— А-а-а!!! — позабыв о столь необходимой настоящему мужчине невозмутимости, заорал Джамаль, когда ударившая в предплечье пуля лишила его второй руки. Уронив умолкшее оружие, он повалился на спину, стукнувшись затылком о филейную часть покойного Аржбы, и принялся оглушительно выть.
Не обращая ни малейшего внимания на стенания обезрученного противника, истекающий кровью толстяк шагнул к стене, у которой скрючился убитый Омар. Пока он разворачивал труп удобнее и что-то искал, катающийся по полу и орущий Джамаль сквозь пелену чудовищной боли и страшнейшего унижения сумел разглядеть, как разглаживается бесформенное месиво, созданное пулями их автоматов на месте живота незнакомца. Ужасные раны заживали. Да, заживали прямо на глазах, демонстрируя совершенно здоровую кожу вместо клочьев. Если бы у террориста была возможность приглядеться получше, он разглядел бы даже заново отросшие волоски. Но, во-первых, у раненого в обе руки были более насущные проблемы в данный момент, а во-вторых, одежда толстяка тоже странным образом приходила в порядок. На место измочаленных тряпок вдруг принялась наползать чистая белая материя рубашки, которая словно бы сама себя ткала, вторгаясь на территорию прорех дюжинами отдельных нитей. Обгрызенный с одной стороны черный пиджак в мгновение ока вернул себе прежний презентабельный вид. Развернувшийся к ним с трупом Аржбы мужчина небрежным движением руки сбросил на грудь галстук, что до этого покоился закинутым на плечо.
— Ты-ы-ы... — простонал ошеломленный Джамаль, в котором даже чуть утихла боль. — Ты-ы-ы... Трикстер!
— А ты образованный, — хмыкнул Сэм, разглядывая переставшего дергаться и замершего в ужасе раненого террориста. — У кого рация?
— У м-меня-а-а-а!!! — простонал Джамаль, сорвавшись под конец на крик, когда утихшая из-за шока боль вернулась с полной силой.
— Вижу-вижу, — Ватанабэ поспешно нагнулся и извлек из нагрудного кармана раненого портативное переговорное устройство. — Экий антиквариат.
Распрямившись, толстяк лениво, словно отмахиваясь, навел пистолет в лицо Джамалю и спустил курок. Перед глазами террориста расцвел огромный красный цветок, и мира не стало.
От дверей служебного помещения с автоматом наготове уже осторожно двигалась Канзаки. Добравшись до угла, она успела разглядеть последние штрихи восстановления непробиваемой фигуры Сэма Ватанабэ. Красные пятна на рубашке окончательно исчезли, впитавшись в белоснежную ткань, а сам толстяк, сунув пистолет в карман, деловито поправлял свободной рукой галстук.
— И что это было? — нутряным голосом спросила Мегуми.
— Немножко поиграл в Арнольда Шварценеггера, — переместив пистолет из кармана за пояс, ответствовал Сэм.
— Игры у тебя... — тяжело выдыхая воздух и напряжение, проворчала она. — Такое только в аниме увидишь...
— Голливуд раньше додумался снимать трэш, — Ватанабэ глянул вглубь главного коридора. На помощь убитым никто не спешил. Как он и думал. — Давай-ка пойдем отсюда подальше.
— Возражений по этому поводу и не жди, — девушка первой шагнула вперед.
Глава 3: Подхлестни мое сердце
Артуру Хендриксу хотелось удивленно присвистнуть, чего он не сделал исключительно потому, что приучил себя не издавать лишних звуков даже во сне.
Глава Восьмого отдела по-прежнему сидел у себя в кабинете, в очках AR и одновременно за классическим компьютером, работая с подчиненными и данными. И эти самые данные заставляли дивиться. Как выяснилось, в течение часа после захвата заложников в Меркури по Интернету расползся новый вирус, ломающий цензуру. Таких было много, хакеры навострились писать их с тех пор, как во всей Европе ввели контроль электронного пространства. Ответственные за борьбу с "виртуальной преступностью", или, как еще называли подобную деятельность, кибер-терроризмом, спецслужбы без особых проблем принимали контрмеры, и большинство защитных программ свалить не удавалось, а в редких случаях успеха дыры быстро залатывались. Созданную систему цензуры и контроля за содержимым глобальной сети некоторые называли тоталитарной и недемократичной, но власти Союза, далекие от игр в свободу слова и мысли, прекрасно понимали, что в информационной войне важнее всего перекрыть кислород всякой партизанщине. А потому любой отрезок виртуального пространства, относящегося к Европе, будь то сайт с экстремистским уклоном или файлообменник без лицензии, находился под постоянным надзором. Доступ к "чужим" секторам сети для широких масс был также закрыт, и лишь те немногие, кто не желал пользоваться "кастрированным" Интернетом, вырывались в большой мир через прокси и прочие ухищрения. Большинству же людей было откровенно все равно, и та информация, что они получали, была отфильтрована и на сто процентов одобрена властью их государства. А потому информация о только что случившемся террористическом акте не должна была и не могла подаваться неверно, обширно и бесконтрольно. Опыт предыдущих поколений показал, как можно наносить удары словом и картинкой
И все же информация вдруг потекла неудержимым потоком.
Выпущенный вирус, самостоятельно сконструировавший себя из нескольких десятков программ, атаковал защитные системы, возведенные "CDM" и неожиданно прорвал блокаду. Защитную программную стену попросту разнесло на кирпичики. И сразу же вспыхнули кровавыми язвами индикаторов сигналы. Сигналы, сообщавшие об активации неоднократно обрушенных сайтов, внезапном открытии новых, появлении видео, снимаемого с места событий иностранной прессой. Да, прессой. Прессой, которая, как выяснилось, знала о случившемся едва ли не больше спецслужб. В Калифорнии срочные программы новостей показывали фотографии некоего Ясфира, называемого предводителем террористов. С каким-то сладострастным упоением в Вашингтоне угадывали количество возможных жертв. Требования таинственной группы озвучивались в прямом эфире на весь мир, в том числе и на Союз. Люди видели и слышали следующее: их соседей и друзей захватили воинствующие фанатики, требующие освободить свои земли. Информация подавалась с ненавязчивым оттенком одобрения. Пару раз скользнуло в речи одного ведущего слово "повстанцы" вместо "террористы".
Отогнанные подальше от здания театрального центра журналисты иностранных новостных служб сориентировались очень быстро. Когда люди, родственники, друзья, семьи оказавшихся пленниками людей в Интернете, по телевизору, от друзей узнавали о случившемся, их первым инстинктивным порывом было поспешить на место трагедии. И по пути стервятники с микрофонами и видеокамерами, ошивавшиеся на границе, за которую посторонним было нельзя, ловили их, набрасывались с вопросами, красочно расписывали творящееся вокруг.
Нервное напряжение росло очень быстро. Даже покорное телевидение поддалось накапливающейся истерии и в срочном выпуске новостей на всем пространстве Союза показало окруженное здание, стекающихся зевак и взволнованных родственников.
"Сработано хорошо", — думал про себя Хендрикс. — "Сначала кто-то резко обрушивает заслон и выливает в сеть информацию. Этот поток провоцирует чужих телевизионщиков выступить и начать нагнетание обстановки. За ними волей-неволей дергаются наши, пока неповоротливые мы пытаемся среагировать. И вот итог — люди напуганы и способны причинить нам неприятности. Общество оказалось открытым для информационного вливания. Резонанс будет расти. Что как раз нужно при захвате заложников. Не бездарно получилось, не бездарно".
Краем глаза седовласый мужчина смотрел обрезанное окошко с видео, на котором корреспонденты брали интервью у какой-то растрепанной женщины.
— Дочка моя, моя девочка, там! — кричала она, и по сморщенному в плаксивой гримасе лицу бежали слезы. — Нас не пускают! Почему они ничего не делают?! Ее же там убьют!
На заднем плане виднелась горстка людей, толпившихся возле полицейских ограждений, и одинокий полицейский, раздраженно махавший на них рукой, призывая убираться подальше.
Взгляд Хендрикса оторвался от репортажа, мгновенно переставшего звучать в ушах, и обратился на физиономию американца-ведущего в очках, вытянувшего тонкую шею и вслушивавшегося во что-то. Внизу очередного видео горела надпись: "Звонок из захваченного здания!" Вот черт! Это совсем нехорошо!
— Нас здесь около тысячи, — дрожащим голосом говорил какой-то мальчишка. — Обращаются с нами хорошо, если вести себя спокойно. Они говорят, что готовы умереть все до единого. У них есть бомба, и они взорвут всех, если полиция попробует провести штурм. Они требуют немедленно пустить к ним представителей СМИ и выслать переговорщиков. Пока требования не будут выполнены, они никого не отпустят...
— Да что за вашу мать... — пробормотал Хендрикс себе под нос. — Это уже полный беспредел.
И впрямь, подобные выходки со стороны телевизионщиков не встречались уже давно. Кто-то придумал записать звонок и выложить в сеть, не иначе. Это уже было жутко. Но вот крутить его в прямом эфире, чтобы все слышали... Как только смелости хватает? Цинично и бессовестно чужаки копались в страшных подробностях происходящего. Это было очень опасно.
— Стрельба стихла, — сообщил Мастер, загудев в ушах без предупреждения. — Пришел звонок с наладонника одного из заложников. Террористы снова требуют переговорщиков и телевидение.
— Пресс-конференция?
— Да.
— Пускайте.
— Уже.
— И проверьте, что там за стрельба.
— Работаем.
— Проверьте сигналы наших.
Повисла едва заметная пауза.
— Думаете?
— Почти уверен. Действуй.
— Ты кто? — спросил заросший густой щетиной смуглолицый мужчина в черной камуфляжной форме. Он сидел, вальяжно развалившись, на стуле, приставленном к стене коридора, начинавшегося сразу за поворотом из вестибюля. Позади, за спиной еще одного затянутого в черное мужчины, застыли полузакрытые двери захваченного зала с заложниками. Сидевший лениво поправил автомат на коленях.
— Доктор, — ответил густым сочным голосом светлолицый европеец. Его короткая борода чуть дрогнула, когда мужчина совершенно неожиданно улыбнулся. — Скажи, а разве не принято в вашей культуре вставать, когда входит тот, кто старше?
В глазах щетинистого отразилась злоба, наполовину разбавленная растерянностью. Вряд ли он ожидал подобного поведения от человека, под прицелом вошедшего в захваченное здание и уполномоченного первым говорить с захватчиками. Но облаченный в серую неброскую куртку и синие джинсы пухлый незнакомец с крупной залысиной во лбу и отвисшими щеками держался так, словно не висела на нем сейчас ответственность за сотни жизней. Замечание террористу он сделал ласково и непринужденно, без малейшего признака нервозности. А ведь за такое можно было и умереть.
— Ты зачем пришел, доктор? — враждебно спросил щетинистый, поднимаясь со стула. — Я тебя не знаю.
— Филгуд меня зовут, — сказал доктор. — Решили отправить меня, узнать, нужна ли медицинская помощь кому-нибудь.
— Где журналисты? — давя взглядом, спросил террорист.
— Они после меня придут, вместе с другими переговорщиками. Я насчет больных и раненых узнать хочу.
— Ты дурак? — глаза щетинистого стали еще злее. — Я сейчас их стрелять начну, если нам журналистов не приведут.
— Подумай головой, — мягко произнес Филгуд. — После того, как у вас тут стреляли только что, полиция едва не пошла на штурм. Все только упокоилось.
— Умный, да?
— Не жалуюсь. Ты же тоже умный. Как зовут-то тебя?
— Абу. Значит, так, — террорист перехватил поудобнее автомат, смотревший дулом в пол. — Пока не будет журналистов, никакой медицинской помощи заложникам. Понял?
— Понял.
— Полиции и властям передай, чтобы даже не дергались, а то взорвем все к чертовой матери.
— Хорошо-хорошо. Я приведу тебе журналистов.
— И еще... Пусть кто-то другой приходит. Ты, доктор, никто, с тобой говорить не о чем.
— Понятное дело, понятное дело, — покивал Филгуд, глядя в злые глаза захватчика, в которых читал, как в открытой книге, опьянение. Не алкогольное или наркотическое — опьянение той страшной смесью трусоватости и безумного куража, что действовала лучше всякого адреналина. Стоило отдать щетинистому должное — держался он спокойно, и даже вежливо.
— Пускай Дидье приходит, — сказал Абу. — За его голову мы пятьдесят человек сразу отпустим.
— Может, и придет, — соврал Филгуд, понимая, что собеседник прекрасно понимает ложь. — Только это... Может, выпустите одного-двух человек? А то уж очень нервно все сейчас.
— Нет, не выпустим, — Абу сразу весь как-то "захлопнулся" взглядом, отгородился.
— Хотя бы одного, — Филгуд, понимая. Как опасно и вряд ли полезно сейчас настаивать, не удержался. — Наверняка же есть кто-то, кому плохо стало. Давай я хоть одного такого уведу.
— Иди отсюда, доктор, пока я добрый, — посоветовал Абу, качнув стволом автомата. — И приходи с журналистами и людьми от властей.
— Я говорю, дай мне хотя бы одного человека, — внутренне коченея, упрямо повторил доктор. — Иначе зря все получается — и я сходил, и ты сказал.
Абу смотрел на него, и казалось, что разлитая в черных глазах опустошающая злоба сейчас потечет черной тушью через край. Зрачок уже давно не было видно. Пауза, повисшая после слов европейца, начала пугающе растягиваться. Филгуд успел проклясть всех и вся за этот глупый демарш с походом в качестве первого посланника. Но старался не выдать себя, потому что сейчас было лишь два выхода — вырвать у террориста эту несчастную, крохотную уступку или оказаться в отвратительно плохом положении самому, подставив и беспомощных заложников.
— Упрямый ты, доктор, — произнес Абу негромко. Взгляд его затуманился и скользнул врачу за плечо. Филгуд вдруг понял, что террорист слушает кого-то. Кого-то, кого здесь не было. — Ладно. Я дам тебе одного. Но потом ты вернешься сюда, будешь сам лечить заложников. Убежишь — расстреляю пятерых.
— Договорились.
Абу кивнул стоявшему позади помощнику, и тот молча шагнул в зал. Спустя пару минут он вернулся, сопровождаемый выплеснувшейся из-за дверей волной страха и молчаливого стона, бившего в спину мальчику лет тринадцати. Террорист вел его за руку, в другой держа автомат. Ребенок, бледный как смерть, мелкими шажками ступал вперед, пытаясь не отстать от взрослого. Вытянувшееся личико казалось похожим на распяленную простыню. Глаза и щеки припухли от пересохших уже слез.
— Вот тебе ребенок, — сказал Абу. — Уводи его.
Помощник толкнул мальчика в спину, и тот неловко просеменил к доктору. Положив большую волосатую руку на детское плечо, Филгуд почувствовал, как ребенок дрожит.
— Сынок, — тихонько обратился он к мальчику. — Ты тут с мамой?
— Смотревший в пол ребенок едва слышно отозвался:
— Да...
— Слушай, Абу, — ощущая, как расслабившийся было тугой узел в животе закручивается с новой силой, доктор перевел взгляд на щетинистого. — Отдай мне его мать. Нехорошо ребенку без мамки-то.
— Доктор, ты наглый, — Абу, кажется, хотел улыбнуться. Но вместо этого по-собачьи оскалился, показывая неровные, но белые зубы. Часть из них была кривой и сколотой, будто он грыз что-то твердое и обломал резцы.
