— Сейчас, дети мои, я его проверю,— сказал молодой отец иерарх. Он проворно рылся в складках одежды, словно позабыл, куда подевал нужную вещь. Потом в его руке появился круглый предмет похожий на яйцо.

— Лошади его не боятся,— сказал другой всадник,— должно быть не кровосос.

— На лошадей они слово знают,— буркнул еще кто-то.

— Что там, отец иерарх?— спросил третий.

Иерарх пристально всматривался в свое яйцо, держа его перед собой на ладони, и хмуря белесые брови, шевелил губами.

— Да он кажись, ранен,— сказал усач.— Глядите, отец иерарх, бок весь в кровище.

— Нет, дети мои,— сказал, наконец, подросток в серой хламиде,— этот человек не принадлежит к проклятым. Теперь это ясно.

— Не повезло бедняге,— сказал один из всадников.

Пики поднялись, а глаза воинов утратили настороженность. Только лошади косились на Сетро с недоверием. Их тревожил запах крови.

— Надо бы его спросить,— сказал вислоусый,— не видал ли он кровососов.

— Да, да,— торопливо сказал иерарх, пряча яйцо за пазуху,— спроси его Вато.

Вислоусый передал свою пику товарищу справа, и легко спрыгнул с коня. Он подошел к Сетро, и опустился рядом на корточки. Усатое лицо склонилось над ним, из-под круглой шапки выбилась прядь рыжих волос.

— Эй, слышишь меня, приятель?— усатый тронул Сетро за плечо.

— Слышу,— сказал Сетро.

— Куда тебя? Дай посмотрю.

Он осторожно распустил ремень и приподнял моховую подушку. Сетро почувствовал, как чужие пальцы осторожно прикасаются к телу.

— Хреново,— сказал усатый,— края горячие. Стрелой да?

Сетро осторожно кивнул.

— Наконечник там остался,— сказал он.

— Хреново,— повторил Вато.— Не жжет? Что чувствуешь?

— Устал я,— сказал Сетро.

Вато кивнул.

— Полдаг, дай полотна,— велел он, повернув голову к своим.

Один из всадников, самый молодой, пожалуй, из шестерки, спешился и подал ему кусок полотна.

— Что он знает о проклятых, Вато?— спросил иерарх.

— Щас спрошу.

Усатый разодрал полотно на две длинные полосы, потом, поддерживая за плечи, помог Сетро сесть.

— Глубоко твой наконечник сидит, мне не достать. Надо тебе к лекарю поскорей. Он клещами вытянет. Ты посиди, я тебе рану полотном перетяну. Кровь глядишь уймется.

Он сноровисто стал бинтовать Сетро бок.

— А скажи, друг, ты часом никого на дороге не видел?

Врать не было смысла. Дорога одна, и иерарх не мог не видеть пожарища. К тому же Сетро не нравились люди искавшие Велку, хотя он и не был уверен, что они существовали на самом деле.

— Двое проклятых, прошлой ночью, схватили мельника из Сохрыни, и увезли с собой,— сказал Вато.

— Четверо,— сказал Сетро,— не двое. Мельник пятый. Проехали тут ночью, может ближе к утру. Я плохо помню.

— Четверо? Не путаешь? Отец иерарх, идите-ка сюда.

Мальчишка иерарх подъехал поближе и слез с седла.

— Парень говорит, их было четверо.

— Так ли?— засомневался иерарх,— нам сообщили о двоих.

— Один в красном — главный,— сказал Сетро,— еще один в броне, в кольчуге, другой в коже с мечом, четвертый без оружия, горбатый.

— С нами вечное небо,— промолвил иерарх.— Четверо. А нас только семь человек.

— К ночи можно ждать засады,— сказал Вато.— Отец иерарх, что нам делать с парнем? Нельзя его бросать.

— Взять его мы не можем,— сказал мальчишка,— на нас возложена миссия.

— Нельзя бросать раненого на дороге,— сказал Вато.

— Нам нельзя терять времени,— лицо иерарха стало надменным,— враг сильнее, чем мы думали. Пусть один скачет в Ковицы, и еще один в Телячий Лог. Нам нужна подмога. В Логу есть иерарх, отец Зонар. Необходимо позвать его. А раненому оставь воды и хлеба. Ближе отсюда Ковицы, или Телячий Лог?

— Ковицы ближе, отец иерарх,— сказал Полдак.— Напрямик совсем рядом, а по дороге верхами, до заката поспеть можно. У меня там знакомец есть.

— Вот хорошо, значит, ты туда и поедешь,— сказал иерарх. Соберешь моим именем людей, сколько сможешь, и лошадей не забудь. Чтоб все были конные. Людей побольше надо. Четверо проклятых,— он покачал головой,— и отправь двух мужиков с телегой сюда. Пусть подберут раненого. Нагоним проклятых, надо будет опросить его, что с ним случилось.

— Мне показалось, что они спешили,— сказал Сетро.

— Что? Повтори-ка, парень,— Вато наклонился пониже.

— Они торопились,— сказал Сетро.

— Ясно.

Вато поднялся, снял со своего седла кожаную флягу, и положил на грудь Сетро.

— Это тебе. Сам напьешься, или помочь? Сможешь, а?

— Смогу,— сказал Сетро.

Кто-то передал Вато краюху хлеба и пару яблок. Их усатый тоже положил рядом.

— Поешь вот. И держись давай. Мы видишь, ждать не можем, а подмогу пришлем. Дождись.

Сетро кивнул.

Под утро ей приснился сон. Наверное, всему виной, был лишний коктейль. "Тропикана" плохо сочетается с пивом, которое они пили по дороге домой. Вообще не надо было ехать на эту презентацию. Скучно, не нужно и на душе гадкий осадок, будто зашла на экскурсию в бордель, и старалась произвести впечатление на шлюх и постоянных клиентов. Теперь вот, в награду этот сон. Страшно. Ей приснился Сетро. А страшно, потому что прежде, у нее случались пророческие сны. Не часто, но все же. Нет глупости конечно, просто лишняя "Тропикана" с пивом.

Вещие сны, это все в прошлом. Вон за окном, матово горят электрические фонари, и шуршат шинами по мокрому асфальту, редкие автомобили. И бояться нечего. За мониторами бдит, верный бодигард Колян. Еще двое бритоголовых и широкоплечих "мальчиков" обходят территорию. У каждого под мышкой приторочена тяжелая "берета". Вздор это все, вздор, вздор.

Но в окно, издеваясь, заглядывает полная луна, и каждое пятнышко на лунном диске, заставляет сердце тревожно биться. Лунный свет тревожит. Он маскируется, смешивается с желтыми лучами фонарей, что бы его не узнали, и неосторожно взглянули. И он поселит в душе тревогу, и он напомнит, что пол с подогревом, одеяло из шерсти ламы и бодигарды за стенами — все это призраки. А настоящая, только луна с ее древним светом, и пылью в мертвых морях.

Скале встала, и тихонько ступая, пошла на кухню. Виктор спал. Она бросила на него только один взгляд — не разбудила ли, и вышла из спальни.

Свет на кухне включился, с бодрым щелчком, и тут же присоединился к драке, между лунными лучами и подстанциями городской электросети. Скале, не глядя, включила кофеварку, и встала у окна, совсем не заботясь, о том, что снизу ее могут увидеть охранники. Не посмеют увидеть.

Сердце все не утихало, трепыхалось в груди, бешено барабаня по ребрам. И дрожали пальцы. Там во сне, она видела Сетро. То ли, на каком то пустыре, то ли на заднем дворе. Он стоял на коленях, под дождем, левой рукой опираясь на трухлявую колоду. Вместо правой руки — окровавленный обрубок, меч сломан и валяется в грязи. Волосы мокрые и слипшиеся, падают на лоб, и закрывают глаза. Он скалит зубы, и силится встать на ноги, но кто-то большой и черный, за спиной, уже заносит огромный, иззубренный топор, покрытый кровью.

А неподалеку, бьется и корчится, визжа, Велка, прибитая грубо отесанным колом к бревенчатой стене. Еще трое каких-то монахов, с капюшонами, уткнулись носами в требники. Заклинают, кадят едким, ядовито желтым дымом.

Бишка извивается в руках трех здоровенных обломов, что крутят ему руки, жесткой веревкой. Он избит до черноты, но пытается дотянуться, до кого ни будь из них, хотя бы зубами.

Привидится же такое.

Кофеварка щелкнула, переключаясь на подогрев, а Скале не шевелясь, стояла у окна — смотрела на луну. Никаким монахам, не суметь пригвоздить Велку к стене. Ни колами, ни молитвами. Она вампир, в ее детских руках сила десяти взрослых мужчин, и быстрота летучей мыши. Верный как пес Бишка, никогда бы не позволил никому подобраться к Сету сзади с топором, будь этот кто-то сколь угодно большим, и хоть до умопомрачения черным. А Сетро, шутя, изрубил бы троих здоровяков, на тонкие ломтики, да еще поджарил бы огненным заклятьем. Тогда почему так тревожно?

За спиной тихо скрипнула дверь. Виктор в махровом белоснежном халате, щурился на яркий свет. Скале бросила на него беспокойный взгляд через плечо — разбудила все-таки.

— Чего не спишь?— сонно спросил он.

Подошел, встал рядом, положил на плечо руку.

— Случилось что-то?

— Просто плохой сон,— сказала Скале.

— Че снилось?— спросил он.

— Так ерунда,— вздохнула она.

Он неловко помолчал. Знал уже, какие сны у нее бывают, но так и не придумал, что ей в таких случаях говорить. Считал, что она, тоскует по прежней жизни, которую оставила ради него. Глупый.

— Пошли спать, а?— сказал он, и добавил досадливо,— у меня правление завтра, потом еще дела делать, базары тереть,— и сочно зевнул.

— Сейчас,— сказала Скале тихо.

— И перестань кофе по ночам хлестать,— сказал Виктор и выключил кофеварку.

— Пойдем, пойдем,— он взял ее за руку и потащил в спальню,— три часа только, можно еще спать и спать.

— Знаешь, я боюсь,— сказала Скале, когда они легли, и теплое одеяло приятно заволокло их тела.

— Чего?— буркнул Виктор, устраиваясь поудобнее.

Он обнял ее и притянул к себе.

— Спи давай, не бойся.

— Вдруг он придет.

— Кто?— спросил Виктор, мгновенно оторвав голову от подушки. Он уже понял, кто.

— Сетро,— сказала Скале,— вдруг он придет.— Она и в темноте видела, как он нахмурился.

— Тут у нас трое быков, ходят с волынами. Хочешь, еще десять поставлю? Не бойся, ничего он тебе не сделает. Обещаю.

— Зуб даешь?— улыбнулась Скале.

— О чем базар, начальник?— подхватил Виктор,— крест на пузе, век воли не видать, в натуре.

Скале засмеялась и чмокнула его в щеку. Он тоже улыбнулся, погладил ее по бедру, и скоро заснул. Скале лежала тихо, слушала, как он дышит, и думала, что десяток быков, не остановят даже Велку, а уж Сет пройдет мимо них, и не заметит. И не того она боится, что Сет причинит ей вред. Боится она совсем, совсем другого.

* * *

— Шобы два раза не бегать, ты поперва к Селарею поди, а после вертай на погост. Скажи Олену, что плох этот, который. Как бы не понадобилось нам к утру домовина. Пусть придет, и мерку чтоль сымет.

Старуха оглянулась через плечо, на широкую лавку, где накрытый кошмой лежал на спине Сетро. Пожевала задумчиво морщинистыми губами, подошла к столу и задула яркую лучину. К потолку потянулся сизый дымок. Светало. В распахнутые ставни вливался серый сумрак — предвестник рассвета.

— Так мне что, идтить, стало быть,— спросил бородач до того стоящий у двери, и внимательно слушавший старухины наставления.

— Иди уж, иди,— сказала она,— поспешай. Кончается он. Не успеет Селарей, как раз Олен впору придется.

Дверь хлопнула. Бородач вышел. Бабка, мелко семеня подошла к печи. Половицы под ней вразнобой заголосили. Послышался стук глиняной посуды. Старуха переставляла горшки.

Кто-то сунулся снаружи в окно, закрыв собою и без того тусклый утренний свет. Бабка обернулась.

— Тебя то кто сюда принес?— спросила она появившуюся в оконном проеме, темную на фоне светлеющего неба голову. Только и можно было разглядеть, что гость лохмат.

— А я кобылу уже распряг,— сказал молодой голос.— Батя то отсыпаться пошел. Ночь поди не спал.

— Лето на дворе,— проворчала старуха,— покос. Зимой отоспится.

— Угу,— скучно согласилась лохматая голова.— А он как? Не кричал больше?

— Тебе что за дело?— сказала старуха, и загрохотала горшками.— Али заняться нечем? К мамке поди. Она ужо тебе найдет работу.

— Бабушка Калина, а хочешь, я тебе воды натаскаю.

— Плох он, за Селареем я Осапа послала.

— Отец говорил, он дорогой все кричал. Звал кого-то. Только по имени чудному. Я таких в округе и не знаю.

— Аш, ты умный какой,— сказала Калина.— Вестимо ты не знаешь. Что ты вообще знаешь? Разве как девкам подол задирать?

— А вот знаю,— сказал парень.

— И што ж ты знаешь, умник?

— Солдат это, вот што. Из дезертиров. Которые из войска по домам бегут. Он должно быть от своей ватаги отстал. Можа он из тех, которые у скотника Макеша дом разорили.

— С чего же ты это взял?— озадачилась Калина.

— А вон у него меч какой. Ясно же, что солдат. А раз войны поблизости нет никакой, стало быть, дезертир.

— Дурень ты,— сказала старушка.

— Почему это?— удивилась голова.

— Ты меч этот видел?

— Видел. Когда его к вам в дом несли, я меч то в телеге взял и посмотрел.

— Значит вдвойне ты дурень,— сказала Калина.— Я тож поглядела. Не бывает у солдат таких мечей. Этакое железо только лишь благородному по руке да по карману. Уж я то на веку солдат повидала. Отец твой еще мальчонкой бегал, когда пособачился нашего государя батюшка с Беловердцами. Вот тут у нашей деревни войско их стояло. На Гулен они шли. Ой, что творили мерзавцы. Девок неиспорченных и мужиков не поротых почитай никого не осталось. Кого и насмерть убили.

Подобно всем старикам, вспоминать былое Калина могла долго.

— А кто же он тогда?— перебил ее парень.

— А? Да ведь я сказала — из благородных. Человек воинский. Руки вон сильные, ровно кузнец. Меч опять же. Не податной. И вообще, не нашего ума это дело. Ты иди давай отсель.

— А он не кричал больше?

— Тихо лежит. Да иди ты уже, дезертир. Не ровен час придет Бенекша, будешь ему обсказывать, кто скотника разорил.

Голова из окна исчезла, в горнице стало светлей.

— Держала бы кобеля, ей же ей, спустила бы по твои штаны,— проворчала старуха.

— Где я?— спросил Сетро.

— Очнулся,— удивилась Калина.— Видать зря я послала Олена упредить. В Ковицах ты батюшка. Деревня наша так называется, Ковицы. Тебя раненого отец иерарх со стражниками на дороге нашли, да к нам за телегой послали. В моем дому ты, старой Калиной меня здесь все кличут.

— Где... иерарх,— спросил Сетро.

— Дальше они поскакали,— сказала старушка.— Кровососы в Сохрынь нагрянули, большим числом. Мельника тамошнего Кверия, с собой увели. Отец иерарх народ исполчать поехал. Всем миром за проклятыми пойдут.

— А Гулен далеко?

— Недалече, батюшка. До тракта добраться, а там ужо рядышком. День, али полтора, ужо как дорога выпадет.

Сетро замолчал. Боль в боку никуда не делась, притихла немного и все, словно бы заснула, задремала, как собака над костью, порыкивая с прищуренными глазами, вот попробуй только, вот пошевелись, ну я тебя...

Весь правый бок горел, словно куда то под лопатку сунули горячую кочергу, и осторожно так пошевеливают. Спина тоже болела, хотя почему спина? Ведь ранен он в бок. Пуля тоже была на месте, злая и настороженная, во рту же было сухо и гадко. Как Сетро не старался сглотнуть, ему не удавалось насобирать слюны даже на маленький глоток.

— Воды,— сказал он.

Веки были слишком тяжелые, их пришлось прикрыть. Все равно, чтобы узреть что-то кроме потемневших стропил, надо было повернуть голову, а на такое он не решался.