Осунувшееся лицо с резко очерченными скулами. Отросшие темные волосы свисают на глаза. Галлахер был похож на призрак.

— Во имя Иезис! Джин, давай, соберись. Скоро все это закончится. Потерпи еще немного, сынок.

Тлеющую сигарету выдернули из безвольных пальцев. Персону рывком подняли с пола и втолкнули в душ. Пришлось подчиниться. Текущая вода чудесным образом успокаивала возбужденные нервы и горящие глаза. Вытянувшись под теплыми струями, Галлахер приходил в себя.

Скоро все закончится. Уже сегодня. Он будет свободен и начнет все сначала. Поедет домой, а потом начнет все сначала.

Его уже не раздражали повторяющиеся вопросы и те, кто их задавал. Яркий свет не ослеплял. Полковнику Тодгарду разрешили присутствовать на этом последнем заседании, и Галлахер чувствовал его молчаливую поддержку. За три недели, которые Галлахер провел в Лавендер-Холле, он много раз оказывался рядом в критический момент. Стоически переносил вопли по ночам, пьяные истерики и приступы черной тоскливой меланхолии. Слушал, как Галлахер, захлебываясь слезами, в полубреду говорил о том, как Гордон умирала на его руках, как потом он звал ее, но она не вернулась, и как его жизнь ушла вместе с ней. Сам Галлахер ощущал полковника, как незыблемую скалу, к которой можно прислониться в момент слабости. Он и прислонялся, не зная, что в заботе о нем Тодгард черпает силу, чтобы перенести собственное горе от потери приемного сына.

— Итак, мистер Галлахер, мы рассмотрели ваше дело, — казенные слова падали на пол, как сухие горошины, — Мы пришли к выводу, что обвинения против вас не были доказаны. Компания "Санси" так же отзывает свой иск. Однако, мы нашли, что вы совершили ряд серьезных ошибок, которые являются несовместимыми с деятельностью пилота. Действие вашей лицензии приостанавливается на десять лет. Кроме того, вы должны будете пройти курс послекризисной реабилитации, с последующим освидетельствованием у психологов. Вам все ясно, мистер Галлахер?