Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Аксинья три пирога съесть успела, прежде, чем в сон ее заклонило. Девушка на лавку присела, зевнула.

— Пойду я, Устя?

— Да ложись здесь. Небось, недоспала ночью, о любви мечтала, — усмехнулась старшая сестра.

Аксинья еще раз зевнула.

Сонное зелье действовать начало, разговаривать — и то трудно было. Устя видела, как Аксинья ноги поджала, легла — и засопела тихонько.

Боярышня ее на лавку уложила поудобнее, одеялом укрыла малым не с головой, только косу выпростала, свечу погасила, сама в тень отступила, изготовилась.

Не для хорошего ее сонным зельем опоили в новой жизни, это уж точно! А для чего?

И часа не прошло — скрипнула дверь. Снова крысиная мордочка показалась Танькина, и снова Устя свою неумелость прокляла!

Будь она волхвой, знай она побольше, она бы сейчас так сделала, чтобы эта дрянь ей рассказала все! А она только ждать да наблюдать может!

Убить-то Таньку можно, да что от ее поганого трупа пользы? Знаний с того не прибудет, а шума будет много, а то и беды тоже. Проще подождать, да посмотреть, что к чему!

А смотреть долго не пришлось.

Устя с Аксиньей похожи, рядом их различить можно, а вот так, в полумраке под одеялом, что ты поймешь? Коса рыжая, комната боярышни, одежда богатая. А что боярышень Заболоцких две — не думает о таком подхалимка гадкая. И мысли не допускает, что пироги Аксинья съела, сама бы Танька в жизни не поделилась, вот других по себе и меряет!

А делать что будет гнусная гадина?

Вот над Аксиньей наклонилась, ножницы в руке сверкнули.

Устя напряглась, мало ли что задумала царицына подлиза. Но — нет, не произошло ничего опасного. У Аксиньи только локон срезали, по сторонам огляделись — и прочь из комнаты!

Устя за ней не пошла.

Нет, не боялась она, что сестре вред причинят. Скорее к Федору ее приворожить попробуют, или отворожить от нее Федора. Такое вреда не принесет. Более того, когда локон от одной боярышни, а имя другое заговаривают — и от приворота пользы не будет, не сработает он. Разве что самую чуточку.

Покушения на себя Устинья не боялась ничуточки, в тот раз ее не убили, и в этот не должны.

Или...?

Ведь погибла же глупая Верка?

Было такое. Но с Веркой Устя не о том думала, а сейчас... сейчас есть у нее время.

Устя к сундуку своему подошла, достала из него нож. Остальное есть все.

Огонь живой горит, чаша с водой найдется, пару капель крови она от Аксиньи получит, того и довольно, ей больше ничего и не надобно. Вот бы зелье сонное крепким оказалось! Хотя Усте много времени и не надо.

Недаром она у бабушки узнавала, что делать надобно и у Добряны спрашивала.

Сильно ее смерть Верки задела, очень сильно. А ведь вот так и ее достали бы, и любого из родных ее, и детей, и... и Бориса. Устя хотела защитить себя и своих близких, и могла это сделать. Хватило б силы!

Сейчас она ритуал на Аксинью сделает, а потом, когда хватит силенок, и на себя повторит. Пусть потом плачутся злодеи... сами и виноваты будут!

* * *

Если бы кто видел, что творит Устинья... ведьмой бы ее тут же обозвали, и заслуженно.

Поди, отличи ведьму от волхвы, сейчас-то, когда Устя ворожила, лицо ее казалось страшноватым даже.

Куда-то ушла юношеская свежесть, запали глаза, ввалились щеки, казалось, что Усте не семнадцать, а семьдесят. А может, и поболее, страшненько она выглядела, недобро, да и мало доброты в волшбе защитной, справедливость есть, зеркальная, но не благодать.

Боярышня первым делом вырвала у Аксиньи длинный рыжий волос. Сестрица родимая даже не шевельнулась во сне, и Устя аккуратно кольнула ее в палец, потревожила немного, да через минуту перевернулась Аксинья на другой бок и спать принялась дальше.

Выступила капелька крови, в которой Устя волосок и вымочила.

И заговорила тихо, медленно, раздельно, в каждое слово силу свою вкладывая.

Матушка Жива, силой твоей взываю, тебя о помощи прощу, милости твоей ищу.

На чадо Божие, Аксинью, Алексея дочь, враг мученический венец одеть пожелал, зла ей хочет, извести прочит.

Чадо твое защищаю, от порчи закрываю.

Пальцы Устиньи принялись завязывать узлы на длинном волосе.

Как первый узел вяжу, так уши ее защищены будут, не подберется к ним вражье слово худое. Второй узел — для глаз ее, да не сомкнутся веки ее, третий узел для рта, да не оборвется голос ее, четвертый узел для носа, да не заткнут его, пятый узел для ног, да не подкосятся они, шестой узел для рук, да не дрогнут они, седьмой узел для членов ее, да будут они крепки и послушны, восьмой узел для тела ее, да подчинится оно разуму, девятый узел для разума, да не помутится он от зла и чужой ненависти!

Девять узелков заняли свое место на волосе. Устя поднесла его к огню в плошке с углями.

Как волос горит, так и проклятье сгорит, так и произнесший его гореть будет адским пламенем, покоя не знать, душой не отдыхать, места спокойного не ведать, жизни не радоваться.

Волос горел и противно вонял паленым, Устя не обращала на это внимания, продолжая сжигать его. Потом собрала частичку пепла и опустила руку в чашу с водой.

Как вода пепел унесет, так и порча от Аксиньи уйдет, ее не найдет, обратно вернется, колдуну улыбнется. И не уйдет никуда он от зла своего, не попустит его, не будет ему спасения и исцеления. А будь слово мое крепко, и ныне, и присно, и во веки веков. Скрепи его, Жива-Матушка!

И ярко-ярко взметывается огонь в плошке.

Богиня услышала.

Богиня скрепила Устины слова.

Девушка посидела несколько минут, устало опустив голову на руки, а потом выдернула волос и у себя. Поморщилась от боли, но куда ей сейчас?

Не ко времени себя жалеть, могли ведь и ее волосы получить, или еще чего похуже придумать!

Защититься надобно самой, а там она и Борю защитит.

И Устя наново принялась вязать узелки, пришептывая наговор, и ощущая, как утекают силы.

Хоть и одарена она Живой, а все ж лучше не рисковать: повелось так, супротив клинка не талант свой выставляют — щит крепкий. Вот Устя его и выставила, и выстроила.

Пусть попробуют порчу навести! Чай, не обрадуются!

А остальное...

Приворот?

От приворота ее ворожба не защитит, не убережет. Но Устю приворожить не выйдет, любит она безумно. А Аксинью — тут бабушка надвое сказала. Потом подумала, и переговорила.

Когда она Ижорского любит, ее тоже приворожить не получится. А когда не любит... пусть ее лучше к Федору приворожат, чем к Михайле! Все полезнее будет!

* * *

Танька в покои зашла смело, не стучась.

Палаты царские велики, есть в них множество мест, о которых люди и не знают. Там горница пустая, здесь кладовочка не закрыта, потому как кроме старого хлама ничего в ней нет.

А то и кто из своих замок попортит. Мало ли какая у кого надобность? И с девушкой встретиться, и словечком перемолвиться, и схоронить чего...

Танька о таком завсегда знала. Понимала она, что не красавица, ну так что ж? Зато она умница! И просчитает все правильно, и сделает, и приданое у нее уж хорошее есть, конечно, бояре или бояричи ее замуж не позовут, а вот кое-кто из стрельцов и засматривается. И плевать, что перестарок, уж двадцать три года ей! С хорошим-то приданым она в любом возрасте люба будет. А еще она из палат уходить не собирается. К чему ей оттуда уходить, где она на своем месте и свою выгоду малую имеет?

Так что и потом мужу она принесет пользу великую.

Но мужа покамест нет, а вот заветная кубышечка есть. Сегодня Танечка ее и пополнит еще, серебром полновесным.

Открыла дверь, внутрь скользнула.

— Вот, боярин, возьми платок, принесла я, что ты сказал.

— Волос Устиньи Алексеевны?

— Как есть! Видишь сам — рыжий, длинный, у нее сама вырвала.

— За косу, что ль, боярышню таскала?

— Нет. Зелья сонного ей чуток сыпанула, а потом и пришла. У нее не то, что волосы выдрать — обрить можно было налысо.

— Понятно, — боярин Раенский волос принял бережно, в карман сунул. — Что ж, хорошую ты мне службу сослужила.

Танька кивнула, руку за вознаграждением протянула.

Боярин левой рукой из кармана мешочек с серебром достал, ближе подошел...

Почему так под сердцем стало холодно?

Танька не знала.

Просто кольнуло что-то... и руки стали весить неподъемно, и глаза закрывались... не больно, просто холодно, холодно...

Боярин Раенский сунул серебро в карман, пнул ногой труп.

Так-то.

Когда б эта дура доступ в покои боярышни имела, дело другое. Боярышня б ей доверяла, чего уж проще — волосок принести, али платок какой? Ан нет!

Не верит ей боярышня, и близко к себе не подпускает, и волосы свои все сжигает, и сестра при ней... как начнут разбираться, почему уснула боярышня, там и Таньку припомнят. А как припомнят ее, так она и боярина выдаст.

А к чему ему обвинение в колдовстве?

Вовсе и ни к чему даже...

Вот и пришлось умереть идиотке, туда ей и дорога.

Боярин выдернул из трупа кинжал, теперь уж можно, кровь осела, н забрызгает, вытер его об одежду убитой — и вышел из кладовки. Дверь за собой запер наглухо.

До вечера подождет он, а потом придет, да через потайной ход труп и вытащит, и в Ладогу скинет. Пусть ее там раки сожрут начисто, дрянь бестолковую. И не жалко даже, чего их, продажных шкур, жалеть-то? Правильно, нечего.

Другой эпитафии Танька не удостоилась.

Глава 7

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Что-то дальше будет?

Чего мне ждать?

Порча? От порчи мы сбереглись, и Аксинья, и сама я. Не попортят нас, не сглазят. Не навсегда ритуал этот работает, ну уж сколько есть. На мужчину он на год накладывается, на бабу — от крови месячной до крови, но мне покамест и не надобно более. А чего еще ждать надобно?

Кому Танька мои волосы понесла? Кому отдать хотела?

Знать бы — кто, узнаю и для чего.

В тот раз на отборе... Оххх!

Дура я!

И жива была — дура дурой, и померла, дурой осталась. Как же не вспомнила я! Идиотка!

А ведь в тот раз на отборе был... несчастный случай. С боярышней Утятьевой!

В тот раз она мне соперницей была, и серьезной. Федор колебался, я надеялась, он ее выберет, а потом... потом, надо полагать, кто-то вроде Таньки взял волосы Анфисы Утятьевой. И буквально за несколько дней боярышня опухла, прыщами покрылась... как Верка?

Практически! Только Верка померла, а боярышня жива осталась, просто страшной стала, как вся моя жизнь замужняя. Потом шкурка слезла, конечно, прошли у нее прыщи, только почему-то меня она во всем виноватила.

Порчу тогда — и сейчас, один и тот же человек делал?

А ведь и такое могло быть.

В тот раз я устраивала всех больше Утятьевой, потому что была... никакой?

В этот раз я никого не устраиваю. Кроме Федора, который так и шляется, ровно шальной, так и ведет по мне глазами... уже другие боярышни заметили, ядом брызжут, что гадюки весенние.

Или есть еще какие-то причины?

В тот раз моя кровь спала, в этот раз она проснулась.

Может колдовка это отличить?

Да, может. И отличить, и почуять — в обе стороны такое работает. Но я прятаться стараюсь, разве кто ко мне специально приглядывался... царица? Могла она?! Или нет?!

Получается, тогда неугодна была Утятьева, сейчас я неугодна.

А кстати?

Какая родня у Анфисы Утятьевой? Есть ли кто-то... такой, как прабабушка моя? Есть ли у нее в крови сила?

Как узнать? Не боярышню ж спрашивать? И к Добряне не сбежишь, и Аксинье такое не доверишь. Грамотку написать?

А как прочтет кто чужой?

Из дворца выбраться?

А ведь... могу я!

Поговорю с Борисом, пусть поможет! И... мог кто-то быть у Утятьевой! Ежели в ком-то сила взыграла... не просто ж так ее прапрадед или кто там, боярином стал? Сколько народу в палатах, а тут вдруг пожалуй, боярин утиный?

Больше утки на предлог похожи, и фамилия эта, как со зла данная, и история смешная... могло быть?

Ой как могло.

Спрошу у Бориса.

А остальные боярышни?

И с ними узнать бы, что и как. Ох, знать бы, где падать, я бы все родословные наизусть выучила! В черной жизни моей неинтересно мне было, не надобно, так сейчас чего жалеть? Обязательно спрошу у государя... когда еще Боренька придет?

Боря, солнышко мое, жизнь моя, дыхание мое...

Приходи, родной мой, я тебя очень жду!

* * *

Боярышня Вивея Мышкина в зеркало смотрела, косу плела.

Мысли у нее печальные были, тяжелые, как и пряди каштановые, между пальцев скользящие. Каштановые, не рыжие!

Не как у этой выскочки, Заболоцкой.

А ведь Вивея красивее. Всем она лучше Устиньи Заболоцкой, всем. А царевич на нее и не смотрит, хотя похожи они, спору нет.

И волосы у Вивеи гуще и ярче, и глаза у нее голубые, а не серые, и фигура у нее куда как краше — Устинья та рядом с Вивеей, что курица общипанная!

Да вот беда, царевич на Заболоцкую смотрит, глаз не сводит.

Не так, чтобы умна была Вивея, но какие-то вещи сразу видела, да и чего тут замечать? Любовь чужую? Так она всем видна, кроме того, кого любят, часто так бывает.

И что Устинья Заболоцкая на Федора равнодушно смотрит, она видела. Явно же, у Заболоцкой кто-то другой на сердце, знать бы — кто, уж Вивея бы развернулась, да как тут разузнаешь?

И что Федор в нее влюблен без меры и без памяти. И что подручный его, Михайла, на Устинью взгляды жаркие кидает, а той на парня и взглянуть лишний раз противно — видно. А вот сестра Устиньи в Михайлу этого по уши влюблена.

Видно же!

А еще видно и другую.

Ежели Устинья по душе царевичу, да не матери его, не Раенским, то надобно искать и ту, кто им по душе. И Вивея легко ее нашла.

Боярышня Утятьева.

Подумала она немного, выбор одобрила.

Сама Вивея Фоминична, боярышня Мышкина, хоть и древнего рода, предок ее еще на Ладогу с государем Соколом пришел, хоть и красива она, а только и на солнце пятна есть. Отец у нее...

Случается такое, что мужчина мимо юбки бабьей пройти не может. Когда б мать к этому спокойнее относилась, Вивея б и не задумывалась. Да вот как жизнь пошутила ехидно. Муж — кобель редкостный, а жена — ревнивая зараза, коя волос на шубе у мужа увидит — и уже визг поднимает на весь город.

Вот и потешается Ладога, уж какой год.

Фома Мышкин бабник самозабвенный, гуляка, кутила, жену он плетью научить не может попросту, даже руку на нее поднять не может. Вот и гремят скандалы, вот и развлекаются люди. Соседи уж и внимание на визг обращать перестали.

Вот и получается неладное. Вроде бы и хороша семья Мышкиных, а только кто с ними породниться пожелает? Хоть и пригласили Вивею на отбор, да все понимают — она тут только для виду, за красоту ее выбрали, а родниться с ней надобно ли кому?

А когда б ее Федор выбрал?

Вивея над тем всерьез задумывалась.

Что ей помочь может? Если красавиц вспомнить, она одна с боярышней Устиньей схожа, других тут таких нет. Боярышня Васильева вроде как тоже рыженькая, но совсем другого типа. Когда их троих рядом поставишь, в темноте Вивею с Устиньей спутать можно. а вот Васильева и ниже на голову, и объемнее в два раза. И лицо у нее другое совсем, круглое, широкое даже.