Одмус замолчал.
— Мне... жаль, что так вышло, — прошептала Эйлин, понимая, что говорит чушь, что эти слова лишь в малой степени отражают то, что ей хотелось бы сказать. Но не шло, не срасталось, язык и мысли отказывались подчиняться.
Призрак усмехнулся:
— Чёрт возьми, я благодарен вам. Я слишком много времени провёл здесь один и рад, что не знаю счёта этим годам. Жалею лишь, что связал обещанием не того... этот парень — просто пошлый конъюнктурщик и любитель бабла. Он держит нос по ветру, ловит чужие эмоции, мечты, надежды, кормит слушателей их же собственными иллюзиями. И они хавают и нахваливают — до поры до времени, конечно. Не он первый, не он и последний, кто на этом срежется. Всё потому, что его душа молчит, а сердце всем звукам предпочитает звон монет. Но мне хочется верить, что я ошибаюсь! Ведь способности-то у него есть, у этого пройдохи!
Одмус изобразил коварную улыбку и продолжал говорить, всё более возбуждаясь:
— Но и я не так прост. Мы с тобой обставили его. Что, не понимаешь? Ха-ха! Моя смерть не является основанием для освобождения от клятвы. Ты ведь знаешь, кто мой покровитель. А он умеет заставить считаться с собой, даже если его лично не волнует результат. Дело принципа, понимаешь?! — он снова хохотнул так, что мурашки побежали. — Когда я окончательно сдохну, для моего названного братца тоже начнётся обратный отсчёт. Ему останется жить ровно столько, сколько он носит мою метку. Если он за этот срок не выполнит клятву — отправится вслед за мной. Сегодня ночью он получит весточку от меня.
Призрак хрипло рассмеялся, а Эйлин попыталась убедить себя, что совершенно равнодушна к судьбе Квиста — сам виноват. "И всё же, сколько у него времени? Если он был здесь до Симона, то что-то около года или больше?"
— Но не надейтесь, что я упокоюсь с миром! Пока парень жив, у меня есть шанс хотя бы повеселиться там, куда я попаду.
Облик Безумного Одмуса стал тускнеть, но он, упрямо просунув буйную взлохмаченную голову сквозь плетение магического круга, проорал ей в лицо:
— Хрена с два! Всегда найдется безумец, готовый обжигаться и снова лететь на огонь! Рано или поздно найдётся кто-то, чьё сердце услышит! — уходя, но не сдаваясь, он продолжал надтреснуто выкашливать: — Мою музыку... Пожелай мне удачи, сестрёнка...
Эйлин неловко подняла дрожащую руку в запоздалом прощальном жесте, но Безумный Одмус его уже не увидел. Она бросила плывущий взгляд на Касавира и Кару.
У нас не было выбора...
Не было. Он был и так мёртв. Формально. На самом деле, живее иных живых. Он выполнял чужую волю, он собирался убить их. Так распорядилась судьба. Так распорядились люди, отвечавшие за жизнь этого города. Так распорядился случай, который привел их сюда.
У трёх человек, стоящих перед угасающим кругом, был разный опыт, темперамент, принципы, они по-разному оценивали то, что произошло. Но в их подавленном молчании, в потяжелевших взглядах было что-то объединяющее, близкое каждому.
Десять-пятнадцать унций концентрированной древней эктоплазмы лежало у их ног. То, что было плотью и кровью призрачного безумца. Качественный, ценный алхимический ингредиент. Сэнд был бы рад такому улову. Духу, который в ней обитал, должно быть, суждено остаться в истории тёмным пятном. Да и светлым он, конечно, не был. Отчаянный упрямец, противник условностей, преданный своему искусству. Немного романтик, немного ребёнок, немного сумасшедший и безответственный человек. Может быть, пророк, которому никто не верил. А может, психопат с бутафорскими крыльями, верить которому просто боялись. Наверняка он был нетерпим и тяжёл в общении. Играл такую же тяжёлую музыку и пел странные песни о свободе, смерти и одиночестве. Всё, чего он хотел — это быть услышанным. Если уж петь, то всему миру, если уж приделать фитиль, то чтобы жахнуло на весть свет. Его не смогли приручить при жизни, и после смерти он остался собой, даже став рабом. Он, как умел, сопротивлялся такому половинчатому существованию. Не его вина, что не смог.
Но для неё он не ушёл в никуда. Его музыка, его слова, его прощальное "сестрёнка" задели... нет, рванули безжалостно струну внутри, и та раскалённой нитью зацепила сердце, ломая тонкую, годами выверенную настройку. Со скулящей болью, с кровью, запекающейся на неповторимом гибком сплаве. И её уже не перетянешь, не разорвав по живому.
Так и останутся теперь — четыре хора и мелодическая струна, неправильно настроенная, но вросшая в сердце.
Эйлин сдавленно вздохнула и тихо вымолвила:
— Не покойся с миром, Одмус Рыжий Дьявол.
— Ты был... клёвым чуваком, — добавила Кара.
Благодарное эхо их слов прокатилось по коридорам, замирая в потаённых уголках — не погребальным звоном, но хрупкой трелью надежды.
Глава 9
Возвращение в город. Дело раскрыто?
— ...Планеты-рабыни подвластны луне, и луч её стынет на белой волне.[1]
Прочитав надпись, высеченную на снежно-белом валуне, Эйлин подняла взгляд к почти идеально круглой бреши в куполообразном потолке маленькой пещеры. В небе робко мерцали первые звёзды, и яркие закатные краски уступали место сумраку ночи. Прямо под отверстием, в мутном зеркале круглого соляного озерца отражались сталагмиты, полукругом обрамлявшие его, подобно сверкающей диадеме. Вот и всё, что они увидели, поднявшись по лестнице в святая святых, что так ревностно охранялась. В какой точке гавани они сейчас находились, можно было только догадываться. Возможно, где-то за её городскими пределами, на одном из крошечных островков, которые рассыпались жемчужной нитью, соединенные между собой отмелями и гротами, где обитала колония мерменов.
Посветив низко над водой в надежде увидеть что-нибудь похожее на дверь, Касавир хмыкнул.
— Дна не видно. Вероятно, что-то происходит в тот момент, когда сюда падает свет полной луны. Значит, время пользования порталом ограничено.
Эйлин опустилась рядом на колени. Вглядываясь в своё холодное отражение в бесстрастной молчаливой глади, она не смогла удержать тяжёлого вздоха. Как ей хотелось заставить время течь быстрее! Молочная бездна манила её, как забытая и вновь обретённая родная стихия. Ей казалось, что, стоит пройти сквозь эту зыбкую завесу, и для неё больше не останется тайн. Сокровенная гармония Серебряных Лабиринтов откроется ей, вольётся в её душу, и это станет моментом рождения новой мелодии и новой силы. Она сама будет открытым каналом, по которому заструятся воды священного источника этих тонких, высших вибраций, которые, наполняясь оттенками эмоций и переплетаясь с разноцветными волнами человеческой памяти, становятся музыкой.
Для этого не нужна работа ума, не нужно знание — только теперь она осознала эту истину во всей её простоте. Нужно лишь обнажить чувства, открыться, не боясь и не сопротивляясь, отринув и оставив позади всё, что сковывает и мешает — родиться заново вместе с этой мелодией...
Вдруг, словно из небытия, донесся до неё сердитый голос Кары:
— Ну, и холодно же тут.
Эйлин в удивлении поглядела на свои руки. Холодно? Да у неё ладони горят так, что вокруг них воздух плавится!
— Я не понимаю, я что, потеряла способность творить заклинания?! — снова была недовольна колдунья, и её голос раздражающей трелью вонзался в священную тишину. — Опять какая-то чертовщина...
— Нет, это место не высасывает энергию, — гулко возражал паладин, — но я чувствую мощный развеивающий эффект.
— Конечно, — услышала Эйлин собственный глуховатый голос, — здесь царит магия бардов, и для другой места нет.
Внезапно краски вокруг стали необычно яркими, а тишина невыносимо глубокой. Проведя рукой перед глазами, Эйлин увидела, как та оставляет за собой прозрачный след, будто мазок нетвёрдой кистью.
— Эйлин!
Что-то схватило её, потащило куда-то вверх по длинной-длинной лестнице, как безвольную куклу. Только будь она куклой, не сопротивлялась бы и не чувствовала собственной головой каждую ступеньку.
* * *
*
И снова они были в портальном зале, а Эйлин сидела на полу, привалившись спиной к холодной бугристой стене. Давящая боль в затылке медленно покидала её, изгоняемая исцеляющей магией. Она знала, что не теряла сознания, но словно совершила стремительное и опустошающе богатое впечатлениями путешествие по колючей изнанке собственных чувств. И открывать глаза было всё ещё страшно. Казалось, стоит сделать это, как она тут же рассыплется. Разлетится с резким, отчаянным звоном, как пустая оболочка из тончайшего фарфора.
Она быстро прижала к щекам большие руки, массировавшие её виски — какие же они узловатые, мозолистые и тёплые. Она может много вынести — больше, чем думала, и всё же... как хорошо, что ты есть и ты рядом.
— Как ты? — Касавир смотрел на неё странным взглядом. С любовью, тревогой... и настороженно, как будто сомневался, боялся не увидеть и не узнать в ней ту, кого любил. Что это было, что он увидел?
— Я... ничего не понимаю, — пролепетала она, и муж прижал её к себе, покрыв лицо лёгкими поцелуями.
Он сталкивался раньше с чем-то подобным. Такое случалось иногда с молодыми паладинами Ордена, которые во время молитвы испытывали воздействие дарованной им божественной магии, не умея справиться с обретенной силой. Чаще всего это был просто шок, иногда резкий упадок сил или, наоборот, неконтролируемая вспышка энергии. Но могло ли такое произойти с Эйлин? Она опытна в своём деле, да и аура магии возле портала была слабее её собственной.
— Хорошо, что проход закрыт.
Отстранившись, Эйлин непонимающе вздёрнула брови.
— Пойми, один день ничего уже не изменит, — мягко убеждал он, — а для тебя столкновение с лабиринтами именно сейчас могло бы быть непредсказуемо тяжёлым. Особенности этого места, музыкальный поединок, бой, общение с призраком — всё сразу... это истощило тебя.
— Да, никогда ещё на моей памяти ты так погано не выглядела, — подала голос Кара, стоявшая над ними со скрещёнными на груди руками.
Эйлин хмуро взглянула на неё:
— Что, совсем плохо, добрая ты наша?
— Ну, если расширенные зрачки, тёмные круги под глазами и жуткие красные пятна на бледном лице — это для тебя нормально, то ты вполне ничего, — с ободряющей усмешкой ответила колдунья.
— Cкоро пройдёт, — успокоил её Касавир. — Не вставай, тебе надо немного отдохнуть. Я помогу восстановить силы.
Он повернул её руки ладонями вверх, показывая подушечки пальцев с синими пятнами лопнувших сосудов и мелкими трещинами на коже, и сказал с лёгкой укоризной:
— Посмотри, что у тебя с руками. Больно ведь.
Она пожала плечами — ну, больно. Он бессильно вздохнул:
— Стоило ли так выкладываться ради призрака?
— А разве она могла иначе?! — неожиданно резко отреагировала Кара. — Это как колдовство. Или иди дорогой силы и совершенства, рискуя и вкладывая душу во всё, что делаешь, или жалей себя, позволяй себе халтурить и оставайся дешёвым фокусником. Ты же видел эту ауру...
Касавир быстро мотнул головой, прося её помолчать.
Он не мог не признать правоту колдуньи — сам был таким, и, зная Эйлин, понимал, что ожидать от неё чего-то другого было бы странно. И, конечно, знал, что давно замеченные им огненно-красные вспышки в её жёлтой ауре не появляются просто так. Не зря, ох не зря были все эти её разговоры о боевой музыке! Боевые барды, эти воины хаоса и гармонии с огнём в кончиках пальцев, которых так ценят арфисты, которых привечают правители всех вер, убеждений и мастей, считаются берсерками среди бардов.
Знает ли она об этом?
В расцвете своего таланта они умеют не только вызывать стихии и действовать на сознание, но и преобразовывать энергию агрессивного подсознательного в грубую физическую силу. Взвод наёмников из боевых бардов, выставленный впереди армии, штурмующей крепость, может заставить стену пасть ещё до того, как лучники выпустят первые стрелы. Движением пальцев, голосом, танцем они разжигают из крошечной искры пожар, способный поглотить сотни жизней.
Известно ли ей это?
Знает ли она, что только самые сильные, стойкие и удачливые из них доживают хотя бы до зрелости? Главный принцип становления берсерка состоит в полной концентрации на убийстве, в подавлении боли и чувства самосохранения — естественных и труднопреодолимых человеческих инстинктов. Ведь за способность наносить немыслимый урон врагу, не теряя силы и подвижности при серьёзных ранениях, нужно платить. Но что происходит, когда главное оружие воина — в его душе? Кто может предугадать последствия?
Его женщина почувствовала себя причастной к этому миру. И целенаправленно идёт по этому пути, потому что хочет этого. Или не может иначе.
Ему хотелось схватить её и унести из этих проклятых пещер, из этого города, закричать: "Тебе мало того, что ты уже видела к своим двадцати четырём годам?! Зачем тебе ещё и это?!" Но вскипевший в душе глупый, беспомощный вопрос остался колыхаться горьким, невысказанным осадком. Он только обхватил её руки и на несколько мгновений прижал к губам тонкие пальцы. Ему не хотелось, чтобы она увидела, какой он на самом деле... слабый.
Зачем? Мы безнадежно пытаем других этим вопросом, от отчаяния, от боязни признать, что всё решено — или предрешено? — вопреки нашей воле. Зачем вещи не могут оставаться такими, какими мы их приняли? Или, если точнее, зачем любимому человеку ступать на неизведанную дорогу? Или, если совсем честно, зачем заставлять тебя страшиться потери того душевного уюта, который вас связывает?
"Я делаю то, что должно быть сделано", — так он сам отвечал ей когда-то, не желая объяснять своих решений. Или не зная, как объяснить то, что сам едва осознаешь, как дыхание или удары сердца. Впрочем, и эти слова такие же бестелесные, как глупый вопрос "зачем", как любые слова, которыми мы латаем дыры в собственном понимании или прикрываем наготу своих помыслов. Сухой песок, что, струясь и шурша, принимает форму любого сосуда.
Я делаю то, что должно быть сделано.
То же твердят фанатичные слуги Тира, — мой Бог, неужели тебе нужны слепые слуги?! — неся другим справедливость, настоянную на крови.
То же говорил лорд Нашер, отказывая в правосудии тем, кто пострадал от зверств новоиспечённого союзника.
Тот же посыл сквозил в холодном взгляде сэра Ниваля, не считавшего возможным рисковать своей головой, когда разумнее было проверить на крепость чужие, менее светлые и ценные.
И тем же смыслом были исполнены речи самого Касавира, когда он призывал людей в Старом Филине взяться за оружие или вдохновлял солдат перед решающей битвой — и знал, что многие из них, воодушевлённые его уверенностью, будут провожать закат, глядя в небо мёртвыми глазами.
Вера, политика, трезвый расчёт, долг, совесть, веление души, импульс, судьба... бесконечный шлейф причин для всего, что не укладывается в голове. Но им двоим не нужна вся эта словесная шелуха. Его дело — не вопрошать и спорить, а быть рядом с ней. Поддерживать в минуты неверия и отчаянья, снимать боль и усталость. Любить. Защищать. Помочь ей не сгореть, но выстоять и закалиться в собственном огне. Он паладин и умрёт паладином. А покой, нормальная семья и дети, о которых он начал было думать... Касавир горько усмехнулся сам себе: "О чём ты грезишь? Консервативный отец семейства — разве это для тебя? Ты паладин. Но меч и сердце свои ты отдал женщине. И, взвешенные на каких-то высших весах, эти клятвенные слова — и только они — приобрели реальный смысл и отпечатались на вашей общей судьбе. Делай то, что должно быть сделано. Не тревожь её душу пустыми вопросами и сомнениями, чтобы услышать пустые ответы".
