Чудовы луга

— Для лорда.

— Да я понимаю, как не понять. Я понятливый.

Болван ты последний, отразилось в серых глазах. Лекарка сжала губы сильнее, чтобы не ляпнуть что-нибудь.

— Что ж тебя понесло в наши трясины? — болотный лорд ухмыльнулся самым мерзким образом. — Жить надоело?

Ласточка не опустила глаз.

— Кай, потом поговорим. Если будет у тебя такое желание. Есть у тебя это снадобье или нет? Умрет лорд — вам тоже не жить.

— Тебе что с того? Советы мне давать приехала?

Кай в сердцах схватил кубок, отпил добрый глоток, страшно скривился и замолчал.

— Снадобье. Или иди и прикончи Раделя сам, — лекарка скрестила руки на груди. — Своими руками.

Молчание.

Дьявол! Опять Чума намешал в свое питье какой-то невыносимой дряни!

Кай махнул Лаэ рукой, уводи ее, мол. Тот сделал бровями вопросительный знак, Кай непримиримо вздернул подбородок.

Чертово лекарство воняло, как стая дохлых мышей, ни проглотить, ни сплюнуть.

— Да что же ты с собой сделал! — воскликнула Ласточка, приходя в отчаяние. — Ты же был... казался... умным парнем. Кай! Что ты молчишь!?

— Прошу, прекрасная госпожа, — Лаэ учтиво отворил дверь. — Я уверен, что наш лорд найдет способ отыскать то, о чем вы просите.

Найл выпроводил женщину, вышел в коридор,

Кай, не в силах больше сдерживаться, выплюнул пакость прямо на ковер.

Чертова дура, предательница!

Он шарахнул кулаком по стене, ободрав костяшки.

Нашла себе кого получше.

Предательница.

Она еще пожалеет, что разговаривала с ним так нагло.

* * *

Плохо дело. Ласточка понюхала бинт с пятнами скудных выделений и поморщилась. Гнилостный запах был ей слишком хорошо знаком. Бледная сухая рана с отечными краями, грязноватый налет. К вечеру жар у Раделя спал, после проливного пота начался озноб. Лорд очнулся, но сознание оставалось спутанным. "Голова болит, — пожаловался лорд. — Позови Марка".

Ласточка почистила рану, превязала ее заново. Напоила лорда вином, разбавленным теплой водой — вино в маленькой баклажке принес найльский паренек. Он же принес пучок лент ивовой коры, нарезанной под стенами крепости, на берегу Лисицы. Ласточка который раз за сегодня поблагодарила бога, что им достался такой заботливый страж.

Беременная девица перетащила в комнату свою подстилку, и без особой нужды за дверь не выходила. Снаружи несколько раз шумели и ругались — это приходили бывшие жильцы, рвались внутрь, требовали хотя бы вернуть вещи. Лана сгребла в охапку кучу вшивых тряпок и демонстративно вышвырнула их за порог. Постояла, послушала ругань и угрозы, потом сморщила носик и улыбнулась Ласточке.

Ласточка криво улыбнулась в ответ. Ничего не кончилось, глупая девочка, подумала она. Пока лорд Радель жив — мы отделены от разбойников запертой дверью и парочкой суровых найлов. Если Господь таки приберет его, найлы и дверь испарятся, как не было... Да и защита разве те найлы? Когда их хозяин своим же людям головы походя рубит. Про Шиммеля тоже сказывали, что он ни своих, ни чужих не жалел.

И ты теперь такой, Кай?

— Ммммм, жарко... — промычал Радель, только что стучавший зубами под плащами и одеялами. — Окно открой... дышать... нечем...

По полу дуло, тянуло сквозняком. Кособокий ставень завесили рогожей, но спасала она мало. Гертран Радель метался и царапал желтыми пальцами шнуровку на груди.

— Милорд, миленький, потерпите. Нельзя окно открывать. Простынете, еще хуже будет. Давайте отвара выпьем, надо больше пить, чтобы жар вымыло... Лана, поддержи-ка милорда... подсунь ему мешок под спину, вот так. Вам удобно, милорд?

— Мммм... гадость... — взрослый мужчина морщился и отворачивался от чашки, как мальчик.

Стукнула дверь, открытая пинком. Вошел Лаэ, как-то странно вошел, мелкими шажками, закусив губу и не сводя глаз с чего-то маленького, то ли живого, то ли очень хрупкого в своей ладони. В другой руке у него болтался фонарь. Лаэ остановился посреди комнаты, твердо встал обеими ногами, и только тогда перевел взгляд на Ласточку.

— Вот, — сказал он. — Ты просила, прекрасная госпожа. Снадобье.

Ласточка подошла и заглянула в найльскую ладонь. Там лежало яичко — охристо-серое в пляшушем свете каминного пламени, с темным крапом, с обоих концов залепленное пуговками из древесной смолы.

— Что это?

— Бери. Кай передал. Осторожнее!

— Ох... — яйцо оказалось неожиданно тяжелым, а скорлупа такой тонкой, что прогибалась под пальцами. — Там молочко? Как его оттуда достать?

— Не знаю. Разбить над чашкой?

— Я знаю! — Лана сунула любопытный нос. — Сейчас покажу. Клади его вот сюда, тетенька.

Она нашла на полу подходящий черепок, потом выколупала из мешка соломинку, переломила ее на две неравные части и аккуратно воткнула обе половинки в верхнюю пуговку, под небольшим углом друг к другу.

— Марево в воду добавляют, по капельке, — объяснила Лана. — Вот смотрите, берем чашку, наливаем воды, а потом делаем так...

Она подставила чашку под короткую соломинку, а в длинную подула. На соломинке выступила и налилась изумрудно-зеленая капля. Сорвалась в чашку, как спелая ягода, потянув за собой длинную медовую нить. Ударилась о воду и потонула, распуская зеленые пальчатые щупальца, окутываясь молочным дымом.

Лана покачала чашку в руке, перемешивая. Жидкость побелела, сделалась и правда похожа на молоко, только в глубине зажегся радужный опаловый огонек. Ласточка принюхалась, но никакого особенного запаха не уловила. Или ей обоняние отшибло от тутошней вони.

— Он звезду с неба достанет, если захочет. — Девица вздохнула, сунула чашку Ласточке и отвернулась. — Вишь, приказал — чудь сама прибежала, марева принесла, в тот же день, солнце еще не село. А дядь Зарена в Чаруси змеюка укусила, полноги выгнило, и молочка он принес чуть-чуть, самому хлебать пришлось...

Ласточка взглянула на Раделя. Тот раскинулся на плащах, мешки с сеном разъехались. Волосы потемнели от пота, глаза провалились, а губы обметало.

Ласточка не привыкла давать своим больным непроверенное лекарство. Пусть даже и хваленое сто раз. Если уж мы потравимся, то оба, подумала она, поднося чашку к губам.

У марева оказался слабый горьковато-сладкий вкус и необыкновенно приятное сливочное послевкусие. Захотелось сделать еще один глоток, потом еще и еще...

— Теть Ласточка! — в голосе Ланы зазвучала обида. — Это же для лорда Раделя! Ты так все выпьешь! Тебе-то зачем?

А девчонка явно надеется, что ей тоже достанется пара капелек, поняла Ласточка. Может, и достанется, чем черт не шутит. Штука интересная, посмотрим, как подействует. Ласточку познабливало от усталости, ныли ноги и гудела голова.

Любопытно, из чего чудь молочко делает? И для чего? Неужели детенышей им выкармливают? А проводник на болотах рассказывал, что чуденыши новорожденные человека живьем зажрали, и вообще они из яиц выводятся...

Ласточка прислушалась к себе и успела заметить, как постепенно, словно талая вода, отступает ноющая боль в ногах. Как гул в висках сменяется благословенной легкостью и уходит гнетущее напряжение, сутулившее плечи.

Привычная усталость, которую Ласточка почти не замечала, сгинула, сдернув серую пелену с глаз. Ого, подумала лекарка, а я забыла уже, каково это — когда ничего не болит, не ноет, не ломит и не отваливается.

— Ну-ка, милорд, выпейте, это вам поможет. Точно говорю, поможет, в кои веки деревенские побасенки оказались правдой... Поддержи его, Лана. Пейте, милорд, миленький, пейте, попустит вас с божьей помощью...

Может ли Господь действовать руками дьявольского отродья? Ласточка фыркнула. Господь все может, а отродье...

У отродья есть душа живая... по крайней мере, была. Хорошее было отродье, неглупое, незлое. Взбаламошное, конечно. Замечательное было отродье, чего уж там говорить. Самое лучшее на свете. Любимое. Что ж теперь... ничего не осталось?

— Передай спасибо господину твоему, — Ласточка подняла голову и посмотрела на молодого найла, с любопытством наблюдаюшего за лечением. — Каю то есть. Спасибо передай.

А спасибо передать дайствительно было за что. Радель кое-как, с уговорами, опростал чашку марева, и ему получшало на глазах. Жар сократился, пот выступил и высох, дыхание выровнялось. Исчезли алые пятна на скулах. Белки больше не блестели обморочно меж слипшихся ресниц, веки сомкнулись, и мучительное забытье перешло в сон.

— Заснул, — шепнула Лана, сидевшая на своей свернутой подстилке у изголовья лорда. — Теперь на поправку пойдет. От единой капельки сон хороший, здоровый сон, две капельки маету ночную вылечат... — Она растопырила пятерню и принялась загибать пальцы. — Три — сон будет тяжкий, с кошмарами, четыре — пару суток будешь спать беспросыпу. А если пять накапать — то и не проснешься.

— А следующую порцию когда можно милорду давать? — спросила Ласточка, поправляя меховой плащ..

— А вот проснется — и наново напоим. Ты, теть Ласточка, тоже спать ложись, я подежурю. Я тут, рядышком, посижу, посторожу...

— Марево маревом, а кормежка нужна лорду хорошая. Супчику бы ему сварить куриного. Лаэ!

Но молодого найла в комнате не оказалось. Когда он ушел, Ласточка не заметила. Дрова в камине прогорели, Ласточка встала, чтобы подкинуть еще. Спать ей не хотелось. Открылось второе дыхание, будто десять лет свалились с плеч долой. Надо найти Лаэ и потребовать супу, или курицу для супа, и котелок, и соли, и...

Дерюга, прикрывавшая косой рассохшийся ставень, шевельнулась от сквозняка. Скрипнула дверь, Ланка вдруг пискнула и мышью шарахнулась в темный угол.

Ласточка обернулась.

На пороге стояло дъявольское отродье, картинно прислонившись к косяку, сложив на груди руки. Глаза сумрачно мерцали из чащи волос, из пестрого хлама. Мерцали не менее таинственно, чем бусины и монетки в колтунах, и не менее ярко, чем золотное шитье на сапогах. Сапоги были другие, чистые. И плащ другой, целый. А отродье было все то же, с надменной позой и лицом оскорбленной принцессы.

Пришел, подумала Ласточка. И чего же ты пришел, красота моя несравненная, любопытно стало?

Оказалось, что она произнесла это вслух, Кай вздернул голову, зазвенели побрякушки в черной гриве.

— Любопытно, да, — сказал он, и голос у него был хриплый, то ли простуженный, то ли надорванный. — Любопытно, что у тебя за спасибо такое. Лаэ сказал, ты тут спасибо направо и налево раздаешь...

Ласточке вдруг сделалось весело. Весело и просто.

Или да, или нет — куда уж проще.

Я ничего не теряю.

Ничегошеньки.

Она улыбнулась, разглядывая отродье. Замурзанное. В глазах укор. Щеки горят. Такой весь из себя растакой. Явился за спасибом.

Сейчас получит.

Она шагнула вперед — раз. Как по воздуху, как во сне. Хороший сон, на поправку сон.

Два — маету ночную вылечит.

Три — тяжкий сон с кошмарами.

Четыре — пару суток без просыпу.

Пять — не проснешься никогда.

Заглянула в лицо, близко-близко. Ей казалось, что она смотрит на Кая сверху вниз. Подцепила пальцем завязку у ворота.

Дернула на себя.

— Эй! — удивилось отродье. — Ты что...

Дальше он только мычал. Шестой шаг они сделали вместе — Ласточка вперед, Кай — назад. Он ударился спиной о дверь и начал медленно проваливаться вовне, вместе с дверью, вместе с Ласточкой, прижавшейся раскрытым ртом к губам, грудью к груди, животом к животу, воткнувшей колено между ног, скрутившей ворот расшитой рубахи, как петлю.

— М-м-м!!! — наверное, он что-то сказать хотел.

Потом скажешь, мой прекрасный.

Она отпустила ворот, позволив ему вздохнуть, провела руками по ребрам, сжала ладонями бедра его сквозь одежду. Притиснула к себе, притиснулась сама — пахом к паху, накрепко, м-м-м-м, мой хороший, больше не вырываешься? Вот тебе спасибо, спасибо, спасибо, все спасибы для тебя, ни одного не утаю, спасибо такое, спасибо сякое, спасибо разэтакое! Спасибо огромное!

Дверь распахнулась, Кай вцепился в косяк, чтобы не упасть — но он уже отвечал, отвечал, да.

На спасибо отвечал.

Пожалуйста, отвечал. Всем телом. Особенно, одним местом.

Пожалуйста!

Ну, пожалуйста!!!

23.

С хмурого неба снова посыпал снег — тонкими белыми лепестками, светлым пухом — словно черемуха опадала или цвели тополя.

Земля засыпала смертным, холодным сном.

Мелодично звонил колокол.

Священник, молодой, узколицый парень с яркими глазами маркадо, выпевал слова господней мессы.

Растерзанный лагерь привели в порядок, тела погибших лежали в ряд, накрытые плащами.

У раскрытой полотняной палатки, в которой шла служба, стояли рыцари с непокрытыми головами.

Светлые, темные, рыжие головы. Золотая. Тальеновы вороные пряди.

Ворран, притащившийся из лазарета, со злым, бледным лицом, узкие губы сжаты, глаза темны.

Второй священник-вильдонит сидел у походной исповедальни — попросту пары досок с решетчатым окошком, установленных на распорках, принимал покаяние у запоздавших. С другой стороны доски преклонил колени кто-то из хинетов, истово кивал, стучал в широченную грудь кулаком и покаянно встряхивал черноволосой головой.

Дилинь-дилинь, — снова зазвякал колокольчик над накрытым белой тканью алтарем.

Бомм! — ответил ему гонг.

— Святая заступница Невена, святые заступники Кальсабер и Альберен, предстоят за нас перед Господом, — кобальтово-голубые, как у всех Маренгов, глаза священника горели несокрушимой верой. — Да сохранит Он нас от всякого зла, укрепит души наши и дарует победу в грядущем бою, как даровал ее святому Кальсаберу в сражении с диаволом.

От всякого зла... от зла, которое ходит средь бела дня, упивается кровью, будоражит яростью сердца.

От зла, которому положено полвека гнить в могиле.

Зло, в которое мы так долго не хотели верить.

Я верю в силу меча и силу руки, которая держит этот меч. Я верю в слово рыцаря, в королевский приказ, в то, что правота торжествует всегда, рано или поздно.

Господь Всевышний, Амо Эспаданьядо, Господь мой, сжимающий обоюдоострый клинок в пронзенных гвоздями руках...

Что я сделал не так?

Отчего зло во плоти бродит меж моих людей, питая их страхом?

Священник поднял наполненную вином чашу, бережно, как величайшую драгоценность.

Он-то не боялся.

— ...подал им и сказал: пейте из нее все, ибо сие есть кровь Моя, за вас и за многих пролитая во оставление грехов.

Отпечаток конского копыта, четкий, глубоко вдавленный в размокшую землю.

Иней на бревенчатых стенах амбара.

Два мертвых пса, тело пленного разбойника, белые от страха заледеневшие глаза, волосы, примерзшие к соломе...

Когда тело подняли, полусгнившие соломины так и остались торчать из волос жутковатым нимбом, ледяной печатью нечистого.

Кого призывал несчастный в свой последний миг, когда зло, в которое и он не верил, заглянуло в глаза?

Сэн Эверарт.

Мертв.

Кунрад, веселый и верный соратник.

Мертв.

Сэн Гертран...

Разве поможешь мне Ты, если я сам буду слаб?

Я верю в сталь и огонь.

— Скажи только слово и исцелится душа моя, — произнес Соледаго одними губами, единым выдохом, вместе со всем своим войском.