Мой Мастер на меня смотрит. Непонятно, как. Пенял мне однажды, что веду себя не как врач, а как медсестра. Что пора, мол, и отучаться. Но против этой моей помощи Он, кажется, не возражает. Тут рук на всё не хватает. Все равно ведь тихо...
Любопытно: здесь, в Четвертой, нам верят? Когда мы делаем вид, будто друг другу почти посторонние. Мастер что-то пишет, я кручу. Иногда Мастер прерывается, и, как сейчас, смотрит на меня. А я — на Него. Бывает, что одновременно. Бывает, что врозь.
Если так сидеть и молчать, может показаться, что всё — так, как было. Совсем недавно, еще полгода назад. До Плясуньи. Вот в середине Воителя мы так сидели. Он в тетради записывал, теперь я знаю, что это был Его дневник. А я — делала вид, что лекцию перечитываю. А сама всё думала, как бы сказать. Правду, по-настоящему: "Мастер, я люблю Вас" или "Вы знаете, я Вас люблю". И ясно, что сказать не получается. А утром мне надо было рано-рано убегать. И дождь еще шел. И у меня тогда сложилось совсем-совсем грустное:
Воитель. За окнами лужи.
И дождик осеннее-привычный.
А может, так даже и лучше,
Что я ухожу. Как обычно.
Ой, что-то у меня во всех стихах дождик идет... Ну и пусть. У стихов должно быть авторство. Моё "я". Буду вдруг издаваться — велю подложить на бумагу фон: косые черточки-капли. Или — марлю. Кривые клеточки тоже красиво.
Прошлым летом стажерка Тагайчи писала домашним о своем наставнике: маленького роста, сутулый, с сильной проседью и в очках, какие в прошлом веке были в моде. И главное, зловредный и занудный. Меньше года минуло, но многое изменилось. Уже и не настолько невзрачен собою доктор Чангаданг, нынешний лучший хирург Приморской области — в глазах ее же будущего лучшего хирурга.
Насчет сочинителя Чанэри семья Ягукко из Лабиррана знает немногим больше. Любит, сватался. Еще, правда, стихи хвалил, но это для родни не довод, можно и не сообщать. Собаку завел, чтобы у будущей лекарки Тагайчи была собака. Ключи дал от квартиры своей на набережной Табачного канала. Что еще? Да особо и сказать нечего.
А вообще-то — даже обидно. Я на дежурства прихожу, чтобы научиться чему-нибудь, а у нас, как назло, вторые сутки — тихо-тихо. И ведь если бы никто не болел — ладно. Так ведь нет. Вчера — вон, сколько напоступало. И завтра, наверняка, поступать станут. А сегодня — дома сидят, самолечением занимаются!
— Мастер Чангаданг! Мастерша Ягукко! Привезли!
Санитар, он же сторож, в ординаторскую не заходит, лишь заглядывает. И правильно, чего зря время терять, ему еще по другим этажам пройтись надо. Мужчина опускает перо в чернильницу, девушка одновременно с ним откладывает в сторону порезанную марлю. Оба поднимаются, идут к лестнице. В Четвертой Ларбарской приемный покой на первом этаже, хирургия — на втором. Очень удобно. Не надо одеваться, переходить из корпуса в корпус. Сторож, не оглядываясь, кричит уже с лестницы:
— Там много! На Кисейной дом взорвался.
Ой, и правда, много-много. По крайней мере, для нас. Человек пять. Подросток в моряцкой курточке, девушка моих примерно лет, трое парней, по виду — рабочих. У мальчишки рука уже почему-то в гипсе. Все в крови и в саже, обожженные. Кто-то кричит, суетится или плачет. Кто-то притих. И двое городовых с саблями. Но они — не пострадавшие. И Черные Братья с носилками бегают.
Мой Мастер перехватывает городового:
— Сколько будет еще?
— Два — точно. Остальные — легкораненые, в участке. Эти все — тоже под арестом. Имейте, мастер, это в виду.
Мастер ничего не ответит. Окликает меня:
— Гайчи. Единовременное массовое поступление. Ваши действия? С чего начнете?
А и верно, с кого? Вон дяденька: все лицо в кровище, за голову держится, кричит, что помирает. Наверное, совсем худо. Я так и говорю, и тут же понимаю, что неправа.
— Начинать следует с тех, кто молчит. Такие, как правило, самые тяжелые. Осмотр начинаете с них. Определяетесь с тактикой. Кто нуждается в немедленном оперативном вмешательстве, кому можно его отсрочить, кому — достаточно ПХО и обезболивающего. Идемте.
Самый тихий — это здоровенный детина на носилках. Из-под головы у него видна тетрадка. Беру, читаю: ССС — Мардарри Даггад, человек, осколочные ранения бр. полости, ожоги. "ССС" — это значит "со слов сопровождающих". Есть еще "ССБ" — со слов больного. Плохо, если он сам говорить не мог. Да и без того видно, что плохо. Рубаха на животе посечена, красным пропитывается, а сам парень — белый. И пульс — частый-частый. И осколок обгорелый из живота торчит.
— В операционную, — командует Мастер.
Пока мы всех пятерых обходили, еще двоих принесли. Один — тоже тяжелый. Стопа почти ампутирована, Мой Мастер сказал, что сохранить не удастся. Черные Братья, правда, молодцы, сумели на месте еще жгут наложить. У остальных — ожоги, осколочные ранения, у девушки — тоже проникающие. Переломов много: ключица, ребра, нога и челюсть. А у мужика, что "помирал" — ухо оторвано, и всего-то. Можно сказать, легко отделался.
Мастер наклоняется ко мне, иначе тут ничего не услышишь. Говорит:
— Гайчи, я буду оперировать с сестрой, но и остальных бросить нельзя. Берите в перевязочную ПХО, потом репозиции. Всем — сыворотку, всем болеутоляющее. Если что — я в операционной, рядом. Но Вы справитесь. Закончите — приходите.
Вот так. Хочешь — обижайся, хочешь — пугайся, хочешь — гордись. И мы разошлись работать...
В начале шестого я подумала: никогда больше не стану так говорить. Так, как вчера вечером, что, дескать, работы нет. Выпросила, получается, кому-то несчастье.
В шесть, когда мы уже из операционной вышли, нас первым делом встретил газетчик. Он тут с ночи дожидался. Не Нэри, другой какой-то из Дома Печати. Для "Побережных Новостей" — пару слов, а то к выпуску не успеют. Мой Мастер ответил коротко:
— К настоящему часу все, слава Богу, живы.
Очень много это значит, для тех, кто поймет. Тяжело. А Ему сегодня еще в Первой весь день работать. Потом не домой. Я же знаю, что вечером оттуда Мастер зайдет сюда. А еще, наверное, стража свои вопросы задавать придет.
— Тагайчи! А я тебя ищу.
Это Лана, медсестра из приемного. Все сутки на одном этаже трудились, а слова друг дружке сказать не успели. Только под утро и пересеклись.
— Вы же с мастером Чангадангом из Первой лечебницы, да? Тут вашу коллегу привезли, докторшу.
— Сюда? Зачем? И откуда?
— Да у трамвайной остановки лежала. Удар у нее сердечный. Мастерша Магго — знаешь такую? Тоже — хирург.
Часть четвертая. Представители
46.
Двадцатое число месяца Целительницы, раннее утро.
Загородная усадьба к Северо-западу от Ларбара.
Благородный Таррига Винначи, глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся.
Мохноног, истопник.
На улице еще не рассвело; серо, зябко и сыро. А в комнате хорошо. Ровное тепло идет от печки, горьковатый кофейный дух заполняет дом. Хочется сесть поближе к огню, отхлебнуть из чашки, затянуться добрым табаком. И никуда не спешить: отдохнуть, поразмыслить. Мохноног бы так и поступил. Порядочный мохноног Венко, истопник госпожи Маррбери...
Человек ходит из угла в угол, хрустит длинными пальцами. Чуть не сшиб столик с кофейником, наследил на старинном паркете. Русые пряди выбиваются из хвостика на затылке — видно, и собирался впопыхах.
— Вчера я был в театре. Возвращаюсь. Сначала слышу про взрыв. Потом мне сообщают: пострадали наши товарищи, других забрали в участок. Бред какой-то.
— Давайте по порядку, господин. От кого слышите?
— От привратника. Прихожу. Он не спит, хотя время — за полночь. Сообщает, что на Восточном берегу что-то взорвалось и горит. В южной части Старой Гавани. От кого он это узнал, я не понял. Я подумал о Механических. Поднялся к себе: хотел переодеться. Глупо. Главная мысль: как я буду выглядеть на пожаре в вечернем сюртуке.
— Не так уж глупо. Да и гильдейского удостоверения Вы, видимо, в театр с собою не захватили...
— Не успел я собраться, как в дверь стучат. Камбуго: наш, механик из Мастерских.
— Знаю его. Заполошный малый.
— Он рассказывает: несколько наших людей каким-то образом очутились на Кисейной набережной, в трактире "Петрушка". Или это не трактир, а какой-то веселый дом, или зала старинной музыки... И там были гандаблуйские матросы, которые на наших напали. Или наоборот, наши — на них. Все закончилось взрывом. Мардарри якобы убит, Гирри тяжело ранен, Варруту забрали стражники. Причем Камбуго уверен: именно городская стража, а не Охранное. Отвезли в участок Старой Гавани. Я слышу: всё это люди из Союза. И моряки из Гандаблуи. И взрыв. Ты понимаешь, о чем я подумал.
— И о чем?
— Тачина сделка. Та, от которой он, вроде бы, отказался. Нас за это решили наказать? Или все-таки то вещество было куплено — и сразу пущено в дело?
— Ну, да. У Вас всё совместилось.
— Правда, есть еще и лишнее звено. Откуда-то там же на Кисейной взялись Семибожные братья. Мастер Дакко, девица Лунго, кажется, Комбо, и кто-то еще. Тоже все из Механических. Что они там делали, неизвестно. За нашими следили? В таком количестве? И тоже ранены, и кого-то из них тоже задержали. Да, моряков тоже будто бы унесли в лечебницу. Всех или не всех, не знаю.
— Хорошо. То есть ничего хорошего, но — допустим, всё это так. А откуда у Камбуго этакие сведения?
— Он сказал: об этом шумят уже все Мастерские. И в цехах, кто там ночью был, и по домам, и в общежитии. Народ волнуется. Якобы хотят идти к начальству, собираются возле проходной. Я там был — никого. По крайней мере, ночью было тихо.
— Да Вы, господин мой, присаживайтесь. Вот кофей — очень хороший, кстати, лэймерский. Лепешки, к сожалению, вчерашние, сыр... Стало быть, МСТ, СРБ и гандаблуйские моряки. Каково название для повести! Да видели бы Вы тех моряков. Один из них, может, и гандаблуй, но остальные — поклясться готов, наши, ларбарцы.
Человек успел глотнуть кофею. Закашливается. Поспешно ставит чашку, чуть не опрокинув ее.
— Что ты сейчас сказал? Ты был там?
— Конечно, был.
— Ради Семерых, Венко: как? Зачем?
— А я думал, Вы поняли, благородный Таррига...
Очень грустно мохноног продолжает:
— Вы с Тачи-то толковали? И я толковал. И понял, что он врет. Запала ему в сердце эта взрывчатка. Не думал он от сделки отказываться, что бы ни говорил. Порасспрашивал я еще ребятишек наших из Мастерских, один и проговорился про "Петрушку". Что мне оставалось делать? Вас я разыскать не сумел, но Вы ж в театре были. Вот и пришлось идти самому. Приглядеть — как бы чего не случилось. Случилось, к несчастью. Наши с Семибожниками повздорили, потом и подрались. Я подумал: совсем плохо будет, если сейчас Стража ребят вместе со взрывчаткой той повяжет. Решил уж унести ее куда подальше. Только, как выходит, всю забрать не смог. У кого-то, видать, какие-то крохи остались. Может быть, опытный образец? Его и взорвали. Нарочно или случайно — поди теперь разбери. Людей Ваших спасти не удалось. Жаль...
— Да как бы ты мог их спасти... Сам ты хотя бы не ранен? Дымом не надышался?
— Благодарствуйте, господин. Со мной-то всё в порядке.
— И то хорошо.
Человек снова берет со стола чашку с кофеем. На этот раз не торопится, осторожно обхватывает ее ладонями.
— Но погоди. Ты сказал: "забрать" тот припас. И — что?
— Так ведь... в гриднице лежит.
— Где?
— В гриднице. Желаете взглянуть?
— Ты... Не уничтожил? Привез сюда?
— "Привез"? Принес. Пешком. А что мне с ним надо было сделать? К Вам доставить? В нужник выкинуть?
— Да хоть в Юин.
— Еще скажите — сжечь.
Господин Винначи складывает пальцы в охранительный знак.
— Вещь-то дорогая. Получится, ребята ни за что пострадали?
— Да лучше ни за что, чем за такое, Венко.
— Да что уж оно "такое"? Всего лишь сырье. Думаете, из него только бомбы готовить можно? При должном умении — и на удобрение пойдет. Вполне себе мирное, для огорода. Или на средство от насекомых.
— Вещество, запрещенное к продаже в Объединении. Какая разница, даже если...
— Да, признаю свою ошибку. Только поймите: бросить его в открытый водоем или закопать в землю — так, чтобы оно не представляло опасности для окружающих — невозможно. Скажите мне, благородный Таррига, мы что — правда мятежники? И хотим потравить мирное население Приморья?
— Ох, Семеро... Да что же это за дрянь, если она...
— А о чем я Вам толкую? "Уничтожить". Вещество уничтожить невозможно, его можно лишь превратить во что-нибудь иное. Если прикажете — я его переработаю. Но это не очень быстрый процесс.
— Если прикажу? Ты вообразил, будто оно мне для чего-то нужно? В каком бы то ни было виде?
— Не знаю... Вы же виделись с Тачи семнадцатого числа. Если бы пожелали — уже тогда могли бы его... ограничить. Оградить мэйанских трудящихся от его дальнейших поползновений.
— Венко, перестань. Я ему поверил, и это моя вина. Но если бы... "Ограничить" — как? Прибить на месте?
— Вы нынче утром были в Мастерских. Говорили с Тачи? У него как раз ночная смена.
— Нет. Я подъехал к воротам, посмотрел...
— И я должен верить господину главе Союза, что господин не зашел в ворота и не проверил, на месте Тачи или нет?
— Не проверил. Я... Не о том думал. Увидал, что бунта нет, поехал сюда. Посоветоваться с тобой. Совсем глупо?
Мастер Венко медлит. Отрезает кусочек сыра, вертит в руке.
— Могу Вас успокоить хотя бы в одном: ночью в "Петрушке" Тачи не было. Не исключаю, что наш потомственный жестянщик вообще останется не при чем. И больше того: пополнит свое рабочее войско. Единственный разумный человек во всей этой каше — еще бы за таким не пойти!
— Не понимаю.
— Вы в чем ему поверили? Что Тачи не намерен связываться с беззаконными торговцами? А по-моему, это-то как раз была святая правда. Сам — не намерен. Но с Мардарри поделился надобными сведениями. Напрямую или через мальчика Гирри. Да не только с Мардарри, а еще с кем-то из Семибожников. И я даже догадываюсь, когда: семнадцатого числа или утром восемнадцатого. Потому что в ночь на девятнадцатое мастер Талури сдался властям. Прежде отнюдь не имел такого намерения — и вдруг совесть одолела. По-моему, одолела она его устами кого-то из собратьев по вере, когда они прибежали и сказали: всё, товар будет, девятнадцатого идем на Кисейную.
— Сдался — и рассказал им о сделке?
— Или просто самоустранился, благо повод у него и так был.
— Я слышал, СРБ тоже собирало деньги. Получается, они гораздо раньше уже знали про "товар"?
— Не знаю: может, и так. А может, обезьянничали за нами. Или их главари вроде Дакко давно уже слушаются Тачи, а не Лутамбиу и не Райлера.
— И всё равно не понимаю. Чего Тачи этим бы добился?
