Жнецы Страданий. Книга первая

— Ты иди. Я — в мыльню, — пробормотала Лесана.

— На вот, — Вьюд неловко протянул послушнице узелок. — Там хлеб да сыра кусок. Больше ничего добыть не удалось. И это-то колдун твой от своей трапезы оставил. Они с Донатосом поздно воротились, мы уже поевши были. Ну а ему, значит, на поварне придержали пожрать-то. Он кашу съел, а хлеб с сыром тебе приберег. А тут Дарен как раз объявил, что тебя, дурищу, выпускают, он мне и отдал. Так что трескай. А то завтра и тетиву натянуть не сможешь.

Пробормотав Вьюду слова благодарности, послушница взяла узелок и побрела со светцом в мыльню. Наконец-то, напарится, согреется, поест и заснет не на прелой соломе, а на мягком сеннике, под одеялом.

Вот только в покойчике у нее оказалось холодно — печь-то больше трех суток стояла нетоплена... После душной мыльни сызнова пробрал озноб. Ну и ладно. Девушка забросила в очаг поленья, спешно развела огонь. Сухие дрова весело затрещали. Пускай холодно. Главное — дома.

Дома...

Лесана вдруг поняла, что думает о своей маленькой комнатушке, как о доме. Настоящем.

Девушка погружалась в дрему, мягко уплывала на волнах сна, и хотя лицо, нос и голова с непросохшими после мытья волосами, мерзли, послушнице Цитадели было уютно и покойно.

Ей показалось, будто спала она совсем чуть, когда дверь покойчика распахнулась. Лесана вскинулась, поднимаясь на локте, вглядываясь в полумрак. Кто-то шагнул от порога к ее лавке. Девушка не успела понять, кто. Подумала, что, видимо, спит уже давно и, поди, приперся Вьюд будить ее на урок. Неужто проспала? Зимой светает поздно... Могла, ой, могла...

— Вьюд, ты? — спросила она хрипло. — Чего светец не взял, бродишь, как тать?

Темнота отозвалась неодобрительным цоканьем:

— Вью-у-уд... Не-е-ет... Не Вьюд.

От этого голоса, а самое главное от того, как прозвучал он в полной мрака и тишине комнате, сердце послушницы оцепенело от ужаса. Волна ледяных игл рассыпалась по спине и рукам. От страха свело горло.

И в этот самый миг короткие волосы на темени грубо сгребла сильная рука, девушку дернули, стащили со скамьи, швырнули на пол. Рухнув на ледяные каменные плиты, ссадив в кровь локти, Лесана поняла, что не может ни закричать, ни даже застонать. И мужчина, возвышающийся над ней, знал это. Удар ногой под дых! Еще один.

Выученица Клесха задохнулась и скорчилась. Жалкая, глупая девка, от ужаса не помнившая себя. Вторженец тихо рассмеялся и склонился к жертве. Его лицо было страшным. Каменно-спокойным и страшным.

Донатос дернул послушницу за волосы, принуждая запрокинуть голову. Она еще не могла сделать вдох, лишь едва слышно хрипела, царапая запястье обидчика. Сильная рука держала крепко. Девушка не могла встать с колен, лишь изгибалась, словно склоненное до земли дерево. А крефф молчал.

Мягко прошелестел, выскальзывая из ножен клинок. Острое лезвие захолодило кожу на лбу, медленно спустилось вдоль виска по скуле к шее, кольнуло неистово бьющийся живчик, поползло по ямочке между ключицами, опустилось к вороту рубахи. Треск разрезаемой ткани и новый рывок за волосы.

Лесана выгнулась дугой, располосованная рубаха сползла к локтям.

И вдруг хватка железных пальцев ослабла. Мужчина по-прежнему возвышался над жертвой, но более не пытался удерживать.

— Неужто это ты? — негромко спросил он. — Отважный ратоборец... Чего ж трясешься? Поди и штаны намочила от ужаса, а?

По лицу девушки ползли слезы.

— Запомни, дура, — склонившись к самому ее уху, прошептал крефф. — Я некогда из твоего наставника дух вышиб. А уж из тебя-то...

От этого тихого ледяного голоса тело жертвы сковало оцепенение. Словно каждая жилка застыла, сведенная судорогой страха.

— И никогда больше. Ни-ког-да не смей на меня кидаться.

Выученицу начала сотрясать дрожь, но, к своему только усугубившемуся ужасу, она просипела:

— Я когда-нибудь стану сильнее... Пожалеешь, что на свет выродился...

Зря. Ох, зря она это сказала. Ох, не к месту. Да и не тому человеку. Увы, поняла это Лесана слишком поздно — только через миг после того, как слова слетели с языка. И тут же мир опять застила боль.

Удар в живот. Один, другой, третий.

Перед глазами опять все поплыло, воздух в легких закончился, тело извивалось, пытаясь скорчиться в судороге страдания, но крефф не отпускал, лишал возможности сжаться в комочек, прикрыться от побоев.

Слепая паника затопила сознание, потому что девушка поняла, наконец, что теперь ее будут не бить и даже не убивать... А она не могла рвануться, ничего не могла. Не могла даже дышать.

За волосы Донатос вздернул свою жертву с каменного пола.

Холодное лезвие ножа прижалось к горлу, а потом... опять поползло медленно-медленно от шеи к ложбинке груди. Царапнуло кожу, опускаясь ниже, к пылающему от боли напряженному животу, к гашнику штанов.

Лесана не слышала ничего кроме грохота сердца в ушах, кроме собственного свистящего дыхания и ощущала лишь скольжение острого железа по телу. А в горле было сухо-сухо.

— Говорила, будто не боишься, — наклонившись к ее застывшему от ужаса лицу, тихо сказал крефф. — А на деле никто тебя как надо и не пугал.

Лезвие ножа скользнуло под штаны.

По телу выученицы прошла волна крупной дрожи. А потом девушка застыла, боясь движения клинка, ощущая обнаженным телом его холод и остроту. Нажмет посильнее и...

Донатос рывком перерезал гашник и одновременно с этим еще раз дернул послушницу за волосы. Она снова выгнулась дугой, хрипя от ужаса. Забилась, попыталась вывернуться, но новый удар в живот усмирил взбунтовавшуюся выученицу.

Все так же за волосы мучитель поволок жертву к окну и швырнул на стол, Лесана рухнула, оглушенная. И в тот же миг крефф несколько раз ударил ее лицом об скобленые доски.

У нее не было сил сопротивляться, не было возможности вырваться, от ужаса и боли мутилось сознание. Снова удар и снова ее тянут за волосы, заставляя задыхаться. Рывок! Глухой гортанный хрип, рвущийся с губ, резкая боль, затмевающая собой все вокруг. Снова рывок. Рывок. Рывок. Рывок. Боль. Боль. Боль. И снова тянут за волосы. И опять она хрипит. Рывок. Боль. Рывок. Боль.

— Ты боишься, — хрипло говорит ей на ухо мучитель. — Ты всего лишь девка, в которой всегда живет страх пред мужиком.

Рывок. Боль.

— И твой первый раз. Будет вот таким.

Рывок. Боль.

— И ты запомнишь его на всю жизнь.

Рывок. Боль.

— И второй раз будет таким же.

Рывок. Боль!

— И третий. Я буду приходить, когда захочу. А ты будешь скулить, бояться и умолять. Будешь плакать. И навсегда запомнишь, что кидаться на меня опасно.

Рывок. Рывок. Рывок. БОЛЬ!!!

Он нарочно отшвырнул ее с такой силой, чтобы она еще раз ударилась лицом об стол и растоптанная, раздавленная сползла на пол.

Крефф неторопливо привел себя в порядок.

— Я приду еще, — сказал он. — И буду приходить до тех пор, пока ты не взвоешь и не начнешь забиваться в угол всякий раз, встречая меня в Цитадели.

Он ушел, оставив ее корчиться на полу, задыхающуюся от боли, унижения и омерзения к самой себе.

Волокуша, которую наспех смастерили из веток, обрывков старой рубахи и лапника, медленно ползла по рыхлым сугробам. Сдевой и невысокий, но крепкий паренек по имени Рагда тащили ее, увязая в снегу и время от времени смахивая с разгоряченных лбов пот.

Ива брела, неся на руках молодшего сына. Двухлетний кроха дремал, прижавшись щечкой к плечу матери. Следом тянулись парами шестеро ребятишек и держащая за руки меньших, бледная до синевы Слада с выпирающим под меховым кожухом животом. Зрелище они являли собой более чем жалкое. А мужчина, лежащий на волокуше, и вовсе походил на покойника. Восковое лицо, серые губы, ввалившиеся глаза с плотно сомкнутыми веками, безвольно покачивающееся тело...

Они шли сквозь снегопад с упрямством загоняемых животных, которые уже не могут остановиться и идут на одном зверином упрямстве. Шаг за шагом, пошатываясь, не видя ничего вокруг.

— Мама, я устал, — жалобно сказал мальчик лет пяти и опустился в сугроб.

Ива остановилась и обернулась:

— Надо идти, Ютти.

— Я не могу.

И ребенок беззвучно заплакал.

Слада склонилась над ним, с трудом поставила на ноги, ласково, напевно заговорила:

— А мы уже почти и пришли, гляди — там, вон, за теми елками, построим шалашик и будем отдыхать. Чуть-чуть осталось, Ютти...

Но по лицу ползли медленно замерзающие слезы. Она едва держалась. Поясница болела, тело, будто одеревенело, а сознание путалось. К горлу подступала тошнота, и в груди зарождался жгучий гнев. Несколько судорожных вдохов. Холодный воздух обжег гортань. Стало слегка полегче, в голове прояснилось.

Снова они двинулись вперед, брели, спотыкаясь, тяжело переставляя ноги, выдергивая их из зыбучего плена рыхлых сугробов.

На ночлег устроились довольно скоро. Срубили нечто вроде шатра из лапника, присыпали его снегом, высыпали из глиняного горшка бережно сохраненные угли, развели огонь. Наскоро приготовили похлебку на дымном костерке. Волокушу с бесчувственным Дивеном пристроили поближе к теплу, укрыв мужчину до самого подбородка меховым одеялом, еловыми ветками и соорудив над ним жалкое подобие навеса — кожаный полог, закрепленный на воткнутых в сугроб кольях.

В шалашике показалось совсем тепло, несколько горшков с углями разместили в середине. Детей уложили поверх немудреного скарба, укрыли всем, что было, сами тоже кое-как устроились.

Слада пыталась заснуть, скорчившись на жестких ветках, но изнутри поднималась мелкая дрожь. Она колотила все тело, сводила с ума, мешала заснуть, от этого в изможденном теле таяли последние силы. Дитя в утробе ворочалось и билось, такое же измученное, как мать.

Женщина поднялась.

— Ты далече? — сонно отозвалась со своего места Ива.

— Пойду, Дивена проверю, да в кусты. Ты спи.

Посестра опустила голову обратно на убогое ложе и задремала. Слада вынырнула в темноту леса.

Снег уже порядком присыпал кожаный верх навеса. Дивен был по-прежнему бледен и почти бездыханен. Жена ласково провела ладонью по холодному лицу — такому родному, такому безучастному. Да, им надо идти. И идти быстро. А у нее совсем не осталось сил, живот тянул к земле, рассудок путался, по телу то и дело высыпал холодный пот. Дитя долгожданное забирало силы. А ведь где-то неподалеку блуждали оборотни...

Пока скитальцев берегло лишь чудо. Но если Слада не сможет идти — чуда не случится, и их настигнут. Всех. Пятерых взрослых и семерых детей. Женщина вгляделась в черноту леса. Холодный порыв ветра донес слабый собачий лай. Делать нечего. И скиталица двинулась навстречу звуку, придерживая тяжелый живот.

Горящее от побоев растерзанное тело казалось чужим. Даже боль пробивалась откуда-то издалека. В подмывальне царил холод, а вода в чанах почти остыла — была чуть теплее парного молока. Но Лесана этого почти не заметила.

Руки дрожали и не слушались, разбитое лицо опухло, как подушка. Девушка умывалась, а казалось, будто не себя касается. Слез не было. В голове воцарилась звенящая пустота, без мыслей.

Неловко переставляя ноги, замирая иной раз от сводящей тело, но по-прежнему далекой боли, послушница вернулась в свою комнатушку. От одного вида царящего здесь беспорядка, от пятен крови на полу, тело начала бить дрожь вновь всколыхнувшегося ужаса. Покойчик следовало убрать, чтобы этот самый ужас не поселился в нем навсегда. Она возилась недолго, хотя непослушные руки отказывались подчиняться. Хотелось забраться на лавку, укрыться куском холстины и умереть. Тихо, незаметно даже для самой себя.

Девушка свернулась калачиком на холодном сеннике и тут вспомнила, что... лица у нее почти нет. Наутро глаза не раскроются, заплыв кровоподтеками, а расшибленный нос...

Лесана сделала несколько тяжелых вдохов-выдохов, собираясь с силами. Поднесла к лицу ладонь.

Вдох. Выдох. Все в прошлом. Вдох. Выдох.

На кончиках пальцев медленно расцветало голубоватое сияние.

Вдох. Выдох.

Айлиша так делала, когда лечила Тамира.

Бледные искры, похожие на отражения звезд в воде.

Вдох. Выдох.

Слабое покалывание по телу.

Получится. Должно получиться. Ведь получалось же у Айлиши.

Вдох. Выдох.

Она не выйдет завтра из покойчика опухшая и обезображенная — всеобщим посмешищем, поводом для пересудов выучеников и злорадной радости Донатоса.

Вдох. Выдох.

Бледное сияние просачивалось сквозь кожу.

Вдох. Выдох.

Девушка уронила ладонь. От невероятного напряжения силы иссякли, и послушница провалилась в омут беспамятства.

Она очнулась, когда небо за окном сделалось предрассветно-серым, и первое, что сделала — ощупала лицо. Оно больше не походило на подушку и не болело. Смогла. Хоть на что-то годна. С трудом Лесана поднялась и оделась. От растраченных ночью сил и всего пережитого тело не повиновалось, но надо, надо его, окаянное, заставить слушаться. Одеться, обуться и идти, куда следует.

Когда Лесана поднялась в Северную башню, уже совсем рассвело. Невыплаканные слезы жгли глаза, а горло будто сдавили в тисках — дыхание стало неровным и сиплым. Хотелось бить кулаками равнодушные стены, рассекая руки в кровь. Может, хоть так удастся заглушить боль, что рвет душу?

Только, бей — не бей, ничего уже не изменить. Сколько ни три себя мочалом, не соскоблить с тела грязь, которая — незримая — въелась в него намертво вместе со сводящим с ума страхом. Страхом, что сегодня или завтра мучитель выполнит свое обещание и вернется. И все повторится. Как каленым железом ставят на скотину тавро, так Донатос заклеймил выученицу ужасом. Клесх говорил — страх сковывает волю, убивает Дар. И вот теперь при одной только мысли о креффе колдунов сознание Лесаны замирало от слепой паники. Какой там Дар! Она бы даже убежать не смогла, явись он к ней снова.

Какой глупой и нелепой казалась теперь отчаянная выходка в лесу. Ох, пробудить бы в душе снова тот кипящий гнев, но нет — не получалось. Лишь всплывало в памяти лицо колдуна, не гнев — дикий страх поселялся в сердце, и билось оно с перебоями, не билось даже — колотилось и трепыхалось испуганно. Донатос мог бы ее больше и не бить. Под одним лишь взглядом холодных, лишенных выражения глаз, она бы сама скорчилась, скуля и подвывая.

Как Лесана теперь понимала Айлишу, которая ушла навсегда! Знать, и у нее случилось то, после чего жизнь становится мукой. Если встретятся в посмертии, расскажут, отчего одна со стены шагнула, а вторая удавиться решила. Может там, за неведомым рубежом, где нет Цитадели, креффов, Дара и Ходящих, они, наконец, поговорят.

А пока... пока руки сноровисто мастерят петлю из вожжей.