Йот Эр (J.R.). Книга вторая

— Слегу снять и тараном бить в двери! — негромкий, твердый голос Ромки всколыхнул парней. Они, разбрасывая уже занявшееся сено и немилосердно обжигая руки, схватили здоровенную слегу, которой это сено было придавлено, — прямо тебе бревнышко, а не обычная жердь, — и с разбегу долбанули в закрытые ворота сарая.

— Как только двери распахнутся, всем лечь! — твердые, властные интонации вселяли в растерявшийся поначалу молодняк уверенность. — Лечь, вжаться в землю, пока я не скомандую: "Бежать"! И тогда бегите со всех ног через лес к военному посту! Бежать, не оглядываться! Не топтаться на месте, иначе вы окажетесь хорошо подсвеченной мишенью! — и все поверили: Вечорек знает, что делать, и они вывернутся из передряги и на этот раз.

Парни снова разогнались, прямо сквозь пламя, и со всей мочи врезали слегой по створкам ворот. Тех, на ком вспыхивала одежда, оттаскивали в сторону, сбивая огонь, а их место занимали другие. Еще удар, потом еще и еще. Вот, наконец, после очередного разбега слега со смачным звуком хряпнула в ворота и их половинки с грохотом распахнулись... А в открывшийся проем из ночной темноты ударили автоматные очереди. Тут уж никому не надо было отдавать специальные приказы. Все попадали на пол сарая, пытаясь уберечься от смертельного свинцового дождика. Неподалеку был виден охваченный пламенем грузовик. О судьбе часовых нечего было и думать — скорее всего, их взяли по-тихому, в ножи. Пока ребята вжимались в землю, Ромка бросился вперед, нырнул подкатом под ноги ближайшему автоматчику — и вот уже автомат у него в руках, и две короткие очереди прошили двоих оставшихся противников.

— Бегнийче! Шибчей! — заорал Ромка, надсаживая голос.

Ребята вскочили, и тут пламя, получившее выход наружу, огненным валом покатилось к открытому дверному проему. Роскошные волосы Нины вспыхнули, как факел. Не отходивший от нее ни на шаг Михась моментально сдернул с себя пиджак и набросил ей на голову, сбивая пламя. Недолго думая он легко, как пушинку, взвалил девушку на плечо и устремился с этой ношей к лесу.

Однако тремя автоматчиками число врагов не исчерпывалось. Темноту разрезали вспышки выстрелов, пули злыми осами жужжали над ухом, а Ромка, медленно отступая вслед бегущим товарищам, огрызался короткими скупыми очередями... Не успели беглецы углубиться в лес, как перестрелка смолка. "Патроны кончились, — решила Нина, и ее сердце сжалось от страха за судьбу товарища. — Может быть, вывернется? И не из таких переделок выходил", — успокаивала она сама себя, тяжело дыша на бегу.

Вместе со взводом жолнежей на грузовиках зетэмповцы вернулись в злополучное село. Ночную тьму уже сменили серые предрассветные сумерки, и потому еще на подходе, у опушки леса, с первой машины смогли заметить распростертого на земле человека. Неужели Роман?

Да, это был он. Ромка лежал, весь залитый кровью. Ребята бросились к своему товарищу, склонились над телом... Вблизи было видно, что ему нанесли множество ножевых ран и вдобавок несколько раз пырнули вилами. Товарищи пока не успели толком осознать случившееся, но боль утраты уже сжимала холодной рукой их сердца. Внезапно командир пошевелился и открыл глаза. Каким-то чудом Ромка был еще жив. Он попытался двинуть рукой, но сил ему явно не хватало. Тогда он еле слышно прошептал бледными, бескровными губами:

— Януся... тут... во внутреннем кармане... Для тебя... — и тут же в изнеможении закрыл глаза и замер.

Нина осторожно отвернула полу пиджака. Из внутреннего кармана торчали три гвоздики. Нет, не те, крупные, яркие, пушистые, считай, ничем и не пахнущие, что выращивают во множестве и продают в цветочных магазинах. Простые, маленькие алые гвоздички, со своим неповторимым пряным ароматом... залитые его кровью. Непослушными, враз ослабевшими пальцами девушка вытащила цветы из кармана. Попытка встать не удалась — ноги почему-то отказывались держать ее.

— Срочно в госпиталь! — попыталась крикнуть она. Из горла вырвалось только какое-то сипение, но ребята поняли все и без слов. Потерявшего сознание Ромку со всем предосторожностями, как можно бережнее перенесли в машину и немедленно отправили в Варшаву.

Часовой у входа в штаб Варшавского военного округа, довольно часто видевший Нину входящей и выходящей из здания, на этот раз никак не мог признать в девчонке, одежда которой местами обгорела и была заляпана грязью, прическа растрепана, а лицо покрывали пятна сажи, дочку командующего. Не тратя времени на объяснения, Нина просто снесла его с ног резким ударом и рванула вверх по лестнице. Вдогонку ей запоздало задребезжал пронзительный звонок тревоги, но через несколько секунд она уже распахивала дверь отцовского кабинета.

Увидев дочь в таком виде — одни только жалкие остатки еще вчера толстенной длинной косы и запах горелых волос сказали ему о многом — Якуб непроизвольно выскочил из-за письменного стола и бросился навстречу к ней. Да дело было даже не в сгоревших волосах и не в обгоревшей одежде — выражение на лице любимой дочери было такое, что его сердце дрогнуло.

— Что случилось, Нинуля? — голос его выдавал нешуточную тревогу.

— Со мной — ничего! — отрезала дочка. — А Ромку здорово порезали... В себя не приходит... — она едва сдержала готовые прорваться всхлипывания.

Долгих объяснений отцу не надо было. Он тут же повернулся к столу и схватил телефонную трубку.

— Дежурный?.. Говорит генерал Речницки. Срочно готовьте самолет в Москву... Нет, я не полечу. Нужно доставить в военный госпиталь тяжелораненого.

В тот же день Ромку переправили в столицу СССР, в Центральный военный госпиталь. Однако все усилия врачей с богатым фронтовым опытом оказались тщетными — через три дня, не приходя в сознание, Роман скончался. Слишком серьезны были раны и слишком велика потеря крови.

Мокотовская дельница ZMP пребывала в унынии и растерянности. Как же так? Они, которые жадно ловили каждое его слово (и любой из них готов был заслонить его собой), — они живы. А вышло так, что заслонил их всех собой он один, и вот теперь его нет. Нет больше Ромки, нет командира, за которым они шли в огонь и в воду, который мог выслушать и понять, все объяснить и растолковать. Вот только с Янкой объясниться так и не сумел, хотя заглядывался на нее и обхаживал всячески уже давно...

Последний прощальный подарок — три увядших гвоздички, залитые кровью, — легли на его могилу. У Нины не хватило сил оставить их у себя — так больно рвал душу даже случайный мимолетный взгляд, брошенный на эти цветы. Она не раз задавала себе вопрос — могла бы она ответить Ромке взаимностью, если бы он все-таки решился сделать первый шаг? Наверное, могла бы. Ведь она явно выделяла его среди всех своих знакомых, и если ухаживания и товарищей, и блестящих шляхетных панов, и молодых советских офицеров оставляли ее в лучшем случае равнодушными, то с ним равнодушием и не пахло. Правда, до сих пор она как-то не задумывалось о том, что возможно или невозможно между нею и командиром. И вот смерть оборвала ниточку, которая могла протянуться в будущее. Его больше нет, и уже никогда ничего между ними не будет. Думай — не думай, горюй — не горюй... Но стоит вспомнить его улыбку, как сердце рвет острая, безжалостная боль.

3. За кулисами

Минул август, наступила осень с золотым листопадом, дождями и холодными ветрами. Настало время очередной командировки в Москву. И на этот раз — надолго. Якуб предупредил дочку:

— В Москве предстоит серьезная работа. Будем готовиться к очень ответственному делу.

Покинув вагон варшавского поезда, оставшегося на пути с европейской колеей, генерал Речницкий с дочерью коротали время до пересадки на московский состав в ресторане брестского вокзала. Нина прихлебывала не слишком хорошо приготовленный кофе, понемногу откусывая от лежащего на тарелочке эклера, и со скучающим выражением на лице наблюдала, как отец, расположившийся у буфетной стойки, рассыпает комплименты блондинке-буфетчице. Девица, надо признать, была довольно симпатичная, и Якуб увлекся ею не на шутку, забыв о времени. А между тем до отправления поезда на Москву осталось всего ничего.

Попытки Нины обратить на себя внимание и напомнить о необходимости поторопиться остались безуспешными. Наконец она вскочила со своего места, набросив на плечи новенькую беличью шубку, и решительно направилась к отцу. Этот демарш не остался незамеченным — генерал демонстративно повернулся к ней спиной, давая понять, что не собирается отрываться от своего увлечения.

В этот момент раздался длинный гудок паровоза, возвещающий об отправлении поезда, и Нина, не раздумывая, схватила отца за руку и потащила к выходу. Тот и сам уже опамятовался и стремглав бросился на перрон. Поезд уже набирал ход, и не оставалось другого выхода, как запрыгивать в вагон на ходу. Нине с большим трудом, даже при поддержке отца, удалось удержаться на подножке, вцепившись обеими руками в поручни. А ее беличья шубка, накинутая впопыхах, слетела с плеч и отправилась под колеса следующего вагона...

Нина с нетерпением ждала новой встречи с Москвой, но вот предстоящий визит в "родное" ведомство отнюдь не наполнял ее душу энтузиазмом. От всех предыдущих посещений у девушки остался довольно-таки неприятный осадок. Каждый раз они с отцом первым делом проходили через форменные допросы, процедура которых практически не изменилась со времен НКВД еще тех, тридцатых годов.

При этом приходилось подвергаться обычной процедуре полного личного досмотра, какой подвергают прибывающих заключенных. Особенно неприятно для Нины было то, что досмотром там занимались мужчины, отказывавшиеся принимать во внимание ее смущение. Каждый раз при этом они прибегали к стереотипному аргументу:

— А как же ты у гинеколога обследуешься? — возникало впечатление, что, задав этот вопрос, вопрошающий искренне полагал, будто тем самым снимаются всякие претензии.

На заданный вопрос Нина честно отвечала:

— Никак! — и такой ответ неизменно вызывал удивление. Еще большее удивление офицеры, осуществлявшие досмотр, испытывали, когда убеждались что Нина еще девственница.

При визитах в Москву в каждый ее приезд она проходила контрольные стрельбы в тире — по появляющимся мишеням, по движущимся мишеням, которые передвигались людьми в толстых стеганых спецкостюмах. Затем проводилась проверка навыков уклонения от стрельбы в специальном зале с автомобильными покрышками, канатом для лазания, декорациями кустов, ковром, изображавшим травяной покров и постоянно меняющимся освещением. Там ее обстреливали боевыми патронами с различных направлений и с меняющихся точек из пистолета, винтовки, пулемета. Генерал Речницкий после таких испытаний напивался в "Праге", в "Москве" или в ресторане гостиницы ЦДСА, не на шутку переживая за дочь. В те годы девушка, привыкшая в Польше к каждодневной опасности, не придавала этому значения, не понимая всю серьезность того волнения, которое испытывал отец.

Помимо этих испытаний с Ниной проводились краткосрочные занятия, посвященные соблюдению режима секретности, правилам конспиративной работы, изучению радиоаппаратуры и т.п.

В Москве, в здании, где размещалось руководство службы и находился кабинет Иван Иваныча, хранилась и ее форма с погонами — уже не сержантскими, а офицерскими — и с наградами. Ни форму, ни награды она никогда не надевала публично. Напяливать на себя мундир вообще пришлось лишь один или два раза — только для того, чтобы сфотографироваться для личного дела. Однажды, когда отец зашел вместе с Ниной в помещение, где хранилась форма, и открыл дверцу шкафа, он указал на один из комплектов и сообщил:

— А вот это мундир Андруевича.

Только таким образом девушка впервые узнала, что ее хороший знакомый, Владислав Леонардович Андруевич, служивший в Войске Польском на прокурорских должностях, является заодно сотрудником того же ведомства, что и она с отцом.

Пока Нина проходила переподготовку и повышение квалификации, у Якова состоялся нелегкий разговор с Иван Иванычем:

— Ты что же, Яков Францевич, смерти моей хочешь? — без гнева, но с какой-то усталой тоской в голосе спросил его начальник. — Что ты тут понаписал в отчете? "Политика Берута дискредитирует социализм и подрывает доверие поляков к Советскому Союзу..." — процитировал он, нацепив на нос очки и пошелестев листами бумаги, которые он держал в руках.

— Как коммунист я не могу пройти мимо... — начал было Яков, но Иван Иванович не дал договорить. Его голос вдруг стал жестким:

— Это не ваше дело! — четко и раздельно произнес он, переходя на "вы" и глядя генералу Речницкому, на погонах которого нынче было одной звездой больше, чем у самого Иван Иваныча, прямо в глаза. Затем его голос вновь смягчился и в него вернулась прежняя усталость. — Короче, эти бумажки мы сейчас сожжем, а ты тут же, при мне, перепишешь весь отчет заново. Иначе это может стоить головы не только тебе, но и мне!

Еще на несколько дней Яков вместе с Ниной целиком ушли в разработку предстоящей операции. Пришлось копаться в ворохе документов, в том числе весьма старинных, заучивать множество необычных сведений, посещать специальное хранилище Ленинской библиотеки...

В последний день пребывания в Москве, поскольку поезд на Варшаву отходил лишь в ночь, осталось немного времени для отдыха. Генерал, в соответствии со своими предпочтениями, отправился вместе с дочкой на балет в Большой театр. Верный своим привычкам, он отправил прима-балерине — а в тот день в спектакле блистала молодая Майя Плисецкая — роскошный букет роз и по окончании представления отправился за кулисы.

По тем временам остановить генерал-лейтенанта, увешанного наградами, никто не посмел. Майя Плисецкая сидела в своей театральной уборной, среди множества букетов, и разглядывала открытую коробочку, в которой посверкивал гранями немаленький бриллиант, вставленный в золотое кольцо. Она только что отвязала эту коробочку от большого букета темно-красных роз. Подняв глаза на генерала, появившегося в дверях, она совершенно правильно связала его визит с появлением кольца с бриллиантом и воззрилась на вошедших — а генерал пришел вместе с дочкой — с очевидной обеспокоенностью.

— Разрешите представиться — генерал-лейтенант Речницкий, поклонник вашего таланта, — начал Яков. — Я пришел, чтобы успеть засвидетельствовать вам свое искреннее восхищение вашим искусством. К сожалению, через час я отбываю из Москвы и лишен возможности продолжить наше знакомство.

После этих слов Плисецкая с заметным облегчением улыбнулась, вспорхнула со своего места и, подскочив к генералу, чмокнула его в щеку. Пока генерал обменивался с Майей взаимными любезностями, Нина никак не могла взять в толк, с чего это отца так тянет к близкому знакомству с балеринами (которое частенько вовсе не заканчивалось одним только визитом за кулисы)? Жилистые, угловатые, с выпирающими ребрами, лопатками и ключицами — ушибиться об них можно! — да еще и пропахшие потом...

Но вот щебетание Плисецкой прервалось, и отец уже раскланивается на прощание. Пора в путь, назад, в Варшаву.

4. Ангина

В Варшаве, собравшись навестить Владислава Леонардовича, Нина обнаружила, что его нет ни дома, ни на работе. Все, что удалось выяснить, — уехал в служебную командировку. Поинтересовавшись у отца, надолго ли пропал Андруевич, девушка получила вполне стереотипный ответ: — Съездит — вернется.