Человек, которого нет

Я говорил про "Повесть о каменном хлебе". Я не хотел бы оказаться втянутым в подобную историю. Ни в какой роли. Мне ни одна не подходит. Я вообще живу в другом мире, где другие представления о приемлемом и допустимом, нормальном и принятом. Другие отношения между людьми. Без манипуляции (как основного способа удовлетворять потребности) и зависимости, без намеренной лжи и сознательного использования другого в своих интересах. Чур меня, чур.

Но если я отваживаюсь признать свою историю реальной и себя — настоящим, то... Я что, один такой исключительный? Да в жизни не поверю!

Я — не исключительный. Я — в меру обыкновенный. И если со мной такое случилось, могло случиться и с кем-то еще. Жуть, правда? Так это еще не жуть.

Но, сказавши "а", приходится говорить "б", иначе и затеваться не стоило.

Итак, предположим, что я знаю еще нескольких человек, которые сохранили в той или иной степени отрывочные воспоминания о том, что принято называть "прошлой жизнью". Предположим, что некоторым из них я склонен верить — они производят впечатление вменяемых людей, по их поведению не видно, чтобы они пытались таким образом придать себе "интересности", им вообще интересно другое. Предположим, что пара-тройка из них рассказывают о тех же местах, о том же времени... Мне только и остается, что воскликнуть "я вас видел на Луне!". Вот это — действительно жуть.

Потому что если я говорю другому, что у меня есть "прошлая" память — другой, кто сам не задет и не помечен таким опытом, чаще всего пугается. Начинает думать, что я псих или пытаюсь ему "вкручивать" с неизвестной целью или что еще. Думать так и говорить мне об этом. Или говорить это другим обо мне.

А если все-таки не пугается на этом этапе, отваживается присмотреться к ситуации и ко мне, сложить два и два, и все-таки остается со мной, то следующий шаг — упоминание о тех, кто был там и есть здесь и сейчас, оказывается последней каплей. "Это уж слишком". Это, кажется, несомненно и обязательно пахнет "каменным хлебом".

Что тут сказать? Это и для меня "уж слишком". Наверное, если бы смотрел со стороны и очень издалека, я бы и сам заподозрил что-нибудь такое. Кажется, оно непременно должно так пахнуть.

И я бы посыпал главу пеплом и удалился в скит от греха подальше. Но у меня есть одно единственное оправдание. Одно-единственное, но для меня — главное. И я бдительно слежу за тем, чтобы его не утратить. Да и не оправдание оно вовсе. Просто — я живу в другом мире, я состою с людьми в других отношениях, и "каменный хлеб" для меня не еда ни с какой стороны, и сколько ни пытались меня им кормить, сколько ни пытались у меня его выпросить — у меня его нет и мне он не съедобен. Я не голоден. Не настолько. Людей люблю вольных и сильных. К себе их привязывать... Да некогда мне с таким "привязанными", что с них взять? Какой интерес? А сильные и вольные так не привязываются, чтобы по рукам и ногам, чтобы ни разума, ни критичности.

В общем, с теми, кто оказывает мне честь быть моими друзьями, такой финт не провернешь. А мне и не интересны такие финты.

Я вспоминаю одну историю, которую прочитала она в давние дни, в каком-то советском журнале, кажется, это была "Работница". Это был рассказ опытной и искусной мастерицы-парикмахера о том, как она подбирает прическу к облику и манерам клиентки. Однажды ей пришлось причесывать для какого-то важного мероприятия супругу иранского шаха, Сорайю Эсфандиари-Бахтиари. Та, сев в парикмахерское кресло, оглядела висящие на стенах фотографии с образцами причесок, слегка нахмурилась и сказала: "Посмотри на меня. Посмотри на мои украшения. Понимаешь?" В результате шахиня осталась довольна работой мастерицы, а мастерица сохранила память о прекрасной и величественной царице.

Вот я получаю письмо от человека, с которым мы мало общались вживую, но переписываемся уже много лет, которого я глубоко уважаю, который, кажется, уважает меня и уважает мои тексты. Я попытался рассказать правду о себе. Еще в самом начале работы с М., когда я был полон острых и горячих впечатлений от происходящего, полон боли и страха, изумления и сомнений, радости и гордости, совсем свежих, для которых еще не нашел крепкого и удобного места в своей душе, я попытался рассказать, что со мной происходит и что я узнал. Рассказать, что, кажется, мои безумные догадки не так уж безумны, что есть какая-то тонкая, но прочная связь с тем временем и событиями. Я и прежде не молчал о своих догадках, в разное время в той или иной степени и форме писал об этом в блоге. Увы, увы моей репутации. Человек отвечает мне: а знаешь, мне про тебя говорили это, приводили тебя как иллюстрацию к "Повести о каменном хлебе".

Порой мне хочется сказать: посмотрите на меня. Посмотрите на мою историю. Посмотрите на моих друзей. Протрите, мать вашу, глаза и посмотрите на меня. На кой мне это?

Но по большей части мне не то чтобы лень спорить и доказывать кому-то. Мне бы разобраться с самим собой. Несмотря на все пережитое и передуманное за полтора года в сессиях с М. и между ними, я все еще время от времени трясу головой и тру глаза. "А что, так бывает? Ну ничего себе! А все говорят, что не может быть."

Итак, если отмести предположение, что мы — бывшие знакомыми там и тогда и обнаружившие себя здесь и сейчас — нарочно сговорились и обманываем окружающих, или что кто-то из нас обманывает и манипулирует остальными для каких-то своих целей, что остается?

Или мы все, обнаруживающие в себе осколки иной памяти, — психи, начиная с меня (но мой терапевт говорит, что я не похож на психа), или?

В современной научной картине мира нет места для таких допущений.

Психиатры настораживаются.

Вот поэтому я не хочу ничего рассказывать о тех, с кем обсуждаю некоторые подробности происходившего там и тогда, проверяю некоторые версии, уточняю детали. Я вообще на протяжении всего текста до сих пор пытаюсь сделать вид, что их нет. И в целом мне это удается. История не разваливается без прямого участия этих людей, я нахожу подтверждения своим предположениям и помимо того, что они рассказывают мне.

Например, о монете я узнал от такого человека. Но монета оказалась только первой зацепкой, стартовой точкой. Все остальное не зависело от монеты. Она только указала направление, куда смотреть. В конце концов, я так и не узнал, была ли на самом деле такая монета у Кима, а если была — откуда взялась? Я ли ему отдал ее, как опознавательный знак? Или это был сувенир от его брата-моряка? Неважно. Африка рассказала о себе, стоило только слегка царапнуть мою память в этом месте.

Я могу и дальше обойтись без прямого участия этих людей в рассказываемой части истории. Я не хочу никого сводить с ума, а это запросто и со мной одним тут — стоящим посередине, говорящим и показывающим невероятное. Просто некоторые вещи я не буду обосновывать и доказывать. Все равно тут всё недоказуемо, всё подряд.

Так что давайте условимся: про этих "лишних" людей вы ничего не слышали, я ничего не говорил, продолжаем...

Выписки:

"А он словно только от меня отделаться и ждал — тут же к нему Ким прилепился. Богом клянусь, трёх дней не прошло, я чуть не почернел от ревности ...

Вот не знаю, где такие мальчишки берутся, как этот кореец... Слова не скажет, и на людях с ним всегда молчит, не улыбнётся, руки на его руку не положит. Только смотрит так, как на спасителя смотрят, на отца, наверное — у кого хороший отец, я своего-то и на карточке не видел...

И Лус тоже... будто оберегал его, всегда с ним при других ровно, всегда спокойно, ласково — но я-то знал, как у него лицо меняется... я-то знал.

Так что мне двух раз хватило их вместе увидеть, чтобы понять — и другим дуракам вроде меня советовать — на этого, парни, даже и не тратьте пыла. Нет его для вас. Считайте, женат он на этом маленьком. Такие, как Лус, если обещаются, и в ответ обещание получат — всё, крепче и Папа Римский не повенчает..."

Юлия Сиромолот, "Подсолнух и яблоки"

Неокончательный диагноз: Ким

Ким появляется в "Подсолнухе" в роли любовника Симона. По крайней мере, там все это предполагают, и всё так и выглядит. Лу уверен, что всё было не так, но не может ничем подтвердить свою уверенность. Однако, из уважения к Лу, попробуем реконструировать историю, исходя из его представлений.

Предположим, что у Хорхе был единокровный брат, лет на десять младше. По матери — китаец. Неважно, как это получилось, всякое бывает в жизни. Для нашей истории имеет значение то, что старший брат считал себя в ответе за младшего, но сам не часто бывал в городе. А Лу — почти постоянно. И "присмотреть за мальчишкой" было для него частью отношений с Хорхе, чем-то таким, что он мог сделать для любимого, что еще больше связывало их. Заниматься его братом, когда нет возможности видеть его самого. Делать что-то для его брата, выражая так свою любовь. Наверное, постепенно у них с Кимом образовалось что-то такое... Для дружбы они были слишком несхожи, да и десять лет разницы имели значение. Но что-то очень прочное их связало, чего они сами, может быть, в полной мере не понимали. Стали как родные, сами того не замечая. О родственнике ведь не думаешь с пафосом и драматизмом, просто делаешь что-то для него, порой и с раздражением, и через силу, и против желания. Вот сейчас ему надо, и тебе надо, чтобы у него это было, и о чем тут говорить? А в другой раз просто радуешься ему. Или наслаждаешься его обществом как чем-то само собой разумеющимся, не выделяя особо из цепочки дней. Или устал от него, и понимаешь, что это пройдет, но вот сейчас — зла не хватает... Chinito loco, сумасшедший китаец, мрачноватый, безбашенный и упрямый.

Их часто видели вместе, возможно, какое-то время парень и жил в квартире у Лу. Где-то учился. С кем-то встречался. Об этом ничего неизвестно. В одном Лу уверен: он был, и он не уехал из страны, потому что так решил. Есть какая-то связь между ним и арестом Лу, возможно, Ким не успел или не смог о чем-то предупредить.

Конечно, его звали не Ким. Но надо же его как-то здесь называть. Нет смысла придумывать еще один псевдоним. Пусть будет, как в "Подсолнухе".

Это всё мы отнесем к разряду ни на чем не основанных домыслов. И теперь посмотрим, как к этой конструкции подойдет — или не подойдет — другая часть, сложенная из острых осколков флэшбэков, из тягостных сновидений и путаных, но однозначных строк, записанных после сессий.

Вот записи из дневника Лу, между ними месяцы, они выбраны из общего потока. Имеет смысл учитывать, что первые из них записаны тогда, когда Лу имел об Африке еще только самое общее представление: был там, много бегал, чему-то учился, наверное.

Записки сумасшедшего: "Конечно, я"

Вторник, 16 апреля 2013

И опять я жалею, что не записал сразу.

Это произошло недели три или четыре назад.

Похоже, я понял — не вспомнил, а, скорее, соотнес и додумал, — некоторые подробности из того, что со мной делали, чтобы получить информацию.

Я плакал.

И после возвращался к этому внутри себя постоянно, просто потому что мимо не пройти.

...

После того, как я понял про то, что со мной делали, а маленькую картинку и увидел, совсем крошечную, с полсекунды, в ней самой по себе ничего страшного, но от нее во все стороны — да...

...

Я стал внимательнее к этому состоянию и в то же время менее вовлечен, я напоминал себе, что это оттуда, и где я сейчас и с кем. Было все еще тяжело...

....

Да, страх. И еще там стыд, огромный, сжигающий стыд. И напоследок, уже на излете, проступило огромное чувство вины, неподъемной, как каменная плита.

Воскресенье, 05 мая 2013

Еще одна часть меня, от которой пришлось отказаться тогда, чтобы выдержать. Видимо, снова, как в феврале-марте, происходит процесс воссоединения. Меня догоняет и накрывает.

На этот раз я не пытаюсь справиться сам, не пытаюсь сделать вид, что все в порядке, я просто иду с этим к партнеру и валюсь ему в руки, как есть. Часть меня время от времени включается и осмысливает происходящее, но в остальное время я вполне полагаюсь на него, он держит, не разрушается, остается рядом.

Сегодня это было дважды.

С утра меня опять накрыло — стыд и страх, связанные с насилием.

У меня есть маленький кусочек картинки, на который невыносимо смотреть. Я вижу свои руки. Манжеты рубашки, поверх них рукава светлого тонкого свитера, голубовато-серые или светло-синие, нечетко. Я вижу, что одежда чистая и аккуратная. Я понимаю, что это самое начало. Еще ничего не случилось, но то, что происходит, вполне однозначно. Я опираюсь руками на край стола.

Отсюда, отстраняясь, я понимаю, что это очень эффективное начало обработки. Если у этих мразей были овчарки, натасканные на женщин, как они могли обойтись с геем, я не хочу думать Это очень, очень эффективное начало.

Мне очень трудно записывать дальше, как трудно и говорить об этом. Минут пятнадцать я сейчас просидел, бессмысленно глядя по сторонам.

Но я хочу записать это, потому что уже сейчас я пытаюсь все забыть, и оно теряется, а потом мне не на что будет опереться, нет, я это запишу прямо сейчас.

Этот кусок картинки (и я ничего не вижу вокруг) у меня еще с того раза, около месяца назад, когда я вспомнил это, просто как факт. Я не ходил туда глубже, мне и по касательной хватило. Сейчас я не уворачиваюсь. Но мне было очень трудно описать эту картинку словами, когда я пытался объяснить партнеру, что со мной. Губы не шевелятся.

Поймал очень странное ощущение. "Мне уже никогда не отмыться", но оно не имеет отношения к этому телу". Поэтому ощущение "застревает" как будто под кожей, в глубине тела, сантиметрах в трех или пяти от поверхности, и не выходит на поверхность, кожу я не чувствую грязной. Но внутри себя — да. Там же, внутри, меня скручивает, тело дергается, содрогается, я рыдаю, я съеживаюсь, я выгибаюсь, я пытаюсь отбиваться, я лежу безвольно и бессильно... По-разному. Как будто выхватываются фрагменты из разных мест и проживаются по маленьким кусочкам. А в целом оно очень большое, долгое, безграничное. Я плачу и говорю, что ничего не мог сделать, ничего.

Потом понемногу отпускает.

Суббота, 11 мая 2013

Я полдня ходил с одной страшной догадкой, которую не могу проверить, отмахивался от нее — я от нее давно отмахивался, на самом деле, но тут ... некоторая информация, которая повернула мои мысли опять в это русло.

Рассказать партнеру не хотел, потому что чистые домыслы и никак не проверить (хотя бы в нашем условном смысле), и я молчал в себя. В два часа ночи я решил, что если не могу сказать вслух, я хотя бы запишу.

Особая жесть в том, что в тот момент, в самом начале, где я вижу только свои руки, опирающиеся на край стола, я еще вполне в своем сознании, ясном. Но я сам подхожу к столу и опираюсь на него. Как будто спокойно и без суеты. Хотя поле зрения — с метр квадратный... Но я так... Надо видеть эти руки, их движения, хват. Ровно. Спокойно. Внутри как будто онемение.

Я не понимаю, что там происходит, я представляю себе очень мало причин, по которым я могу не оказывать сопротивления, хотя бы заведомо бесполезного. У меня нет цели выжить, мне все равно, что так какого же черта?..