| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
И народу же полон кабинет! Да еще Квасницкий, борзописец этот — уж если не распишет сам, то продаст кому другому, тому же Левицкому, в "Бульвар"...
Однако не зря же Михаил Дмитриевич столь стремительно взлетел по лестнице чиновной — умел принимать быстрые решения, умел и сухим из воды выскочить, когда прижмет. Это описывать долго, читать долго, а на самом деле все сии размышления пронеслись в голове Михаила Дмитрича едва за полминуты.
И потому Михаил Дмитриевич согласно кивнул:
— Докладай. Только присядьте, господа хорошие!
Урядник — один из тех, что стоял у двери — принес два стула, поставил, повинуясь легкому мановению полицмейстерского пальца, возле стола, с той его стороны, где устроились Жуковский и Згуриди. На одном стуле устроился Глюк, на другом вальяжно развалился Квасницкий. Цванцигер отнекивался вначале, но все же присел на краешек жесткого канцелярского дивана, рядом с Кондратенкой. Напряженно присел, готовый в единый миг вскочить.
Заславский извинился, вытащил платок, вытер сначала лоб, потом шею, спрятал платок в карман, чуть прокашлялся и начал:
— Значит, так, ваши высокоблагородия. Поскольку имел некоторое количество свободного времени, и имея нужду в раздобывании свидетельских показаний...
— Постой-ка, Константин Аркадьич, — уже вполне успокоившись, даже с некоторым добродушием прервал околоточного полицмейстер. — Ты, будь добр, своими словами расскажи, не казенными. А то и я тебя с трудом понимаю... не говоря уж о гражданских лицах.
Околоточный снова достал платок, вытер шею.
— Ну... Значит, господа эти, которые из сыскного, вчера дачу обыскали и уехали, — заговорил он совсем другим, будничным, тоном. — А мне сказали не вмешиваться — сами, мол, с поджогом разберутся, и с Костиком... С Петрищенкой то есть. А я себе подумал, что дознание о смерти мамзели Рено еще вроде бы не окончено. Задержанных отпустили вчера, а намеков хотя бы, кто есть убийца, никаких. А я еще с гостями не беседовал. Ну, и решил, чтобы время зря не тратилось, и господам этим, из сыскного, — Заславский слегка поклонился в сторону Кондратенко, — облегчение некоторое сделать, самому поговорить, вроде бы что проясниться может. С господином Цванцигером я прежде успел перемолвиться, утром, после пожара, и после как дачников в управление увезли. С первого с Синявского начал, с Петра Ивановича. Потому как от дачи Цванцигеровой... господина Цванцигера то есть, Петр Иванович ближайший сосед. Потом в город съездил, с братьями Воробейчиками поговорил, и с Ираидой Дмитриевной. А напоследок уже к господину Захарову отправился...
Если сократить речь Константина Аркадьевича до необходимого (информативного) минимума, то получится следующее:
1 — почти никто из опрошенных на гувернантку и ее поведение особого внимания в тот вечер не обращал. Была она тиха, молчалива, как это полагается всем гувернанткам, занималась своими питомицами (или — по утверждению Ираиды Дмитриевны, НЕ занималась, поскольку замечаний им не делала), в общую беседу не встревала, и вообще оставила по себе воспоминание чего-то увядшего, пожухшего, как трава после месячной засухи. Единственная Анна Кирилловна Синявская, знававшая мадемуазель Рено еще в прежние времена, с нею, с Матильдой Яковлевной, немного беседовала. По словам Анны Кирилловны, мадемуазель была спокойна, и никаких признаков ни внутреннего возбуждения, ни расстроенных чувств в гувернантке мадам Синявская не заметила. За исключением одного только момента: за ужином, когда господин Цванцигер своей соседке по столу Ираиде Дмитриевне что-то рассказывал, и закашлялся (а кашель у Генриха Михайловича своеобычный, эдакое кхеканье), Матильда Яковлевна как-то вдруг встрепенулась, и посмотрела на господина Цванцигера долгим и внимательным взглядом. И даже ее самоё, Анну Кирилловну, обратившуюся к гувернантке с каким-то незначительным вопросом, не услышала. А после Матильда Яковлевна опять стала спокойная, только время от времени слегка улыбалась, по выражению Анны Кирилловны "иронически".
2 — и господин Синявский, и господин Захаров вечером остались не весьма довольны. Поскольку из светских развлечений оба признавали только лишь карты, и только лишь вист, удачный вечер по их мнению, состоял в успешно составленной и благополучно проведенной карточной партии. Однако на даче госпожи Новиковой удовольствия от карт они не получили. Мало того, что усадили их на открытой ветру веранде: и в бок господину Захарову дуло, и карты со стола слетали, — так еще и один из партнеров, господин Цванцигер, довольно часто вскакивал с места и (извинившись, конечно) выходил. И отсутствовал когда пять, когда десять минут, а когда, возможно, что и больше.
3 — двадцать девятого, июня дня, господин Цванцигер посетил именины Синявского Петра Ильича, проходившие на собственной того даче, адрес каковой — улица Длинная, сорок девятый номер. То есть от собственной господина Цванцигера дачи находится в непосредственной близости — через переулок и еще один участок. Прибыл в собственном экипаже, которым правил самолично. Убыл задолго до окончания торжества, около одиннадцати часов пополудни. А домой, по показанию горничной Цванцигеров, Оксаны Нетудыхатки, явился в три с половиною часа пополуночи — Людвига Карловна, мужа дожидаясь, не спала и время заметила. Где был в продолжение четырех с половиною часов?
4 — по показанию той же Нетудыхатки Оксаны, брюки господина Цванцигера, бывшие на означенном в тот вечер, запачканы были керосином, и на следующий же день отданы в стирку.
5 — по утверждению госпожи Синявской, Анны Кирилловны, в вечер именин от Генриха Михайловича заметно припахивало керосином. Запах этот сохранился и в экипаже господина Цванцигера, и пятно от пролитого керосина на полу под сиденьем, как если бы перевозили в экипаже керосин в незакрытом сосуде, вроде бидона без крышки, и керосин сей при езде расплескивался.
6 — в кустах, что растут вдоль забора дачи мадам Штранц, соседней с дачей господина Цванцигера по Короткому переулку, найден почти новый, но помятый и без крышки бидон из-под керосина. Обитатели дачи госпожи Штранц бидон этот не признали, говорят, что никогда его прежде не видели.
7 — калитка, запертая Семеном на ключ еще до взятия того под стражу, и во все дни пребывания Семена в участке стоявшая запертой, утром после пожара оказалась растворенной, и замок без следа взлома, ключ же был (и есть) только у Семена. Ну, и у семейства Цванцигеров, разумеется.
8 — Константина Петрищенко видели в последний раз живым в тот момент, когда с дачи отъезжали экипажи с Зотиковым, и с барышнями Полоцкими и прислугою госпожи Новиковой. После того на даче оставались, кроме упомянутого Петрищенко, только полицейские (околоточный и нижние чины) и хозяин дачи Цванцигер. Полицейские размещались у ворот, у калитки и возле пожарища, и ни Цванцигер, ни Петрищенко в поле их зрения не появлялись до самого отбытия с дачи господина Цванцигера, которое произошло спустя где-то с четверть часа.
9 — ладони у господина Цванцигера маленькие, пальцы тонкие и короткие, пишет одинаково свободно правою и левою, трость обычно держит в левой руке.
Окончив доклад, Заславский присел рядом с господином Цванцигером на жесткий диванчик, не с той стороны, где притулился Кондратенко, а ближе к двери. Генрих Михайлович, слегка зашипев, от Заславского отодвинулся.
Воскобойников, выслушав доклад, пошевелил усами, не недовольно, но задумчиво. И брови поднял:
— Однако вы, Константин Аркадьич, насчет улики заметили — так я такой улики не увидел. Бидон под забором мало ли кто в кусты кинуть мог!
— Так, ваше высокоблагородие! — Заславский вскочил, — штаны... извиняюсь, брюки в керосине — вот она, улика! А бидон почти что новый, можно по лавкам пройти, поспрошать, кто покупал, когда, прислуге предъявить для опознания — в доме господина Цванцигера, и на окрестных дачах. Откуда-то он взялся, в кустах, и не более одного дня, а то бы его Павка Криворучко, Криворучихи младший сын, прибрал бы: он всяческим ломом и старьем промышляет, подбирает, где что плохо лежит. А тот тридцатого на промысел не выходил — напился на Петра и Павла, подрался, отлеживается.
— Мало ли где господин Цванцигер мог брюки керосином попачкать, — недовольно произнес Воскобойников, по-прежнему подняв брови, и задумчиво пошевеливая усами.
— Так ведь рыдал, пока мы с господином Глюком его на извозчике везли, руки нам целовать пытался, деньги предлагал, начал с тысячи рублев, а закончил целыми десятьми тысячами, по пяти на каждого...
— Это der Fehler, ошибка, — вмешался вдруг Цванцигер. — Это обстоятельства так выложились... сложились, то есть стеклись.
Он сидел уже не поникнув, как прежде, но выпрямившись, и на самом краешке дивана, как будто готов был немедля сорваться с места.
— Я есть готовый все объяснить, но konfidentiell*, только для вас, господин полицаймайстер!
— Да чего уж там, — хмыкнул Воскобойников, — не стесняйтесь, господин Цванцигер. Репутация ваша уже и так хорошо промоченная, сплетней больше, сплетней меньше...
— О, mein Gott**! — Цванцигер таки вскочил и подбежал к столу Воскобойникова, судорожно жестикулируя маленькими своими ручками. — Господин полицаймайстер, эта сплетня имеет возможность погубить меня навсегда, für immer
* * *
! Я, пожилой мужчина, я есть сошедший с ума человек, я имею молодую die Geliebte
* * *
, возлюбленную, она имеет мужа, и я имею жену... Mein Gott!
— Так чего же проще — скажите, кто она, я с нею поговорю, если она подтвердит, то и незачем вам беспокоиться, — проговорил Воскобойников, слегка отодвинувшись — Цванцигер перегнулся через стол и дышал почти в самый нос полицмейстера.
— О, она nicht, не скажет, она очень fürchtet... — Цванцигер беспомощно оглянулся по сторонам.
— Боится, — подсказал Жуковский.
— Ja, боится свой муж... Я никого не убивал, как я могу кого-то убивать? Зачем? Я просто немножко грешил, да!
Глюк, наблюдавший за этой сценой, брезгливо скривив губы и пощипывая усики, встал со стула, взял господина Цванцигера за воротник и отвел на прежнее его место, на диванчик у двери, где и усадил. Господин Цванцигер на Глюка смотрел со страхом, и не противился.
— Если позволите, господин полицмейстер, я вам все расскажу, — сказал Феликс Францевич, и, дождавшись кивка, начал:
— Эта история, мне думается, началась более тридцати лет назад, и не у нас, а в Швейцарии, откуда родом была покойная мадемуазель Рено, и откуда происходит господин Цванцигер. Сомневаюсь, кстати, что это настоящее его имя, но, думаю, если навести справки в Швейцарии, многое можно выяснить. Например то, что мадемуазель Рено прежде была замужем...
Полицмейстер нехотя кивнул:
— Мы запросили швейцарскую полицию. Рено — это ее девичья фамилия. Замужем была, но недолго, два года всего, имеет ребенка, девочку, то есть девочка уже взрослая, живет в приюте для душевнобольных. Приют частный, и Рено переводила из России деньги на содержание дочери. А дочь эта носит фамилию Бремер.
— Вот как? — Глюк посмотрел на Цванцигера — тот закрыл лицо руками. — Ваша настоящая фамилия Бремер, Генрих Михайлович? И, должно быть, вы не только не Цванцигер, но и не Генрих, и не Михайлович? Вы не просветите нас, господин полицмейстер?
Воскобойников погладил усы, хмыкнул, скорее удивленно, чем недовольно, и сказал:
— Отец Рено — преподаватель словесности в частном пансионе, дочь его получила подготовку школьной учительницы и нашла место в немецкой части Швейцарии, в сельской школе. Вскоре она вышла замуж за сына владельца местной сыроварни, Конрада Бремера — против воли и своего отца, и старшего Бремера. Через время Конрада Бремера обвинили в изнасиловании и убийстве работницы сыроварни, но он успел бежать, бросив беременную жену. Полиция его так и не нашла, хоть и искала.
— Вот, Никита Иванович, та страшная тайна Матильды Яковлевны, которая не позволила ей выйти за вас замуж — она была уже замужем, замужем за насильником и убийцей! — повернулся Глюк к Зотикову. Цванцигер (или уж называть его настоящим именем, Бремер?) глухо при этих Глюка словах застонал. — Матильда Яковлевна, отказавшись от замаранного имени и приняв девичью фамилию, поступила на службу к Полоцкой и уехала в Россию. Ее муж, насильник и убийца, тоже взял себе новое имя, раздобыл документы — опять убили кого-нибудь, а, Бремер? — и, желая быть подалее от места своего преступления, и, должно быть, от брошенной им жены, бросился в бега. А в том, что и он перебрался в Россию, нет ничего странного — страна наша велика, и затеряться в ней легче, чем, допустим, в Германии или Австрии. И немцы, приехавшие сюда работать и наживать капиталы, давно у нас никого не удивляют. И как мы привыкли думать: мадемуазель — значит, француженка, а ведь она может быть и из Бельгии, и из Люксембурга, и из Швейцарии. А раз немец — значит, происходит из Германии! Или же наш, русский. А про Австрию,про Прибалтию, и про тот же Люксембург, ту же Швейцарию мы обычно и не вспоминаем. За тридцать лет Бремер успел привыкнуть быть Цванцигером, и думать забыл о своем преступном прошлом, и не думал о своем преступном настоящем — ведь раз он женат, и жена его жива, то по всем законам брак его с Людвигой Карловной недействителен. А ведь деньги — у нее, у Людвиги Карловны! И сыновья — незаконнорожденные сыновья ваши, Бремер!
Цванцигер (уж оставим ему его прежнее имя — как-то так его называть привычнее!) сидел, закрыв руками лицо, и звуков более никаких не издавал.
— Жаль, конечно, что прежде я этого не знал, Михаил Дмитриевич, — продолжал Глюк. — Только сегодня до меня дошло, что натуральный немец может не только из Германии происходить, но и из Швейцарии. А когда письмоводитель Фонтанского участка, Акинфий Мефодьевич, рассказал мне, что Цванцигер-Бремер еще и швейцарские сыры на сыродельне Брейгеля завел, тут уж...
Феликс Францевич руками развел.
— Ну, а дальше — дальше оно и случилось, то, по выражению Никиты Ивановича, совпадение случайностей. Или стечение обстоятельств, и действительно роковое. Вдруг на собственной даче, тридцать лет спустя господин Бремер встречает собственную — о которой и вспоминать, должно быть, забыл — супругу, мадам (или, скорее, фрау) Бремер. Никита Иванович в беседе со мной обмолвился, что мадемуазель Рено за годы ничуть не изменилась. Вы узнали ее, Бремер? Она-то вас узнала, по вашему кхеканью. И вы об этом догадались. Вы выбрали удачную позицию за карточным столом — вам хорошо было видно, как кто-то поднимается по лестнице. Возможно, вы не могли различить — кто именно, поэтому вам приходилось часто покидать ваших партнеров, отговорившись несварением желудка. Вряд ли вы собирались убивать вашу супругу — откуда вам было знать, что прислуга Новиковой неряшлива, бросает грязную посуду и уходит ужинать. Вы затянули мадемуазель Рено — фрау Бремер в буфетную не для того, чтобы убить, но чтобы поговорить, может быть, пригрозить. Но пригрозила вам сама фрау Бремер, может быть, угрожала выдать вас полиции. Или рассказать про ваше прошлое нынешней вашей жене — этого, я так думаю, мы никогда не узнаем. Вы рассвирепели, попытались задушить ее, мадемуазель вырвалась, вы ранили ее секачкой, но она уже убегала, и тогда вы бросились за ней и ударили ее по голове той же самой секачкой, только обухом ее, где расположен молоток для отбивания мяса. Думаю, именно тогда, стоя над едва дышащей фрау Бремер, вы продумали ваши дальнейшие действия. Вам показалось, что вы убили ее: вы наклонились над ней, но дыхания ее не услышали. А ведь женщина была еще жива, и, если бы ее нашли на несколько часов раньше, могла выжить, и прийти в себя, и указать на вас. Боялись вы этого? Думали об этом?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
