Странные сближения. Книга первая

— Чудак, — бросил Краснокутский, — как же мы предоставим ему поддержку, если сами будем... — он свистнул, втянув воздух сквозь зубы.

— Князь обсуждал это с Пестелем, — сказал Волконский. — Греческое восстание станет началом раскола петербуржского общества. Многие будут сочувствовать Гетерии ('Этерии' — пробормотал Вувис), а это — повод настроить их против императора.

Куда же уехал Крепов-Зюден?

— Что скажете на это?

— Без Орлова я не могу сказать ничего. Когда он вернётся, надобно будет договориться с Пестелем, хотя он, думаю, счастлив скорому воплощению замысла... Значит, в феврале-марте ждать восстания Гетерии?

— Этерии, — терпеливо поправил Вувис. — Да, ваше превосходительство.

— Значит, реакцию на восстание можно будет видеть уже в мае. Тогда у нас есть время до лета, и не позднее.

— Мало, но возможно, — ввернул Краснокутский.

— Тем быстрее нужно покончить с остальными делами, — сказал Дубельт.

Александр сидел, вороша ногтями бакенбарды. Чуть выше бакенбард рождалось следующее:

1)Представляясь Креповым, внедряюсь в 'Союз Благоденствия' и настраиваю его соответствующим образом

2) Появляясь то тут, то там даю указания, вплоть до момента революции

3) Незаметно исчезаю

4) Турция начинает войну и выигрывает

5) Ай да Зюден, ай да сукин пёс!

— Да, кстати, — Василий Львович качнулся на стуле, трагически скрипнувшем под ним. — Тут не обойтись без нашего славного Александр Сергеича. Пушкин, вы служите у Инзова, это удачно.

— Почему?

— Вы достаточно близки к нему в Кишинёве. Должны будете стать ещё ближе, чтобы узнать о нём, что возможно. Вы штатский, к тому же ещё поэт, кто заподозрит вас? Побудете недолгое время тайным агентом, ну?

Представив, как поступил бы А.Р., окажись он здесь, Француз решил, что Раевский точно бы не стал гомерически ржать. Вот и я не буду, — подумал Пушкин.

— Но зачем вам Инзов? — сдавленно выговорил он.

— Затем, дорогой Пушкин, что Инзова придётся убить.

Седьмого февраля в Петербурге было вскрыто письмо Француза.

— Владимир Крепов, — Капитонов подкрутил блестящий ус, — есть люди с таким именем?

— Имя не настоящее, — откликнулся Рыжов. — По крайней мере, среди ныне живущих князей нет ни одного Крепова. Но я знаю немца по фамилии Крепп.

— Однако, Зюден ведь многим представлялся Креповым. И главное, будет представляться впредь.

— Значит, Француз его выследит, если уже не выследил, — сказал Черницкий. — Вы лучше послушайте: с утра до вечера в немой тени дубов, прилежно я внимал урокам девы тайной... — глаза коллежского советника затянулись лирическим туманом.

— Звучит провокатирующе, — неодобрительно покачал головой Капитонов. — Это ваше?

— Француза.

Капитонов посмотрел на Черницкого, как на человека конченного и потерянного для службы.

— По-моему, целиком стишок бы вышел похабный.

— Откинув локоны от милого чела, сама из рук моих свирель она брала.

— Я же говорю, — уверенно сказал Капитонов.

— Тростник был оживлён божественным дыханьем, — возразил Черницкий.

Тут отворилась дверь и в кабинет вошёл бледный, пуще прежнего похудевший, затянутый, как обычно, в чёрное, с волосами, ставшими ещё белее, словом, вошёл статс-секретарь Иоанн Каподистрия.

— И сердце наполнял святым очарованьем, — закончил Черницкий, и, открыв глаза, увидел Каподистрию.

Статс-секретарь качнулся на каблуках, оглядываясь и проходясь цепким взглядом по лицам подчинённым, будто проверяя, не слишком ли они изменились за месяцы отсутствия начальника.

— Стихи читаем, — оборвал Каподистрия приветственно гудящее трио. — Это всё, чем вы порадуете меня после отвратительно прошедшего конгресса? Да налейте же кто-нибудь чаю, — (адъютант, стоявший снаружи, с топотом умчался) — И если кто-то в ближайший час спросит у меня о новостях или додумается произнести имя Меттерниха — повешу вот тут, — широкий мах рукой в сторону окна. — Хотя, наверно, не успею, я здесь всего на день, разобраться с делами наших агентов. Пока несут чай, скажите вкратце: что слышно от Француза?

Успевшие неплохо изучить характер предводителя, и теперь видящие за мнимой весёлостью Каподистрии чувство, близкое к отчаянию, Черницкий, Капитонов и Рыжов ни о чём не спрашивали, а сам Каподистрия сидел, подперев щёку, и слушал выдержки из отчётов Француза и всевозможные комментарии к ним.

— Значит, Крепов, — сказал он, часто жмурясь от нервной усталости. — Имя наверняка не единственное, но, похоже, он его использует часто. А что будем делать мы?

— Позволите сказать? — Рыжов по привычке теребил белёсый чуб, свисающий на глаза. — Заговорщики убеждены, что Инзов представляет для них угрозу.

— Какая прелесть.

— ...Мы могли бы составить для Инзова особенную легенду, вправду представив его врагом тайного общества, и, когда через Француза эта легенда дойдёт до них...

— Я понимаю к чему вы клоните, — оборвал Капитонов. — Сделать Инзова настолько интересным, что он станет приманкой для Зюдена. Но во-первых, мы понятия не имеем, что именно известно заговорщикам об Инзове, и как наша легенда совпадёт с их сведениями. А во-вторых, не проще ли немедленно арестовать всех членов общества и тем самым покончить с Зюденом?

— Француз не называет их имён.

— Есть люди и помимо Француза...Кто-то из общества наверно знает, как связаться с Креповым. Что вы на меня так смотрите?

Каподистрия протёр воспалённые глаза:

— Ваше предложение вполне разумно, господин камергер. Очень даже разумно. Ах если б вы знали, какой гадости я наслушался в Тропау... — и Каподистрия, совсем не похожий в эту минуту на себя прежнего — старого, вкрадчивого хитреца, — вскочил и, с грохотом опустив на стол кулаки, навис над замершими кураторами Француза. — Ничему не бывать! — прокашлял он, и, мгновенно выдохшись, сел, виновато глядя на сжавшихся подчинённых. — Государь выступит против Итальянского восстания. Значит, и Этерии ждать нечего.

Февральская оттепель принесла туман, и нижний этаж Коллегии иностранных дел канул в густую вату, верхний же плыл над туманом, погрузив в него восемь своих колонн, как редкий гребень.

На ступенях у выхода из здания камергер Капитонов врезался в плотное, квадратное тело Черницкого и был крепко схвачен за плечи.

— Вы на самом деле не поняли, что предложили? — недобро глядя на Капитонова, осведомился коллежский советник.

— Господин Черницкий, я честно окончил сегодняшнюю работу и собираюсь отдохнуть. Вы не могли бы отложить разговоры о Французе...

— Если мы возьмём на себя задачи политического сыска, — Черницкий покрепче придавил Капитонова, и камергер стал медленно приседать под тяжёлыми руками сотрудника, — то вскроется и связь тайного общества с Этерией, а значит, наш в тот же момент лишится должности.

— Как есть, — подтвердил Капитонов, — но у нас тут вообще-то османский шпион, а что наш заигрался в греческую революцию, так это его вина, не так ли?

— Пожалуйста, камергер, откажитесь от своих слов. Есть же и другие методы, а ваш план никогда не поздно применить.

— Что вы так всполошились? Или вы сочувствуете этим несчастным республиканцам? Или грекам?

Знайте, камергер, если вы продолжите настаивать на плане, который может навредить статс-секретарю, я буду стреляться с вами.

— Вы с ума сошли.

— А вы знаете, что я не шучу.

— Господин Черницкий, как у вас в голове всё не уложится? — это способ остановить Зюдена.

— Господин Капитонов, — Черницкий ослабил нажим, и камергер выпрямился, — жандармы пусть ловят революционеров хоть всех скопом, хоть по одному. Но мы будем искать Зюдена и только его, и нет никакой вины Иоанна Антоновича в том, что благородной идеей греков воспользовался враг.

— Я выслушал вас и понял ваше мнение, — прозрачным, пустым голосом сказал Капитонов. — Дайте мне выйти, наконец.

— Вы согласны со мною?

— Решительно нет.

— В таком случае, — Черницкий сделал шаг в сторону по мраморной площадке, пропуская коллегу к выходу, — Я принимаю ваши слова за оскорбление.

Но вернёмся в январь Anno Domini 1821, в дом Василия Львовича.

— Инзов? — вытаращился Александр. — Зачем, ради всего святого, убивать Инзова?

Василий Львович потемнел лицом.

— Прегадко себя чувствую, говоря сие, но живой Инзов — угроза всей нашей кампании.

— И выставить его из игры живым никак невозможно, — добавил Волконский.

— Погодите, я не понимаю, чем Инзов так опасен? Он добр ко мне, отпускает в поездки, хотя я должен быть при нём на службе...

— Отвечу, — сказал Волконский. — Инзов — agent secret Коллегии Иностранных Дел. Государь, вернувшись из Тропау, предположительно, отклонит просьбы греческих повстанцев, собирающихся как раз в Бессарабской области. Уничтожение Гетерии будет доверено Инзову. А если Гетерия распадётся, мы упустим, может быть, единственный случай...

— Это ложь, — Пушкин встал, оказавшись совсем немного выше сидящего Волконского. — Будь Инзов царским агентом, вы бы в первую голову подозревали его подчинённого, то бишь меня. Тем более, всем известно, как легко он позволяет мне путешествовать.

Краснокутский пробормотал: 'Вот так вот'.

Волконский неподвижно сидел, глядя в сторону.

— Вы правы, — наконец, он пошевелился, но на Пушкина так и не посмотрел. — Истинную причину я не могу вам назвать. В своё оправдание скажу, что даже не всем присутствующим здесь, она известна. Вы должны поверить мне, как верят остальные.

— Голова кругом, — Пушкин рухнул в кресло. — Я понимаю, от убийства царя мир станет только лучше... но так легко приговорить к смерти доброго губернатора...

— Он не тот, за кого себя выдаёт, — медленно проговорил Василий Львович. — И выбор, к несчастью, между его жизнью и нашими. Только так, ну.

Вот тебе и чудесный Василий Давыдов, плохой певец и мальчишка в душе, — подумал Француз. — Но чем им не угодил Иван Никитич?

Собравшиеся думали о разном. Илиас Вувис беспокоился за Этерию; Басаргин уже полчаса формулировал фразу, чтобы не показаться смешным; Дубельт и Василий Львович, бывшие людьми мирными, жалели обречённого Инзова и равно с ним Пушкина; Краснокутский, которому, как и Французу, были неизвестны причины готовящегося покушения, ломал над ними голову; Волконский думал о том, что этот Пушкин чересчур молод, но лишних людей сейчас быть не может.

— Вы, — сказал Волконский, — будете сообщать нам все подробности об Инзове. Постарайтесь следить за его перепиской.

— Сергей, — негромко произнёс Краснокутский, — Пушкин — поэт, а не разведчик. Неразумно будет поручить... Pardon, Александр, не собирался вас задеть.

— Давно был нужен близкий к Инзову, — подал голос Дубельт. — А господину Пушкину даже нет нужды искать с Инзовым встреч.

— И всё же...

Дайте же мне, наконец, подумать о Крепове!

Но в это время из прихожей послышались голоса и шаги, и в гостиную ввалились трое весёлых мужчин, раскрасневшихся от смеха и вина, а следом зашёл и встал в дверях маленький круглолицый гусар с густой чёрной щетиной и широким, расплющенным по лицу носом. Ухватившись за косяк, чтобы не упасть, он оглядел комнату мутным взглядом, и неожиданно трезвым голосом сообщил:

— Василий, поскольку мы уже здесь, притворись, что пригласил нас заранее.

— Денис! — крикнули одновременно Василий Львович и Пушкин и кинулись к гусару. Трое других гостей (один из которых оказался, при ближайшем рассмотрении, уже знакомым Заполоньским) шумно разбежались по дому, тряся руки членам 'Союза Благодествия' и требуя продолжения начатого где-то в ином месте застолья.

Денис Давыдов осторожно разжал пальцы на дверном косяке и, сочтя, что Пушкин с Василием Львовичем подошли достаточно близко, повалился им на руки.

Пока Дениса устраивали на диване, наливали его друзьям (бывшим ещё утром незнакомыми ни с ним, ни между собою), успели выяснить, что он приехал на контракты, что служба его утомила, и походную жизнь он с радостью променяет на уютное имение.

В отличие от родственника, генерала Раевского, Денис Давыдов был начисто лишён представительности, зато с лихвой наделён жизнелюбием и озорством. С Пушкиным он дружил давно, со времён первого знакомства в 'Арзамасе', и часто говорил об их сходстве — отчасти и внешнем: оба маленькие, подвижные, — но главное, о сходстве душевном.

— Сверчок, Сверчок, — говорил Давыдов, умудряющийся сохранить ясный ум в совершенно пьяном теле, — ссылка тебе пойдёт на пользу, увидишь. Новое пишешь? Дай почитать. Каждому Риму свой Овидий...

Тем временем Василий Львович мужественно отвлекал на себя внимание Заполоньского и двух его товарищей. Долетали порой отдельные фразы:

— Устриц мне даже не предлагайте, — возмущался Заполоньский. — Как я могу есть такое богомерзское создание? Устрица — от лукавого, понимаете ли вы меня. Нарочно вареником прикидывается, чтобы соблазнить честного христианина, но я, милый мой, не таков, да!

— Не честный христианин? — невинно уточнил Василий Львович.

— Не поддаюсь искусу! — гордо провозгласил Заполоньский и смачно чем-то зачавкал. — Франчужы, — продолжал он, жуя, — пушть едят не по-хришчианшски ражною уштришу, потому и худошочный они народ.

— Вот, — Денис Давыдов, тоже услышавший Заполоньского, поднял палец. — За что люблю Киев. На ярмарке уже был?

— Я везде был, Николай меня тут водит. Помнишь Николая?

— Помню, — Давыдов закинул ноги на подлокотник. — Растет по службе?

— Понемногу, — ответил Пушкин. — А ты всё-таки решил начать мирную жизнь? Трудно вообразить тебя... ну...

Денис уютно обнял подушку:

— Sum, qui sum, Сверчок. Солдат и певец во мне сжились, alius non ero . Но... — он пожевал несказанное слово и задремал.

Все пережитые Денисом походы ничего в нём не изменили. Он полагал, что создан для доблести и войны, и это предназначение не помешает ему ни писать, ни петь, ни дружить, ни любить, ни — а что ещё могло понадобиться гусару? Уверившись, что его судьба — служба, Давыдов этим удовлетворился, и молодость — та же, что и век спустя будет жить в людях, ощущаясь одновременно подвигом и болезнью, водила его в сабельный поход.

Но каждая новая кампания подсказывала Денису, что с эпохой Бонапарта заканчиваются и прежние войны. Новые же, хоть и не были более жестоки (Денис вдоволь насмотрелся на разбросанные по полю оторванные конечности, содрогающиеся в открытых смертельных ранах потроха; нанюхался крови), но теперь отчего-то не получалось о них забыть. Войны стали сложнее, враг стал умнее, власть перестала вызывать абсолютное доверие, приказы сделались спорными, и из этого Давыдов заключил, что однажды очередная война изменит его окончательно, навсегда оставшись частью жизни. А дополнять список, где уже присутствовали стихи, любовь, друзья и песни, он не намеревался.

Всё это он мог бы сказать, но помешала хмельная дрёма.

Заполоньский продолжал лекцию о безбожности устриц, втуне пытаясь образумить Василия Львовича и Басаргина, с удовольствием поедающих упомянутых моллюсков. Товарищи Заполоньского — их звали Малуев и Гриценко — наперебой рассказывали Вувису о недавних торгах, на которых кто-то из них отхватил невесть что; Вувис пятился к стене, рассеянно кивая. Пушкин отчаявшись узнать, куда всё-таки направился Зюден, скрипел зубами.