— Я понятия не имела.
— Не беспокойся об этом. Никто никогда этого не делает.
Вскоре они наткнулись на препятствие в туннеле: плотно прилегающую деревянную дверь очевидного возраста. Скеллсгард посветила фонариком по периметру двери, пока не нашла потайную ручку. Она потянула ее, застонав от усилия. Как раз в тот момент, когда казалось, что ничто не сдвинется с места, дверь медленно повернулась в их сторону.
За ней был еще один темный туннель, но на этот раз их голоса отдавались эхом по-другому. Это было гораздо большее помещение, и в нем пахло канализацией, металлической пылью и горячим маслом. Факел Скеллсгард высветил восемь параллельных линий из полированного металла, тянувшихся вдоль пола, уводя влево и вправо. Существовало два набора параллельных железнодорожных путей с двумя направляющими для каждой проходящей линии.
Скеллсгард двинулась вправо, прижимаясь к стене, а Оже последовала за ней по пятам.
— До Кардинала Лемуана недалеко. Обычно отсюда можно было бы увидеть огни станции.
— Мне страшно, — сказала Оже. — Я не уверена, что смогу пройти через это.
— Испугаться — это хорошо. Бояться — это как раз правильное отношение.
На станции было еще темно, когда они выбрались из туннеля на платформу. Куда бы ни падал луч фонаря Скеллсгард, Оже видела чистую керамическую плитку бледно-зеленых и желтых тонов, старинные вывески и рекламу крупными буквами. Странно, но это не казалось особенно странным или нереальным. Она уже побывала на многих похороненных подо льдом парижских станциях метро, и часто они сохранялись более или менее нетронутыми. Было легко представить, что это всего лишь очередная экскурсия в город призраков.
Скеллсгард указала ей на укромное место и присела рядом с ней на корточки. — Я знаю, что ты можешь это сделать, Оже. Сьюзен, должно быть, тоже это знала, иначе она бы не назначила тебе встречу.
— Полагаю, я должна быть благодарна, — с сомнением сказала Оже. — Если бы не она, я бы ничего этого не увидела.
— Надеюсь, тебе это понравится так же сильно, как и ей. Это были лошади, на которых Сьюзен хотела посмотреть.
— Лошади?
— Она всегда хотела знать, на что они были похожи — как живые, дышащие существа, а не как какая-то неуклюжая реконструкция, страдающая артритом.
— Исполнилось ли ее желание?
— Да, — сказала Скеллсгард. — Думаю, что она это сделала.
Утренний час пик начался как по сигналу. Из своего укрытия, спрятанного в щели между двумя шкафчиками с электрооборудованием на одном конце платформы, Оже наблюдала, как загорелись потолочные светильники. Она услышала гудение включающихся генераторов и где-то меланхоличный свист одинокого рабочего. Она услышала звяканье ключей и хлопанье дверей. Последовало затишье на десять-пятнадцать минут, а затем она наблюдала, как ранние пташки начинают собираться на платформе. Электрическое освещение размывало цвета, как на выцветшей фотографии, но даже принимая это во внимание, она была поражена однообразием людей: осенними коричневыми, серыми и зелеными тонами их одежды и аксессуаров. Большинство пассажиров были мужчинами. Их лица были землистыми, нездорового вида. Никто не улыбался и не смеялся, и почти никто ни с кем больше не разговаривал.
— Они похожи на зомби, — тихо сказала она.
— Дай им немного послабления, — сказала Скеллсгард. — Сейчас пять утра.
Поезд въехал на станцию с металлическим визгом тормозов. Двери открылись, и некоторые пассажиры вошли в вагон, в то время как другие вышли из него.
— Сейчас?
Скеллсгард положила руку ей на плечо. — Подожди. В следующем поезде будет больше людей.
— Я так понимаю, ты уже делала это раньше?
— Я все еще нервничаю.
Через несколько минут прибыл другой поезд, и Скеллсгард влила их в поток выходящих пассажиров. Из отстраненных зрителей они внезапно оказались в центре людского потока. В нос Оже ударил запах других людей: табака и дешевого лосьона после бритья. Это был неплохой запах, но он мгновенно сделал все более реальным. В своих мечтах наяву она часто фантазировала о том, как бродит по старому городу, будто призрак, наблюдая, но не участвуя. Ее воображение всегда забывало передать запах города, как будто она смотрела на вещи сквозь лист непроницаемого стекла. Теперь не могло быть никаких сомнений в том, что она полностью присутствовала в данный момент, и шок от этого был внутренним.
Она смотрела на окружающих ее людей, сравнивая себя с ними. Одежда, которую она выбрала, теперь казалась слишком строгой и показной. Казалось, она не могла найти естественный ритм ходьбы или сообразить, что делать со своими руками. Она то сжимала, то отпускала свою сумочку.
— Оже, — прошипела Скеллсгард, — перестань ерзать.
— Мне жаль.
— Просто продолжай идти вперед и перестань беспокоиться. У тебя все получится.
Поток пассажиров вывел их на улицу, через унылую череду выложенных плиткой коридоров. Оже отдала свой билет незаинтересованному чиновнику и вышла в стальной свет раннего утра. Скеллсгард отвела их подальше от выхода метро, прочь от других пассажиров. В это время дня улицы все еще были относительно пусты. Время от времени мимо с грохотом проезжали машины и такси. Белый муниципальный грузовик медленно двигался по другой стороне дороги, чистя обочину вращающимися щетками. По обе стороны улицы возвышались трех— или четырехэтажные здания с балконами. В некоторых комнатах зажегся свет, и сквозь занавески и жалюзи Оже разглядела силуэты людей, готовящихся к началу рабочего дня.
— Все это выглядит таким реальным, — заметила она.
— Это реально. Привыкай к этому. В тот момент, когда ты начнешь думать, что это какая-то игра, какая-то симуляция, у тебя пойдет кровь из носа.
— Что теперь?
— Мы успокаиваем тебя. За углом есть заведение, где всю ночь подают кофе. Хочешь?
— Я хочу забиться в угол и пососать свой большой палец.
— Ты переживешь это. Все так делают. В конце концов.
Скеллсгард повела ее дальше от станции метро. Они прошли по улице Монж и вышли на бульвар Сен-Жермен. Вдалеке перекрывающиеся неоновые вывески образовывали полосу света. Они прошли мимо продавца газет: там было разложено больше газет, чем Оже видела за всю свою жизнь. Они миновали узкий переулок между двумя многоквартирными домами, в котором мужчина небрежно мочился, как будто это была его работа. Чуть дальше в дверях обшарпанного отеля стояла сильно накрашенная женщина в юбке, задранной до колен, в чулках. На мгновение женщина и Оже встретились взглядами. Оже колебалась, какая-то часть ее хотела обратиться к этой женщине и расспросить ее о том, каково это — быть частью этой живой картины. Скеллсгард мягко потянула ее вперед, мимо запотевшего подвального окна, из которого на улицу лилась какая-то музыка, медная и нестройная.
— Я знаю, что ты чувствуешь, — сказала Скеллсгард. — Ты хочешь поговорить с ними. Ты хочешь проверить их, найти их пределы. Чтобы узнать, насколько они на самом деле люди и как много они на самом деле знают.
— Ты не можешь винить меня за любопытство.
— Нет, не могу. Но чем меньше ты будешь взаимодействовать с этими людьми, тем проще будет все это осуществить. На самом деле, чем меньше ты думаешь о них как о людях, тем лучше.
— Там, сзади, ты отчитала меня за то, что я сказала, будто они похожи на зомби.
— Все, что я хочу сказать, это то, что тебе нужно найти способ сохранять хоть каплю отстраненности.
— Это то, что чувствовала Сьюзен Уайт?
— Нет, — сказала Скеллсгард. — Сьюзен подошла слишком близко. Это было ее большой ошибкой.
Скеллсгард распахнула двери ночного кафе. Оно стояло на бульваре Сен-Жермен в ряду полуразрушенных зданий периода Директории, которые не пережили девятнадцатого века.
— Садись сюда, — сказала Скеллсгард, указывая ей на место у окна. — Я разберусь с кофе. Ты хочешь добавить в него молока?
Оже кивнула, чувствуя странное головокружение. Она оглядела зал, рассматривая других посетителей, сравнивая их с собой. Вдоль стен тянулись монохромные фотографии: неяркие парижские пейзажи, помеченные аккуратным чернильным почерком. За прилавком персонал — волосы аккуратно приглажены, рубашки и фартуки белоснежные — суетился с блестящими, булькающими приборами. За соседним с ней столиком двое пожилых мужчин в плоских кепках обсуждали что-то на последних страницах газеты. За ними женщина средних лет грызла ногти, ожидая, пока остынет ее кофе. Ее белые перчатки лежали скрещенными на столе перед ней.
Скеллсгард вернулась с их напитками. — Становится легче?
— Нет. — Но Оже взяла кофе и сжала горячую металлическую кружку в руках. Она понизила голос, и они вдвоем продолжали говорить по-английски. — Скеллсгард, мне нужно кое-что знать. Насколько все это определенно реально?
— Мы это уже обсуждали.
— Нет, мы этого не делали. Ты говоришь так, как будто все это реально. Это кажется достаточно реальным. Но действительно ли мы знаем наверняка?
— Что привело к этому? Цензор?
— Да, — сказала Оже. — Когда мы прошли через этот экран, мы потеряли всякую связь с реальным миром. Ты отнеслась к этому так, как будто мы просто проходили сквозь занавес, но что, если за этим было нечто большее? Что, если реальность закончилась по ту сторону цензуры, и все это — все, что мы видим вокруг себя — является именно тем, о чем ты только что заверила меня, что это не так: своего рода симуляцией?
— Почему это имеет значение? — Вопрос был не таким бойким, как казался. Скеллсгард очень внимательно наблюдала за ней.
— Если это симуляция, то ничто из того, что мы делаем здесь внутри, не может иметь никаких возможных последствий для внешнего мира. Весь этот город — да и весь этот мир, если уж на то пошло, — может быть всего лишь отображением внутри какого-нибудь инопланетного компьютера.
— Неплохой компьютер, если это так.
— Но это все равно означало бы, что эти люди... — Оже еще больше понизила голос. — Эти люди не были бы людьми. Они были бы просто взаимодействующими элементами какой-то сверхсложной программы. Не имело бы значения, что с ними случилось, потому что они всего лишь марионетки.
— Ты чувствуешь себя марионеткой?
— То, что я чувствую, не имеет значения. Я вошла в программу извне. Чего я не понимаю, так это как вы можете быть так уверены, что мы находимся внутри АКС, а не в какой-то компьютерной среде.
— Я же говорила тебе, что мы просунули пневматический шланг через цензора.
— Это ничего не доказывает. Если симуляция хороша, то она бы справилась и с этой детализацией. — Оже отхлебнула кофе, поморщившись от горького вкуса, прежде чем решила, что это не самое худшее, что она когда-либо пила. — Все, о чем я спрашиваю, — это рассматривали ли вы такую возможность.
Скеллсгард насыпала в свой кофе слишком много сахара. — Конечно, мы рассматривали это. Но суровая правда заключается в том, что мы не можем знать наверняка. Пока нет, и, может быть, никогда.
— Я не понимаю. Если это компьютерная среда, то у нее должны быть ограничения.
— Ты мыслишь слишком узко, Оже. Эта среда вообще не должна иметь никаких ограничений.
— А как насчет физики? — Оже взяла одну из картонных подставок, разбросанных по столу, и зажала ее между большим и указательным пальцами. — Мне это кажется реальным, но если бы я посмотрела на это в сканирующий туннельный микроскоп или пропустила через масс-спектрометр — что бы я обнаружила?
— Думаю, именно этого ты и ожидала. Это выглядело бы именно так, как и должно выглядеть.
— Потому что эта среда смоделирована вплоть до атомной детализации?
— Нет, — сказала Скеллсгард, — не обязательно. Но если машина, управляющая окружающей средой, достаточно умна, она может заставить твой микроскоп или спектрометр показать тебе все, что, по ее мнению, ты ожидаешь. Помни: любые инструменты, которые ты могла бы использовать для решения проблемы, сами по себе являются частью проблемы.
Оже откинулась на спинку стула. — Я об этом не подумала.
— В любом случае, это в значительной степени академично. Здесь нет никаких сканирующих туннельных микроскопов, которые просто валяются здесь и ждут, когда их заберут.
— Значит, вы не проводили таких тестов?
— Мы сделали все, что могли, учитывая очень ограниченные инструменты, которые у нас были в наличии. И ни один из этих тестов не выявил ничего, кроме физики, которую мы ожидали.
— Но только потому, что вы не можете заполучить эти инструменты в свои руки, это не значит, что их где-то не существует.
— Ты имеешь в виду проникновение в физические лаборатории?
— Нет, ничего настолько радикального. Просто следите за их публикациями. На дворе двадцатый век, Скеллсгард. Это век Эйнштейна и Гейзенберга. Эти люди, конечно, не могут спать на работе.
— Ну, с этим есть проблема. Фундаментальная наука здесь далеко не так развита, как в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Помнишь, я говорила тебе, что здесь не было Второй мировой войны, а значит, и компьютерной революции?
— Да.
— Ну, это имело еще больший эффект, чем это. Манхэттенского проекта тоже не было. Ни у кого здесь нет атомной бомбы. Без атомной бомбы не было необходимости разрабатывать программу создания баллистических ракет. Без программы создания баллистических ракет не было космической гонки. Здесь нет огромных научных агентств, финансируемых правительством.
— Но, несомненно, какие-то научные исследования и разработки все еще продолжаются.
— Урывками. Но это несфокусировано, недофинансировано, социально непопулярно.
Оже выдавила из себя полуулыбку. — Тогда никаких изменений.
— Я имею в виду, что это почти как если бы... — Но что-то заставило Скеллсгард остановиться и пожать плечами.
— Почти как если бы что? — подсказала Оже.
— Ну, я собиралась сказать... это почти так же, как если бы кто-то намеренно сдерживал это.
— Кто от этого выигрывает?
— Ну, — сказала Скеллсгард, — по-моему, любой, кто не хотел, чтобы здешние люди знали, каким на самом деле был их мир.
ТРИНАДЦАТЬ
Флойд шаркнул шинами "Матиса" о тротуар перед домом Бланшара на улице де Пюплье. Они с Кюстином отправились в путь пораньше после завтрака, и хотя в голове у Флойда звенело, как в надтреснутом колоколе — слишком много вина, слишком много музыки, — вместе с этим пришла некая хрупкая настороженность. В горле у него першило от разговоров, перекрикивающих шум в "Фиолетовом попугае", усугубляясь тем количеством кофе, которое он выпил с момента пробуждения.
— Полегче с Бланшаром, — сказал Флойд, выпуская Кюстина из машины с набором инструментов в руке. — Не хочу, чтобы ты даже намекал на наше подозрение, что он мог это сделать.
— Я ничего не подозреваю, — сказал Кюстин. — Просто хочу исключить эту конкретную возможность.
— Убедись, что ты не закрываешь дело, пока занимаешься им.
— Поверь мне, Флойд: когда дело доходит до таких вопросов, у меня по крайней мере такой же опыт, как и у тебя.
— Ты вспомнил что-нибудь еще о той пишущей машинке на набережной?
— Я все еще вижу эту камеру. Кроме этого, ничего. Но я уверен, что это придет ко мне.
