Такой "пилежки" я не испытывала за всю свою жизнь ни разу. Одновременно пять человек долбили меня, как дятлы сухую лесину. Ругали на все корки. Ничего не оставалось, как покорно терпеть и со всем соглашаться. Тем более, что мне слова вообще не давали.

Меня уложили. Накормили ужином. Пока я ела, семейный совет распивал чаи и решал, как нам с Димкой жить дальше. На прощание меня предупредили, чтобы на работу утром не выходила. Они мне врача сами вызовут, поскольку не слишком доверяют. И вообще, я теперь у Лукиных на строгом контроле. Димка пошел провожать гостей на улицу.

После их ухода я сразу уснула. Спала беспокойно, тяжело. Только под утро стало легче. И приснился мне странный сон. Никогда не запоминала своих ночных видений. Они забывались, едва я спускала ноги с кровати. Но это! Такое яркое и отчетливое, оно просто потрясло меня своей реальностью. Снилась просторная, светлая горница в крепком деревенском доме. Окна распахнуты настежь. Легкий ветерок раздувает белые кисейные занавески. День ясный, ласковый. Пахнет не то сиренью, не то черемухой. За большим овальным столом, расположенным у открытого окна и покрытым белоснежной льняной скатертью, мы с Лидусей, не торопясь, пьем чай. Где-то у меня за спиной — Иван. Собирается уходить. Я краем глаза замечаю, как он стоит в дверях. Слышу его голос:

— Скоро вернусь. Вы меня дождитесь.

Лидуся кивает в ответ. Я молчу. Он тогда повторяет специально для меня:

— Слышь, Кать? Очень прошу, дождись. Без меня не уходи.

И я, испытывая странную неловкость, так же, как и Лидуся, киваю ему головой.

Потом картина меняется. Садовая дорожка, заросшая высокой травой. Впереди калитка из зеленого штакетника. Она — моя заветная цель. Я знаю, что мне нужно незамеченной добраться до калитки и выйти, тогда все будет в порядке, будет, как мне хочется. Удачно преодолеваю почти все расстояние. Остается всего два небольших шага, когда мне на плечо неожиданно ложится тяжелая, горячая рука и голос Ивана произносит:

— Ведь я же тебя просил. Я тебя по-хорошему просил меня дождаться. Ты же мне обещала. А сама? Удрать надумала?

Надо ответить ему. Но что? Сказать мне нечего. Действительно, он просил. Действительно, я обещала. Стыд переполняет меня. Стыд и неловкость.

Я проснулась в холодном поту, в панике отгоняя видение и медленно соображая — это только сон. Кинула беспокойный взгляд на часы. Хотела вскочить. Но вспомнила вчерашний вечер и немного успокоилась.

С кухни доносились разные утренние звуки: фырчанье чайника на плите, шум льющейся из крана воды, звяканье чайной ложечки о стакан. Догадалась, что это Димка осторожно, боясь разбудить меня, завтракает перед школой.

В дверь позвонили. Димка прямо в трусах и футболке пошлепал открывать. По дороге посмотрел на меня, буркнул:

— Ты не волнуйся, мам. Это отец пришел. Он вчера обещал.

Я плотнее закуталась в одеяло. Смотрела на то место, где мгновение назад стоял сын. Удивлялась. За глаза Димка храбро назвал Ивана отцом. Ни разу не споткнулся на этом слове. В глаза же говорил Ивану вежливо-неопределенное "Вы". Почему? Стеснялся? Не мог привыкнуть?

Это действительно оказался Иван. Вошел в комнату, блестя глазами. Чисто выбритый. С влажными еще колечками волос на висках и у лба. Весело поздоровался:

— Доброе утро.

По-хозяйски прошел к окну. Раздернул шторы. Распахнул форточку. Деловито заметил Димке:

— Ты в школу не опоздаешь? Собирайся скорей.

Димка радостной мухой полетел по комнате, собирая свои манатки. Иван повернулся ко мне.

— Завтракать пора.

Я высунула нос из одеяла:

— Не хочу.

Действительно не хотела. Обычно перед работой выпивала чашку кофе. И только. У Ивана лицо сделалось лениво-наглым, в уголках губ заплескалась насмешка.

— Я тебя и спрашивать не буду, чего ты хочешь. Это я раньше дураком был. Всю жизнь ходил у тебя на поводке. Хотела ты меня видеть — вот он, я, рядом. Не хотела — исчезал. Теперь довольно. Походи и ты в моей упряжке.

Мне бы поругаться с ним. Да слишком заразительно сиял серо-синий перламутр его глаз. Промолчала. Молчать было выгодно. Так проще скрыть неизвестно по какой причине возникшую и лавиной нараставшую радость. Позволила принести себе халат, помочь умыться. Позволила приготовить себе яичницу на сале, хотя терпеть ее не могла. Даже покормить себя в постели позволила.

Иван что-то делал все время. Готовил завтрак, мыл посуду, вытирал пыль, подметал, менял набойки на моих демисезонных туфлях, прибивал, привинчивал. И говорил, говорил... Без остановки. Всегда он был довольно скуп на слова. А тут такое словоизвержение! Нечаянно меня осенило: он боится замолчать, боится тишины между нами. Сама не знаю почему, пришла ему на выручку. Спросила сначала, пойдет ли он на работу? Нет, не пойдет. Взял неделю за свой счет по семейным обстоятельствам. Потом мне стало интересно, где он пропадал столько лет и чем занимался? Ну... где он только не был. Нефть добывал. Тайгу валил. Шоферил немного. Успел институт закончить.

— Вечернее отделение, правда. И не московский, — смущенно отвернулся Иван.

— И я вечернее заканчивала, — мне хотелось подбодрить Ивана.

— Ты училась, потому что тебе это нравилось. А я, потому что хотел доказать сам себе, что ничуть не хуже тебя.

Он хуже меня? Такое мне в голову никогда не приходило. И уж никогда бы не подумала, что Иван мог комплексовать. Всегда такой уверенный в себе, самодостаточный. Оказывается, комплексовал. Да еще как. Но это все в прошлом. Дурь уже вся вылетела. Сейчас он занимался компьютерами в одной частной фирме. Неплохо зарабатывал. Подумывал, а не начать ли собственное дело? В новые русские что ли захотел?

— Да, — вздохнула я, — интересная у тебя была жизнь.

— Интересная, — согласился он уныло. — Я ведь даже женат был.

Сказал и замолчал. Смотрел на меня встревоженно, словно ждал чего-то. Невидимая игла проколола мне сердце. Свет начал тускнеть. Медленно навалилось равнодушие. Иван не дождался моего вопроса. Стал рассказывать сам. Я слушала Ивана, пытаясь по скупому рассказу представить его семейную жизнь. Но волновало другое. Любил ли он ту женщину? Красивая ли она? Умная? Вдруг оказалось, что давно не слушаю его. Думаю о своем, стараясь восстановить душевное равновесие. А чего я хотела? Чтобы он весь век бобылем маялся и по мне вздыхал? Нельзя быть эгоисткой до такой степени. Постаралась взять себя в руки и прислушаться к тому, что излагал Иван. Уловила только последние фразы:

— Так и разошлись. Не смог я с ней жить. Не любил.

— А дети? — вырвалось у меня. — Дети у вас были?

— Ты что? — нахмурился Иван. — Совсем меня не слушала? Не было у нас детей. Детей хочешь от любимой женщины, а не так...

Радость хлынула на меня девятым валом. Затопила и понесла, понесла... Я чуть-чуть себя не выдала. С трудом удержалась. Нечего ему об этом знать.

— Ну, а ты? — Иван присел ко мне на диван, накрыл мою ладонь своей, тяжелой и горячей. — Как ты жила?

Как? Я задумалась.

ТОГДА

С 81-го года посыпались похороны в Политбюро и в правительстве. Это время в народе так и называлось — "ППП" — "пятилетка пышных похорон". Нет, были, конечно, еще и Олимпиада, и Игры доброй воли, и Всемирный фестиваль молодежи. Но ни за праздниками, ни за перипетиями общественной и политической жизни в стране мне следить было некогда. У меня была своя, личная "ППП". Похороны правда не пышные, а совсем простые. И начались на год раньше.

Сначала умер мой дедушка.

Мы с Генашей до рождения Димки жили на Сретенке. Тяжеловато приходилось. Теснились вчетвером в шестнадцатиметровой комнате.

Дедуля болел. Часто у бедняги не хватало сил без посторонней помощи дойти до туалета. И ел он с трудом. Ложки, вилки, ножи казались ему чугунными. Он их постоянно ронял на пол. Кто-нибудь из нас молча подбирал прибор, протирал его чистой салфеткой и опять вкладывал дедушке в руку. Два раза в день приходила медсестра, делала уколы. После уколов дедуля долго лежал, не в силах подняться. Ему было трудней, чем нам. И все же он бодрился. Весело дожидался правнука или правнучки. Зато соседи по коммуналке смотрели косо. Потихоньку, но весьма изощренно трепали бабушке нервы. И тогда она сделала ход конем.

Никита собирался жениться и перебираться к жене. Мои родители оставались вдвоем. Бабушка предложила им родственный обмен. Тем более, что коммуналка на Сретенке скоро подлежала расселению. Не знаю, какие еще доводы приводила бабушка. Я при разговоре не присутствовала. Может, она чем-то надавила на них? Не знаю. Но факт остается фактом. Они согласились. И мы стали готовиться к переезду. Генаша бегал по коммунальным инстанциям: брал справки, оформлял документы. Ждали только свадьбу Никиты. Ждали все. Кроме меня. Я это событие воспринимала, как окончательную потерю брата. Невеста его мне нравилась. Даже очень. Никита несколько раз привозил ее к нам на Сретенку. И все-таки...

Судьба сжалилась надо мной. За день до бракосочетания Никиты меня увезли в роддом. Немного раньше срока. Там, на 2-ой Миусской, я провалялась целых пятнадцать дней. Это потому, что мне делали кесарево сечение. Димка во время родов повернулся неправильно. С ним вообще были сплошные неприятности. И я все эти дни сходила с ума: выживет ли? Его целую неделю не приносили на кормление. То переливание крови ему нужно сделать, то еще что-нибудь.

Когда нас с ним наконец выписали, обмен уже состоялся. Я с сыном прямо из роддома отправилась на Пролетарский проспект.

Генаша все устроил лучшим образом. И кроватка, и коляска, и ванночка, и куча пеленок, подгузников, распашонок. И даже большой зеленый горшок с крышкой. Он обо всем позаботился под мудрым руководством бабушки. Приехал забирать нас с огромным букетом цветов. Медсестре, которая вынесла нам сына, не положенную трешку, — щедро отвалил пятерку. Всю дорогу в машине делал "козу" малышу и называл его Саней.

— Почему Саня? — возмущалась я.

— А кто? — расстроено спрашивал он.

— Дмитрий!

— Хорошо, — покорно соглашался Генаша. — Пусть будет Димкой.

Как-то очень давно Иван в моем присутствии сказал Лидусе, что ему нравится имя Дима, и он бы назвал так сына. У нас с Иваном тогда еще ничего не было. Сама не знаю, почему мне это запомнилось? Теперь вот всплыло в памяти. Сын Ивана? Ивана. Пусть носит имя, которое дал бы ему отец. Но, конечно, Генаше я этого не сказала. Мне с ним и так приходилось нелегко. Он жаждал африканских страстей, а подобного я не могла дать даже Ивану. И общий язык у нас с Генашей никак не находился. Мы были настроены на разные волны. Не понимали друг друга в элементарном. А уж делиться с ним такими вещами? Упаси, Бог! Впрочем, я изо всех сил старалась быть ему хорошей женой. Старалась подладиться под его образ жизни, под его образ мыслей, хотя испытывала из-за этого омерзение к самой себе. Никогда не противоречила. Легко уступала самым дурацким требованиям. Почему не могла так вести себя с Иваном? Тогда у нас все срослось бы. Но не могла. А с Генашей — пожалуйста. Как прикажете. По его требованию взяла в институте академический отпуск с расчетом впоследствии перевестись на вечернее отделение. Дома из последних сил готовила, убирала, стирала, гладила. Каждый день Генаша получал чистое белье и рубашку. Спасибо бабуле. Я бы не справилась, если бы не она. Помогала мне и за Димкой ухаживать, и за мужем. А ведь у нас был еще больной дедушка!

Бедный дедуля! Вместо отдыха по ночам он первый полз на Димкин крик. Поднять его из кроватки не мог, до того уже был слаб. Но тоненьким фальцетом уговаривал:

— Потерпи, сынок, потерпи. Мамка сейчас придет. Вот я тебе песенку спою.

И совал Димке бутылочку с подслащенной водой.

Димка рос и крепчал. Дедушка слабел. Как будто одна жизнь забирала силы у другой. Я не могла на это смотреть. В пух и прах разругалась с бабушкой, мужем и свекровью, но стала оформлять документы в ясли. Сыну исполнился год. Уже проще.

А через два месяца дедушка умер. Нет, сказать, что умер, нельзя. Он тихо угас. Заснул однажды вечером, а утром не проснулся. Лежал с умиротворенным лицом, весь какой-то просветленный. Бабушка целый день просидела подле его тела, не слыша и не видя ничего. Держала дедушку за руки, что-то еле слышно без остановки говорила ему. Я была бессильна оторвать бабушку от дедули. Смотрела на нее и даже плакать не могла. Слезы застревали в горле. Но примчалась тетя Сима и сумела увести бабушку на кухню.

За тетей Симой ближе к вечеру приехали Никита с Наташкой и мои родители. Все они неслышно перемещались по квартире, говорили тихими монотонными голосами. Как будто опасались разбудить дедушку. Мы с Генашей, вспотевшие, бестолково метались, принимая в своем доме сразу столько людей.

Свекор со свекровью предпочли остаться в стороне. До похорон они заглянули к нам только раз. И довольно быстро ушли, не предложив своей помощи. Возможно, не хотели мешать? Решили, что помощники и без них найдутся? А может, не посчитали моего дедушку своим родственником... Я не обиделась. Наоборот, восприняла это с облегчением. За прошедший год мы с Генашиными родителями так и не сошлись ближе. Что-то необъяснимое мешало. Генка заглядывал к ним через день, а я носила им Димку раз в неделю. Отношения были мирные и доброжелательные, но не более того. К нам же за весь год Широковы выбирались раза три. И то не слишком охотно. По-моему, из-за бабушки. Свекровь моя, дражайшая Татьяна Ивановна, в ее присутствии тихо обмирала, остро осознавая свою ничтожность. Напрасно. Бабуля относилась к Татьяне Ивановне очень уважительно и по-доброму, вела себя корректно. Только раз высказалась резковато. Это когда разговор зашел о церкви, о вере, и свекровь на неосторожное высказывание Генаши вдруг зашипела злобной гусыней. Все очень удивились. Но скандала так и не получилось. Бабушка свела недоразумение к шутке, и с тех пор была еще более осторожна, предупредительна. Уж не знаю, чем она пугала мою свекровь? А теперь, в эти дни бабушка не смогла бы напугать и последнего таракана.

Вообще это были печальные дни. В моей памяти они как бы стоят в стороне от всех остальных.

Никита с Генашей все сделали, обо всем договорились. Муж тети Симы и мой отец предпочитали ни во что не вмешиваться, изначально самоустранились. Зато на кладбище отец первым сказал речь. Из его слов следовало, что дедушка был прекрасным, добрым и отзывчивым человеком, которого страшные удары судьбы так и не сломили. Это правда. Дедушка был чудесным человеком. Но не мой отец должен говорить такие теплые, такие хорошие слова на панихиде. Мой отец, всю жизнь презиравший дедушку, считавший его недорезанным буржуем, не имел на эти слова никакого права. Мама рыдала все время, но по-моему, может быть, не слишком правильному, мнению и она не очень-то имела право так вести себя. Она давно совершенно забросила своих родителей. Не интересовалась ими, совсем не навещала. Может, потому что старики жили со мной? Не важно. Она звонила-то им раз в полгода. В отличие от тети Симы.

Гроб заколотили. На полотенцах подняли и опустили в яму. Бабушка забилась у меня в руках. Тетя Сима на помощь прийти не могла. Держала маленького Димку. И я не без труда справилась, из последних сил стискивая бабулю. Присутствующие медленной вереницей проходили мимо нас с бабушкой, бросая в яму горсти земли. Сухая глина дробно стучала о крышку гроба. Потом рабочие взялись за лопаты. Работали быстро. Их крепкие волосатые руки так и мелькали перед глазами. Закончив, взяли деньги, бутылку водки и ушли, громко переговариваясь.