— Игра... закончится.
— Сообразительный, — она унимает боль. — Мы оба не хотим, чтобы игра закончилась вот так. Мне будет скучно. Тебе — неприятно.
— Чего ты... хочешь...
— Тебя. Признай, что принадлежишь мне.
— Нет.
Оден жмурится и стискивает зубы, пусть бы и знает, что эту боль невозможно перетерпеть. Но Королева настроена миролюбиво.
— Я просто напоминала, — она оказывается рядом и, наклонившись, заглядывает в глаза. — Чтобы не было между нами недопонимания.
Пыточной больше нет. И подземелья.
Ямы.
Ошейника.
Вновь травяное море спешит припасть к босым ногам Королевы Мэб. И мертвые лозы ее венца вдруг выпускают зеленые листья. Здесь она другая, Королева Грез и Туманов, меняет лица легко, и нынешнее — детское.
Но все равно — ее.
Оден узнает это лицо из тысяч других.
— Скажи, ты ведь не собираешься ее отпускать? — вместо трона — гамак, и босые ступни касаются длинных колосьев. — Ну... потом.
Ей идет лукавая улыбка.
— Ты же к ней привязался, правда? Это так мило... и вот не надо мне говорить, что тебе женщину надо. Надо. И очень конкретную. Другим ведь ты не рассказывал о детских страхах... кстати, дорогой, во сне действительно можно умереть. Уснуть и не проснуться.
Оден уже понял, но он слишком взрослый, чтобы бояться смерти. В мире есть вещи и похуже.
— Так ответь, ты не собираешься отпускать эту девочку?
— Не мне решать.
— А кому?
— Есть род...
— Ты так искренне доказывал, что там она лишняя... тебе ведь хочется, чтобы она оказалась там лишней, правда?
Узкие пальчики королевской ножки зажимают лиловое соцветие и тянут, обрывая мягкие нежные лепестки.
— А даже если нет, то ты договоришься, верно? Вряд ли за нее будут держаться. Уступят... сколько ты готов заплатить?
— Сколько попросят. Что попросят.
Она молчит, смотрит, склонив голову к плечу, и острые колючки терний впиваются в нежную кожу. Кровь королевы красна.
— Я о ней позабочусь.
— Благородный порыв. Только... а если она не захочет, чтобы ты о ней заботился? Что ты будешь делать тогда, Оден?
Она идет по траве, не к нему, а от него, и стебли гнуться под тяжестью королевской длани.
— Или мы оба знаем, что ее мнение не важно? Признай. Ты же привык получать то, чего хочешь... и найдешь слова, чтобы успокоить совесть. Например... например, скажешь себе, что эта девочка не понимает, насколько опасно быть одной в таком ужасном мире. Она ведь слишком юна. Наивна. Она нуждается в защите. В покровителе. В ком-то, кто за нее решит, как ей правильно жить.
Туманы прячутся в сетях травы. Им нельзя верить.
— Хотя... — Королева оборачивается и прижимает палец к губам. — Мы ведь не станем заглядывать так далеко. Возможно, ты еще передумаешь. Мужчины вообще легко меняют решения.
Сон рассыпается.
Но Оден долго лежит, пытаясь понять, является ли темнота, его окружающая, остатком сна или же следствием его слепоты. Хуже нет, чем застрять между сном и явью. Спасает затекшая рука, и Оден осторожно шевелит пальцами, пытаясь разогнать кровь и не разбудить Эйо.
Королева Мэб умеет мешать ложь и правду.
Мир действительно опасен. А Эйо — слишком нежная, чтобы и дальше выживать в одиночку. Но удерживать ее силой Оден не станет.
Глава 21. Призраки за спиной
Райгрэ просыпался быстро и резко, вздрагивал, тем самым будил Тору, но некоторое время лежал рядом, словно давая ей возможность привыкнуть к пробуждению.
— Доброе утро, — райгрэ всегда целовал ее в макушку, и если сперва Тора не понимала, зачем, то сейчас просто привыкла.
Утро и вправду становилось чуть более добрым.
И глядя на него хотелось улыбаться.
Но не сегодня.
— Мне... нужно с вами поговорить, — по утрам Тора стеснялась себя.
Макэйо предпочитал спать в одиночестве. И терпеть не мог растрепанных женщин, утверждая, что утренние часы лучше проводить в одиночестве. Хильда с ним соглашалась. Были ли они правы?
— Это... это важно.
— Если важно, то говори, — райгрэ перевернулся на бок и перекинул через Тору руку. — Ты знаешь, что у тебя по утрам кончик носа белеет? А щеки, напротив, розовые... мягкие... теплые...
Ужасно.
И волосы растрепаны. И сама она, полусонная, разморенная, выглядит отнюдь не так, как должна бы. И щеки да, горят, особенно, когда он прикасается к ним.
— Тот господин в театре...
— Ты его все-таки знаешь? — райгрэ нахмурился.
Он не любит ложь, но Тора не солгала.
— Я не уверена, что это он... и что он вообще имеет отношение... и просто я подумала, что вдруг это связано, и...
Тора говорила совсем не то и не так, как должна бы. Мямлила. Заикалась. Путалась в словах. Хильда останется недовольна. Она справилась бы лучше.
— И... я действительно только однажды встречалась с высшими... это давно.
— Спокойно, найденыш, — его пальцы перехватывают запястье Торы. — Не торопись. Тот, с кем ты встречалась, тебя обидел?
— Не меня. Не только меня.
— Но кого-то?
У Торы получилось кивнуть.
— И где встречались?
Надо рассказать, вчера они с Хильдой репетировали эту историю, но теперь слова вдруг потерялись.
— Давно?
— Очень. Еще до войны... в Каменном логе.
Мама говорила, что бояться не стоит, что к сожалению ли, к счастью ли, но кровь Ртути не столь сильна. И Тора, конечно, услышит зов, но сумеет с ним справиться.
— Не лезь в низину, — в те дни она почти ни на шаг не отходила от Торы. Видимо, несмотря на собственные уверения все же страшилась, что случится непоправимое — рудные жилы заберут Тору. — Иди по краю.
Это же и отец повторил.
— Пусть Высшие в огне купаются, — добавил он, — а нам и малого довольно...
Конечно же, Тора боялась. И чем ближе подходил назначенный срок, тем сильнее становился страх. Она сбегала на кухню, садилась около огромной печи и смотрела в разверстое жерло ее, приучая себя не бояться пламени. Ведь кухарка-то не боится, ловко подбрасывает дрова, ковыряется железной кочергой, разбивая черные обгорелые поленья, и заставляет огонь служить.
И Каменный лог виделся Торе этакой огромной печью. Только выпекались в ней отнюдь не пироги.
А на самом деле... на самом деле Каменный лог ни на что не похож.
Нет ни стен, ни решеток, ни заборов. Нет ворот, которые отрезали бы путь к отступлению. Но есть Привратник — про него поговаривали, будто бы он вечен и проклят, обречен до скончания времен сидеть у черной змеи разлома — единственного разлома в обсидиановом кольце скал. Зачем Привратник нужен, Тора не поняла. Он просто был, как был дрожащий от нестерпимого жара воздух и сухая растрескавшаяся земля.
Первый же вдох лишил обоняния: нос и рот забило мелкой пылью.
— Это сейчас он спит, — сказал кто-то и за руку схватил, сжал так, что Тора зашипела от боли. — А потом, когда выходить будем, он проснется.
— Отпусти.
Ее не услышали.
Рядом, вышагивая спокойно, словно бы на прогулке, держался мальчишка из Высших. Он был каким-то очень длинным, и Тора не доставала ему даже до плеча. Но она прежде никогда не видела Высших, и наверное, это правильно, что он крупнее.
— Проснется и будет ждать, когда все пойдут назад, — он говорил, не глядя на Тору, точно бы и не для нее, но отпускать не собирался, и как-то так запястье повернул, что стало еще больнее. — И тех, кто будет последним, добьет. Последние — всегда самые слабые... зачем им жить?
Тора видела острый подбородок, и щеку с узором крупных родинок, и брезгливо поджатую губу, словно бы ее сопровождающему было противно находится рядом с Торой.
— Мир надо избавлять от всяких уродов. Так папа говорит. Когда я вырасту, я приму такой закон, чтобы вымески вообще на свет не появлялись...
— Законы принимает Король, — возразила Тора.
— Я вырасту и стану Королем.
Он произнес это так уверенно, что Тора замолчала и поневоле перевела взгляд на Привратника, который и вправду дремал, разлегшись на камне.
— Он никогда не становится ни псом, ни человеком, — продолжил парень. — Это чтобы удобнее было. Зубы-то у пса острее, а у человека — руки ловкие. До кого зубами не дотянется, того молотом добивает...
Он вдруг остановился и, выпустив руку Торы — кожа сделалась красной, воспаленной — сказал:
— Так что, не выходи последней. Я предупредил.
Тора говорила себе, что не надо ему верить: мальчишки вообще врать горазды, ее братец тоже постоянно себе чего-то придумывает. И этот ничуть не лучше. И значит, нечего бояться. Но мимо Привратника шла, затаив дыхание.
А он не спал, дремал, поглядывая на щенков сквозь длинные женские какие-то ресницы.
И стоило переступить край разлома, как все переменилось.
Каменный лог не пугал — он пел.
Тора никогда не слышала музыки более прекрасной. Шелест пепла, и переливы волн раскаленной лавы. Гул камня, самой земли. И свист пара, что вырывается из гранитного плена, спеша предупредить о новом разломе.
Голоса.
И струны, каждая — звучит по-своему.
Белесые тона серебра. И звонкое железо. Контральто белой платины тонет в свинцовых басах.
Золото.
Сурьма.
И шепот Ртути, которая спешит приветствовать со-родича, уговаривая не бояться.
Сила наполняет Тору до кончиков пальцев, что вдруг становятся неимоверно тяжелыми, такими, что не удержать. И Тора опускается на четвереньки. Ей вовсе не больно и не страшно. Ей радостно, потому что пламя, дикое, ярое, ласкает Тору. Оно рассыпает вуаль из искр, приглашая играть.
Это длится долго... бесконечно почти.
Бег по камням — Торе не следует соваться в низину, ей и края хватит, того, где правят тени. Они соглашаются поиграть, и манят, манят за собой. Она выплясывает, с легкостью меняя обличья, счастливая от того, что живое железо в крови покорно. Его слишком мало, чтобы бунтовать, но достаточно, чтобы Тора тоже была живой.
Искры садятся на морду, не жалят, но поддразнивают, и Тора подпрыгивает от счастья, пытаясь собрать все до одной. На языке искры горькие.
Все обрывается с криком, в котором столько боли, что Тора выпускает из пасти пепельного мотылька — они во множестве вьются над разломами базальта.
Крик длится долго...
Он из долины.
И Тора решается сунуться туда, где клокочут старые могучие жилы. Она крадется, и красная, подаренная Ртутью, шкура сливается с раскаленным гранитом. Камней много, и Тора перетекает от одного к другому. И останавливается на краю.
Дальше — столп пламени.
И огромный белый пес. Его тело покрыто чешуей, а три ряда игл на хребте подняты. Щелкает длинный хвост с кисточкой стальных крючьев, и мощные когти оставляют следы на камне.
Пес стоит, склонив голову на бок, и рассматривает огонь. В нем же не то пляшет, не то мечется фигура пса ли, человека... все больше — человека. Тот кричит. И пытается вырваться, но всякий раз, стоит сделать шаг за пределы огненного кольца, и белый пес оказывается на пути. В какой-то момент крик стихает. И тот, кто горел, падает на камни. Пес некоторое время ждет, а не дождавшись, уходит... и Тора прижимается к камням, боясь, что ее заметят.
Она лежит долго.
И когда ветер швыряет под лапы черный жирный пепел, решается встать.
Ей удается вернуться к кромке, и Каменный лог еще зовет поиграть, но Тора больше не слышит музыки, и тогда жилы ее отпускают.
Тора без труда нашла путь к выходу, но не она одна.
Перед разломом лежал пес. Тот самый, огромный пес белой масти.
И стоило Торе показаться, как он обернулся в ее сторону и зарычал...
Он лежал там долго... оказалось, целую неделю, хотя в Каменном логе время шло совершенно иначе. Пес позволял проходить мимо себя всем, кроме Торы. А на нее скалился. Не нападал, просто рычал, предупреждая, что если она подойдет ближе, то умрет.
И она осталась... ждала, ждала... а когда не осталось никого, кроме них с псом, он, наконец, поднялся и неторопливо потрусил к выходу.
Тора же, добравшись до разлома, вдруг вспомнила о Привратнике.
И о молоте.
Мальчишки врут... придумывают... пугают... и этот всего-навсего хотел напугать Тору... и у него почти получилось. Почти. Тора не собирается верить этим россказням.
Она выйдет.
Первые несколько шагов дались легко, но чем дальше, тем страшнее становилось. Вдруг вспомнилось, что голова у Привратника и впрямь скорее собачья, нежели человеческая. И что плечи огромные, а руки длинные, молот в таких держать удобно...
Тора все же доползла до той стороны, удерживая внезапно потяжелевшее второе свое обличье, готовая в любой миг скрыться в разломе. И когда Привратник повернулся к ней, она замерла.
— Ты потерялась, девочка? — спросил он низким сиплым голосом. — Пить хочешь?
Пить она хотела безумно.
И Привратник достал из-под камня не молот, но серебряную флягу.
— Что ж ты так? Родители, небось, изволновались... ничего, я позову, и за тобой придут.
И теплая, с кисловатым вкусом вода, показалась в тот миг вкусной до невозможности. Тора пила и пила, а Привратник не говорил, что ей уже хватит.
И вовсе он был не страшным...
Потом за ней действительно пришли, и хорошо, потому как сил у Торы не осталось совершенно. Мама, увидев ее, заплакала, а папа стал говорить, что все хорошо, потому как хорошо закончилось.
— Не знал, что ты умеешь оборачиваться, — сказал райгрэ.
— Это было только один раз и... больше не повторялось.
Тора пробовала, дома, и потом на Побережье, но живого железа в ней было слишком мало, а жилы — далеко.
— Ты кому-нибудь рассказывала о том, что видела? — райгрэ водил пальцем по запястью, и сердце, колотившееся быстро-быстро, успокаивалось.
— Да. Папе.
— И что твой отец?
— Он сказал, что мне, наверное, привиделось. Что это морок был. В Каменном логе случаются мороки. А у меня воображение живое.
Когда же Тора стала возражать, то накричал на нее. Велел забыть о всяких глупостях... сказал, что если Тора станет рассказывать, то ее отправят в сумасшедший дом.
— А потом мы уехали на Побережье... сестра очень сильно болела. Ей нужен был морской воздух.
Райгрэ кивнул, но видно было, что думает он о чем-то своем, ни с Торой, ни с ее сестрой — как она теперь? — не связанном.
— Только сначала мне лилии прислали...
Огромную корзину белых-белых лилий, в которых пряталась карточка с золотыми виньетками. Тот же белый картон, те же буквы, выведенные неровным нервным почерком.
"Ты не слабая. Обещаю, что мы еще встретимся"
— И вчера вот тоже... с запиской. И я вспомнила. Я действительно не знаю других высших, — шепотом добавила Тора. — И если тот из театра... у него ведь тоже белые волосы.
Только рисунок родинок другой.
— Не бойся, найденыш, — райгрэ поцеловал запястье. — Уж от щенка-то я тебя как-нибудь защитить сумею.
— Он сильный.
И давным-давно перестал быть щенком.
— Сила, найденыш, — далеко не самое главное, — это сказано настолько спокойным тоном, что Торе хочется верить. — Но отныне никаких цветов и подарков. Я распоряжусь.
