— Мир? — спросил я, протягивая руку.
— Перемирие, — Егор хлопнул по моей ладони своей, потом потер руки друг об друга, достал из-за голенища ложку, стал разворачивать тряпочку.
— Ты мне два раза жизнь должен, — напомнил я.
— Я от своих слов не отказываюсь, — пожал он плечами.
— Вот, считай, одну долговую жизнь списал, — сказал я.
— Отстань, а? Давай уже есть. Запах с ума сводит.
— На галету намазывай — торт будет.
— И то верно.
Сидим, едим, кайфуем.
— Никогда бы не подумал, что такое удовольствие может быть в фактическом окружении врага, — пробубнил я.
— А мне напомнило мушкетёров и завтрак при Ла-Рошели, — пробубнил библиотекарь.
— Есть такое дело, — кивнул я.
— Это где? — не понял Егор, — За границей?
— Это в книге. И, да, во Франции. Книга такая есть. Про буржуев французских, — ответил я.
— Это мы — как буржуи?
— Получается, так, — пожал я плечами.
— Они там так же завтрак устроили на виду у неприятеля, — пояснил Сашок, близоруко щурясь.
— И чем там кончилось? — спросил Егор, намазывая очередную галету.
— Я не помню, — пожал плечами я, — давно читал. В детстве. Если не ошибаюсь — пожрали — ушли.
— Ну, почти так и было, — кивнул библиотекарь.
— Не понимаю — зачем об этом книги писать? — пожал плечами Егор.
Я заржал. Сашок — следом. Егор присоединился. Ржём в три глотки. Так, что румыны на дороге оборачиваются, нервничают. Картина, и правда — сюрреалистическая — сидим в тылу противника, в открытую готовим пищу на огне, едим на глазах голодных солдат противника, беседуем о литературе. А враги — даже не рыпаются. Видишь это, понимаешь, что это правда, но не веришь глазам своим. Сюр. Стойкое чувство нереальности. Как не ржать истерично, заразительно, до боли в животе?
Мы — победили. Чувство это с восторгом растёт в душе. Победили! Перемогли! Пусть мы в тылу врага, но ведём себя, как хозяева. И враг — это чувствует, понимает. Понимает, что дела их — швах! Понимают, что воевать с нами тремя — уже бесполезно, бессмысленно. Битва проиграна. Бой с нами — лишние усилия, лишние жертвы, которые уже ничего не изменят.
Они ещё не знают, что для Румынии — проиграна не битва, а война.
Хотя, видимо, почувствовали. Судя из следующих событий.
— Дед, опять бестолковые появились, — встал Егор, отрясая снег со штанов.
Смотрю в сторону дороги. Мне видно хуже, чем Егору — танк мешает, заслоняет. И верно — что-то я расслабился. Совсем не контролирую ситуацию!
Тоже встаю, беру пулемёт, вздохнул, ругая сам себя последними словами — пулемёт — наша жизнь, а я его опять не обиходил. Вот, Лошадь, молодец — успел обтереть сотню патронов и запихать их в ленту. Лошадь оказался лучше меня! Лошара я, бестолочь, а не командир!
Но, косячить не перестал. В лом мне стало лезть под танк. Забрался прямо на него, поставил пулемёт на сошки на башне, прижал приклад к плечу, припал к прицелу.
— Идите на буй! — орёт Егор. Он встал, справа от меня, скрыт от румын бронёй, только винтовка лежит на танке, да каска над стволом. Так же и Лошадь, но — слева. Близоруко щурясь, целиться. Этот — вообще ни во что не попадёт. Только если снова в себя.
Румын толпа на взвод точно. Идут кучно, но как табор цыган — без всякого подобия строя. Встали, посовещались. Вперёд вышел один, демонстративно положил винтовку, снял ремень, покопался в кармане штанов, вскинул над головой грязный платок:
— Не стрелять! Не стрелять! — кричит.
— Это мы ещё поглядим! — кричит в ответ Егор.
— Русский, сдавать! — опять кричит этот, с платком.
— Русские — не сдаются! — это уже я кричу. Популярный слоган-мем.
— Мы — сдавать! Капитулирен! Гитлер — капут!
— Ну, вот, Рохнин, и твоя индульгенция, — говорю я Егору.
Лошадь удивлённо смотрит на меня. Да, я знаю его фамилию. Я многое знаю того, что не хотел бы знать.
— Это чё за... ирдургеция? — удивился Егор.
— Прощение грехов. Вяжи пленных — тебе и спишется твой штраф. Чем большее стадо приведёшь — тем быстрее трибунал твоё дело рассматривать будет. Понял?
— Понял. А если — подлянка?
— Кто не рискует — не пьёт шампанского. Самогоном обходиться. Рискуем?
Егор думал не долго:
— Слышь, дура! — орёт Егор румыну, — оружие сложили, руки — в гору и подходим по одному! Ты понял, чурка?
Румын кивает, идёт спиной вперёд к своим, не поворачиваясь к ним, через плечо что-то им выговаривает. На землю полетели винтовки, ремни с патронташами, взлетели голые руки с топорщащимися белыми пальцами.
— А чем мы их вязать будем? — спрашивает Сашок, — А кормить?
— Без кормёжки перетопчатся, — отвечаю, не сводя прицела с моря поднятых рук, — а чем вязать — ищи! Я тебе что? Дом Советов? Совнарком? У тебя голова на шее болтается для чего? Вешалка для каски?
Меж тем Егор вышел из-за брони и пошёл приставными шагами к румынам, не сводя с них ствола своей винтовки. Румыны встали, повернулись к нему.
— На колени! — кричит Егор, отгоняя одного от толпы, разворачивает его, ставит на колени, подбивая его в сгиб коленей. Охлопывает по карманам.
— Ловко ты! — кричу я, — Уже приходилось пленных брать?
— Меня брали! — отвечает Егор, — Наша доблестная милиция! Молодой я был и глупый.
Процесс "взятия" пленных был нудным и долгим. И поэтому — утомительным. Для меня. Не знаю, как для моих соратников. Ничего не происходит, легко отвлечься, задуматься о чём-нибудь, но бдительности терять — нельзя! Выхватит какой-нибудь из этих, с виду жалких, цыган пистолет из-за спины — положит нас всех на раз — два. Приходиться силой воли удерживать концентрацию.
А когда Егор и Сашок повязали этих — от дороги уже тёк постоянный ручеёк решивших завязать с войной. Эти решили поменять войну на страшную вечную мерзлоту дикой Сибири, которой их пугали офицеры.
А были такие, которые ни смогли определиться. За то время, что я "контролировал" пленных и дорогу, двое застрелились. Просто выходили из людской реки, садились, разувались, засовывали себе ствол в рот и пальцем ноги вышибали мозги. Бывает. Истинно, лучше страшный конец, чем бесконечный страх.
Был ещё один, что стал кричать и стрелять — в спины идущих сдаваться в плен. Его завалили свои же. Застрелил его солдат румынской армии и пошёл дальше. Не к нашему "пункту приёма пленных", а туда, к пепелищу села.
Солнце было высоко, мороз потихоньку крепчал, снег почти перестал. И вот в это время на дороге поднялась паника. Похоронная процессия румын превратилась в паническое бегство.
— А вот и наши! — кричу радостно. Я — правда, рад, — Лошадь, надо бы себя обозначить! Флаг красный — был бы идеальным.
Понятно — где его взять?
— Ищи белые тряпки! Те же портянки, полотенца! На палки, штыки наденем. Не хочется загнуться от дружеского огня! Пальнут из пушки с перепугу — потом разбираться будут.
А толпа пленных у нас уже — внушительная. Стоят в снегу на коленях, нога на ногу, руки за головой в замок пальцев. Я видел по телевизору. Не знаю насколько это оправданно, но связать их всех — просто нереально. А от дороги бежит целый девятый вал сдаваться. Оружие бросают кто где. И около мёртвого танка — уже гора винтовок и амуниции.
Лошадь тащит кавалерийскую пику. У меня — шок. Откуда? Была в горе сданного оружия. Времена лихих конных атак ещё не закончились, оказывается. Это я думал, что холодное оружие должно исчезнуть в век автоматического оружия, а вот румыны — не думают. Да, и наши. Наши "гусары", что воевали несколько дней бок о бок со штрафниками, также таскали свои шашки на боках. Не видел, чтобы применяли — воевали как пехота. До противника добирались с ветерком, спешивались и воевали пешими, но шашки таскали исправно на боку.
Вижу широкогрудые танки, что утюжили снежную целину в поднятой ими самими вьюге. Спешно привязываю белое полотнище с бурым пятном к пике лоскутами ткани, распущенными на полосы. Простынь это. Была. И кого-то на ней убили — пятно старой крови было немаленьким. Даже этим не побрезговали мародёры европейские. Вздохнул — и нам сгодилось.
Стал махать получившимся "японским" флагом над головой. Залез на башню, встал в полный рост. И опять забыл о пленных. Снять меня — как два пальца об асфальт! Обошлось.
Гулко, каким-то тупым-протяжно-звонким буханьем стрельнули танковые пушки. Характерно, так. Не спутаешь. Аж сердце подпрыгнуло — как я соскучился по этому звуку!
Два куста разрывов встали у дороги. Как стоп-сигнал — по эту сторону взрывов всякое движение — прекратилось. Вся масса людей — залегла. Там, дальше, за разрывами — ускорились, бросая оружие, амуницию, обоз.
Мать моя женщина! Какие красавцы! Это я любовался нашими танками, легендарными Т-34, что широкогрудыми кораблями летели над белым морем снега, качаясь на этих снежных волнах. В поднятой танками снежной пурге и не заметил, что танки облеплены заснеженными, как снеговики, людьми, что жались к броне.
Крайний, левый танк резко крутнулся на резко вставшей колом гусенице, полетел к нам. Я думал, при этом манёвре, люди с него посыплются, как брызги от собаки — удержались.
"Наши" пленные вскинули руки в небо. Я ещё рьянее закрутил флагом над головой.
Танк резко встал. Снег — полетел дальше, оседая на пленных, что шарахнулись от него, падали на отёкших от долгого стояния на коленях ногах, друг на друга. Башня с жужжанием покрутилась вправо-влево, обведя нас стволом 76-мм пушки, замерла в направлении танка румын. Посыпалась с брони пехота, отряхались, крутя корпусом, как уже упоминавшиеся собаки, не опуская оружия с нас. Круто! Зрелище, достойное руки Тарантино.
— Свои! — кричу, — Русские! Штрафная рота Н-ской дивизии М-ской армии. Донской фронт!
Стволы автоматов чуть дёрнулись, чуть опустились.
— Боец Кенобев! Штрафная рота. М-ская армия! Это наши пленные! — опять кричу.
Открываются, почему-то с грохотом, танковые люки. Оттуда — пар. Из пара — танкисты. Двое — как спрыгнули, сразу повалились на землю. И лежат, раскинув руки. Отдыхают? Так тяжело им пришлось?
А командир танка, в зимнем комбинезоне на меху, в танкошлеме меховом, в унтах, неспешно открыл планшет, сверился с ним нахмуренно, снял перчатки, махнул мне:
— Спускайся, боец!
Я спрыгнул. Подошёл. Танкист протянул руку, смотрит прямо в глаза:
— Капитан Анистратов, Н-ская бригада. Как вы тут оказались?
Руку жмёт крепко, в глаза смотрит пристально.
— Так мы тут и были! Ниоткуда не оказывались. Уже третий день ведём тут бой. Сначала отбили село, теперь — удерживаем, — отвечаю я.
— У меня тут, наших — не числиться.
— Бывает, гражданин начальник. А мы — есть. Вот, танк подбили, мадьяр порубали, повязали — этих вот.
— Молодцы! Доложу о вас командованию. Молодцы! Тяжко было?
— Нормально. У штрафников — легко не бывает.
— Ну, да. Верно. А что там, не знаешь?
— Вчера — наша дивизия билась. Уже сутки — ничего не слышим.
Капитан покачал головой, повернулся к усатому дядьке из танкодесантников:
— Оставь тут пару человек, мало ли. Нет, пятерочку. Двоих — мало. И, вот что. Сам останься. Понял?
Усатый, злобно глянул на меня, кивнул.
— Ну, бывайте, штрафные! Повтори фамилии!
Я — продиктовал. Капитан записал карандашом в свой планшет, захлопнул, шагнул к танку.
— К машине, — как-то буднично, вполголоса сказал.
Но, танкисты подорвались, полезли по танку в люки. Десант — на броню. И пристёгиваются. Вот почему они не свалились! Капитан сел на башню, ноги — в башню, схватился за свой люк, что закрыл ему грудь, как щитом, что-то крикнул в машину. Потом козырнул нам, танк взревел, пошёл, выкидывая позади комья снега.
Наши! Победа! И мы — живы!
Воткнул пику в решётку радиатора битого танка. За башней. Полотно хлопнуло на ветру. Без сил сел на башню, уронив голову и руки. Сил совсем не осталось. Напряжение схлынуло, как вода, выпушенная из запруды, оставив голые камни на пустом дне моей души.
Косяк.
Так как нас стало на 6 автоматов больше, заставили часть пленных копать могилы. Ребят надо хоронить.
А пленных становилось все больше и больше. Сами приходили, приводили пленных десантники танковой бригады.
Равнина перед пепелищем села оживала. Текли ручейки румын, как стада овец, сгоняемые овчарками-автоматчиками в бледно-жёлтых, как слоновая кость, дублёнках. Пошли грузовики с пехотой. Нашей пехотой. Тут уже многие были, как и мы — в ватниках и шинелях защитного цвета. Зашныряли мотоциклы с опулемётченными колясками.
Егор суетился, как заведённый. Глаза его блестели азартным огнём. Лошадь — кашеварил. Десант поделился сухпаем и концентратами. А я так и сидел на башне танка, обняв пулемёт. В абсолютной апатии. Ходили люди, что-то спрашивали, что-то мне кричали. Мне было — фиолетово. Не хотелось даже моргать, не то, что рта раскрывать. Слезть с танка — не было сил. Зад уже примёрз, но подняться, оторвать седалище от ледяной стали — было выше моих сил.
— Бог в помощь! — слышу крик.
Акцент странный. Как у Лаймы Вайкуле. Скосил глаза. Стоит боец, улыбается. Привел толпу пленных. Он — не из танковой бригады. Знаков различия нет. Штрафник? Не знаю такого. Оружие у него — занимательное. АВС. Автоматическая винтовка. Редкое. До войны выпускали небольшой серией. Капризное, не для всех. Для умелых и заботливых рук. С привычкой к обращению с техникой. Какая-никакая — а автоматика. Бросили производство — выходило дороже пулемётов ДП. Откуда он взял? Штрафник? И это обращение, не комсомольское.
Звоночек тревоги тихонько звякнул, но не в пояснице, а в затылке. Я выпрямился, с трудом разлепил слипшиеся губы:
— И тебе не хворать! Откуда ты такой красивый?
Боец махнул рукой в сторону села. Лицо улыбается, а глаза — нет. На ногах — сапоги с коротким голенищем. Многие ходят в трофейном. И штаны — не наши. Видно, плотные, но не ватные и не шерстяные, грязные. Не видел таких. На теле — ватник, застёгнутый на все пуговицы. Скатка шинели. Румынской. Всё как обычно — сборная солянка, сам так хожу, но в затылке звенит — штаны странные, цвет грязи на ватнике и штанах отличается, редкое оружие.
— А сам — откуда будешь? Рига, Таллинн, Даугавпилс? А, латышский стрелок?
Боец удивлён. Не успевает ответить, я спрыгиваю с танка (откуда силы взялись?) так близко к нему, что он отшатнулся, хватаясь за винтовку. Щаз! Ногой подбиваю ему ноги, припечатываю в нос открытой ладонью сверху вниз. Но, он — боец, извернулся, упорно тащит винтовку. А ведь за поясом — финка. Значит — не твоя. Даже не вспомнил о ней. Да и узнал я её рукоятку — она торчала из-за голенища одного из Бульдогов ротного.
Такая злость меня обуяла, что стал бить этого прибалта не соизмеряя сил. Он ничего не мог мне противопоставить — в Ярости я — чертовски быстр. Подныриваю под его удары, пробиваю в корпус, в голову, пинаю сапогами в колени.
Все вокруг замерли в удивлении и нерешительности — никто ничего не понял. Почему я накинулся на бойца, за что бью? Что на меня нашло? Усатый десантник, старший сержант, кричит, но ему идти — восемь шагов, стрелять — не станет. Егор и Лошадь просто рты поразевали, румыны — отшатнулись подальше, как от огня.
