Последняя песнь Акелы-2

Заехав в узенький, перегороженный очередной баррикадой, мрачный проулок, они увидели, как английский офицер в изодранном гусарском кителе, пластает воздух (а заодно и подвернувшихся под руку буров) длинной саблей.

Шаг — и молодой ополченец, в толком еще не обмятой форме, рухнул с распоротым горлом. Шаг второй — и его товарищ, зажимая руками плещущий кровью живот, отлетел в сторону. Третий шаг, два почти незаметных глазу движения — и еще двое буров залили мостовую своей кровью. Единственный, оставшийся в живых коммандос вскинуть ствол винтовки еще успел, а нажать спуск уже нет — беспощадный клинок, изогнувшись в длинном выпаде, пронзил ему горло.

Ужаснувшись от зрелища молниеносной расправы, Николай, ловя фигуру офицера в прорезь прицела, повел револьверным стволом, но выстрелить так и не успел. Дато, властно направив оружие друга к земле, спрыгнул на мостовую и направился к последнему защитнику. Остановившись в двух шагах от англичанина, абрек подобрал с земли чью-то саблю и, тщательно проговаривая слова, что-то произнес по-английски. Офицер довольно расхохотался и, приглашающе взмахнув клинком, встал в фехтовальную позу. Туташхиа, демонстративно расслабленно держа саблю острием вниз, шагнул вперед. Вот только дуэли не получилось.

Выстрел, прогремев в обезлюдевшем переулке, как пушечный залп, швырнул англичанина на стену дома. Зажимая кровоточащую рану рукой, гусар оперся на саблю и попытался утвердиться на подгибающихся ногах, но вторая пуля, вошедшая точно промеж глаз, оборвала его жизнь.

— Я таки не перестаю удивляться с вас, Дато! — ехидно ухмыльнувшись, хмыкнул Корено и картинно подул на дымящийся ствол револьвера. — Я таки знаю одного рыцаря, но он таки себе бронзовый и таки Дюк! Вы имели себе желаний, шоб этот поц разделал вас своим шампуром, как тетя Песя рыбу-фиш на Пурим? Таки зря. У меня нет причин, шо бы ви имели бледный вид и розовые щечки. А шоб имели деревянный макинтош и того меньше.

Дато чуть виновато улыбнулся, пожал плечами и, взяв коня под уздцы, неторопливо пошел вперед. Туда, где еще слышалась стрельба и где могла потребоваться их помощь.

К утру в руках защитников города осталось только здание ратуши. Старое, массивное, внушительное, как сама Британия, здание сквозь глазницы выбитых окон внимательно наблюдало за мельтешением врагов под своими стенами. Ночью она укрыла в себе всех, кто успел найти в ней прибежище, а теперь, ощетинившись штыками и ружейными стволами, терпеливо ожидала последнего штурма. Последнего как для своих защитников, так и для неё.

11 марта 1900 года. Позиция диверсионного артиллерийского расчета под Мафекингом.

— Всё, — обреченно выдохнул вернувшийся из разведки рядовой, устало плюхаясь прямо на землю. — Нет больше города...

— Ты забыл добавить "сэр"! — привычно буркнул, командир расчета, но никаких мер для наказания так и не предпринял. — Где ж всё-то? Вон, стоит наш Мафекинг!

— Мафекинг стоит, — согласился разведчик, жадно глотая воду из потертой фляги. — Только не наш он уже. Куда ни глянь, везде буры: и в окопах, и фортах. А в городе даже стрельба уже не слышна. Всё, командир, нам возвращаться больше некуда.

— Чё ж мы теперь делать-то будем, а? — чуть плаксиво спросил самый молодой из расчета боец и, спеша исправить оплошность, добавил. — Сэр! Господин сержант, сэр!

— Не знаю, — угрюмо бросил сержант и, не обращая внимания на озабоченный ропот рядовых, замолчал.

— А чего тут долго думать? — чуть презрительно хмыкнул капрал — давешний любитель "побахать". — Всего-то две возможности и осталось. Либо попытаться до своих дойти, либо сдаться. Так мы куда?

— Мне эта война уже во где сидит! — отбрасывая в сторону винтовку, чиркнул ладонью по горлу один из бойцов. — Сдаваться надо! — И как бы извиняясь за своё эмоциональное выступление, добавил уже чуть тише: — Один черт, до своих мы ни через саванну, ни через пустыню не дойдем, там все и сляжем...

— Кто еще так думает? — угрюмо буркнул сержант, обводя подчиненных тяжелым взглядом. — Да не бойтесь, ни наказывать, ни неволить никого не буду. Тут каждый сам решает. Кто за плен — бросай винтовку и отходи в сторону, кто за то, чтоб к своим пробираться, — вставай слева от меня.

На несколько минут, вселяя надежду в сердце старого служаки, в овраге воцарилась тишина. Он уже успел набрать в грудь воздуха для команды, когда на песок брякнулась первая винтовка, затем — вторая, третья, десятая.

Не дожидаясь, пока и капрал бросит оружие, сержант поднял с земли свою нехитрую амуницию и, не оглядываясь, зашагал вперед. Он успел пройти почти сотню ярдов, когда за спиной раздался шум шагов тяжелогруженого человека.

— Эй! Шепард! — хрипло окликнул его капрал. — Погоди, дальше вместе пойдем.

— Ты ж меня всегда ненавидел, а, Гибсон? — удивился сержант, глядя на приближающегося к нему сослуживца. — Чего ж тогда за мной следом поперся?

— А я и сейчас к тебе любви не питаю, — скривил губы капрал. — Вот только я, как и ты — присягу давал. Опять же — побахать люблю, а кто ж мне в плену бахнуть-то даст?

— Ну, пошли, коли так, — недовольно фыркнул сержант. — Только если ты как сейчас плестись будешь, я тебя ждать не буду. Брошу подыхать к чертям собачьим.

— Ха! Напугал! — презрительно сплюнул Гибсон, но шаг прибавил. — Ты за собою следи, а я уж как-нибудь и сам справлюсь...

Через полтора месяца разъезд колониальной полиции, объезжавший границу Наталя, наткнулся на странную парочку в рванье, отдаленно напоминающем британские мундиры. Особенно поражал незнакомец с нашивками капрала.

Грязный, оборванный, заросший бородой и, скорее всего, вшивый. Еле передвигая ноги, он упрямо тянул за собой самодельные волокуши, с которых до земли свешивался рукав с сержантским шевроном. Не замечая, застывших в трех футах всадников, он все шел и шептал:

— А чтоб сдохнуть, ты, Шепард, того даже думать не моги. Коль ты помрешь, кого ж я ненавидеть-то буду? Так что ты терпи, дружище, хоть из вредности, но терпи...

11 марта 1900 года. Мафекинг. Площадь перед ратушей. Полдень.

Де Ветт в очередной раз обвел внимательным взглядом готовые к финальному броску войска и перевел взгляд на городские часы ратуши — до срока истечения ультиматума оставалось меньше десяти минут. В том, что атака увенчается успехом и последний оплот британцев падет, он не усомнился ни на мгновенье. Вот только скольких еще жизней будет стоить та победа?..

Часы гулко пробили полдень и тяжеленные створки старинных дверей с жалобным, словно оплакивающим своих защитников скрипом, распахнулись. Вслед за этим из мрачной темноты свода, на залитую солнцем и кровью площадь вышел немолодой уже мужчина в кителе английского полковника. Некоторое время он молча стоял один, глядя в лазурное небо полными слез глазами. И лишь минутой позже, когда из ратуши, держа в руках свернутые знамена, вышли четверо солдат, полковник вынул из ножен саблю и, переломив её, бросил обломки под ноги. Проводив угрюмым взглядом, склоненные перед победителями флаги, офицер смахнул слезу и шагнул навстречу к Де Вету.

— Вы отважно сражались, господин полковник, — склонил голову в вежливом поклоне генерал. — И я рад, что вы приняли правильное решение и не допустили дальнейшего кровопролития.

— Если бы ратуша не была переполнена женщинами и детьми, чёрта с два бы я сдался, — скрипнул зубами Баден-Пауэл и, глядя прямо в глаза визави, повторил. — Чёрта с два.

Арсенин, наблюдавший за этой сценой, уважительно качнул головой и отошел в сторону, туда, где непривычно молча сидели Дато и Николай.

А тем временем из ратуши на площадь, шатаясь от усталости и ран, выходили поверженные враги. Кто-то бросал оружие на землю, кто-то аккуратно составлял ненужные уже винтовки в пирамиды. Кто-то плакал, кто-то улыбался, но и для тех и для других эта война уже закончилась.

Наблюдая за унылой вереницей пленных и откровенно веселящейся толпой буров, Всеслав вдруг подумал, что, несмотря на обилие жертв с обеих сторон, цена этой победы всего одна жизнь. Жизнь его друга. Внезапное осознание того, что подобная цена для него слишком велика, мгновенно поглотила те немногие искорки радости от окончания войны, хотя бы на сегодня. Он не знал, сможет ли расплачиваться по подобным расценкам и впредь. И какую цену с него еще потребует эта, ненужная ему, война, он тоже не знал. И очень надеялся, что не узнает никогда.

Г Л А В А Ш Е С Т А Я.

15 марта 1900 года. Окрестности Претории.

— А все же зря мы из Фолскстаадбурга до решения трибунала уехали, — хмуро пробурчал Паркер, нажевывая длиннющую соломинку. — Вот засудят без нас эти сэры мальчонку, как пить дать засудят.

— Ну, конечно, — Майлз, пытаясь заставить неугомонного Беса идти шагом, в очередной раз врезал коню промеж ушей. — Если б твое высокопревосходительство там ошивалось, всё б как по маслу прошло. Ты пойми, олух, твое слово для господ из высокого трибунала значит не больше, чем снулой мухи жужжание. Захотят осудить — осудят, захотят — помилуют. А тебя с твоей рожей каторжной не то что в зал суда, на задворках конский помёт убирать не пустят.

— Кого не пустят? — возмущенно вскинулся Рой. — Меня? — И, сообразив, что речь идет не только о судьбе Дальмонта, но и о конских экскрементах, резко сбавил тон. — Да я и сам в таком разе туда не пойду. Дураков пусть в Теха...в Кейптауне ищут...

— Не переживай, дружище, — разводя спорщиков по сторонам, Бёрнхем направил свою лошадку в просвет между жеребцами едущих бок о бок друзей. — Всё будет в порядке. Показания следственной комиссии я дал, сэру Робертсу про то, как всё на самом дело было, рассказал. Его высокопревосходительство заверил меня, что возьмет заседание трибунала по делу Генри под свой контроль и проследит, чтобы справедливость восторжествовала.

— В том и загвоздка, — упрямо проворчал Паркер, отъезжая чуть в сторону. — Разная она у всех справедливость-то.

— Майлз! — повернулся в седле Бёрнхем. — Я вот чего спросить хотел. А с чего это ты Роя в генеральское достоинство возвел? Только и слышно: твое высокопревосходительство то, твоё высокопревосходительство это?..

— Дак я ж его за язык не тянул, — разминая затекшие суставы, с хрустом потянулся Митчелл. — Помнишь, чего он каптенармусу заявил, когда мы эту, — поморщившись с едва заметным презрением, коротышка потянул за лацкан мундир австралийской легкой кавалерии, — одёжку получали? Хотя нет, ты тогда с Картрайтом в госпиталь к Хосту мотался.

Услышав, что сейчас речь зайдет об очередном казусе с его участием, Паркер открыл было рот, но, передумал и обреченно взмахнув рукой, повернул коня в хвост колонны, поближе к молчаливому Картрайту.

— Ну, так вот, — весело фыркнул Митчелл, провожая ретираду приятеля насмешливым взглядом. — Кладовщик одежку на лавку кидает, Рой каждую тряпку щупает и морщится: мундир неудобный, у штанов сукно дрянь, мол, в техасских салунах тряпки для полов в сто раз лучше... В общем, всё как всегда: подушка — колючая, одеяло — кусачее. Я, конечно, в усы фыркаю, но пока стою — молчу. Тут каптер сержантские шевроны достает и отдает их нашему ворчуну. Рой их увидел и ка-а-ак подпрыгнет чуть не до потолка!

— И ничего я не прыгал, — обиженно шмыгнул носом так никуда и не уехавший Паркер. — Я его просто спросил... Вежливо...

— Ну, если это было вежливо, то я их величество королева Виктория! — расхохотался Митчелл и, игнорирую недовольное ворчание друга, продолжил. — Наш техасский рейнджер в нашивки пальцем тычет и визжит, как сто индейцев, мол, на кой хрен ему эти чайки?! Мол, коли он снизошел до службы в британской армии, англичане его не меньше чем капитаном сделать должны! Каптер на Роя как на дитенка малого взглянул, недоуменно плечиком пожал и спокойно, можно даже сказать снисходительно, ответил. Он, дескать, тоже такому афронту удивлен, потому как согласно документации Рой в нашей, американской стал быть, кавалерии, всего лишь сержантом числился и в армии Её Величества его тоже враз сержантом сделали. Хотя он, каптенармус, такого замухрышку и рядовым бы не взял. Паркер, конечно, за револьвер. Я, конечно, — ему в лоб. Рой, конечно, с копыт и на пол. А кладовщик, словно такие концерты каждый день видит, стоит себе спокойненько, ус на палец накручивает и усмехается: чего ж Рой только на капитанском чине остановился? Надо было сразу генеральский мундир требовать. Видать от удара по лбу у бузотера нашего в голове чуток прояснилось (а я всегда говорил, что револьверная рукоятка мозги похлеще сотни профессоров прочищает!), встал он, значит, на карачки, глаза в кучу собрал и блеет потихоньку, что генеральское шитье та еще неудобь. А как на ноги поднялся, так на него снова помутнение нашло. Стоит, губенку оттопырил и бурчит, что такому парню, как он не в простые генералы надо, а сразу на место сэра Робертса. Только он иерархию (прям так без запинки и сказал!) чтит и на пост главнокомандующего пусть Фрэнк лезет. Чиф, мол, в школе учился, слова умные знает и читает без запинки...

Митчелл мельком взглянул на удрученную физиономию друга и, обращаясь к Бёрнхему, вновь расхохотался.

— Тут рядом с нами огромного умища человек едет, а ты еще удивляешься, чего это я его высокопревосходительством навеличиваю. Хотя да, какое ж он превосходительство? Гигант мысли, отец американской демократии, никак не меньше...

Сварт, пряча озорную улыбку в вислых усах, обронил вполголоса, что как по нему, так Паркера немедля нужно сдать в аренду какому-нибудь балаганчику бродячих комедиантов. Потому как если тот столько времени умудрялся умело маскировать свой недюжинный интеллект под маской провинциального дурачка, то на актерских подмостках он принесет пользы куда больше, чем в главном штабе. Да и не возьмут Роя в штаб, там своих шутов девать некуда.

Бёрнхем мысленно представив друга в генеральском мундире и шутовском колпаке, закатился от хохота. Следом за ним жизнерадостно заржали Майлз и Сварт. Видимо, представив себе ту же картину, что и Фрэнк, сдержанно хихикнул и сам виновник торжества. Правда, как-то неуверенно.

Неудержимое веселье охватило всех поголовно, и даже лошади, выслушав очередную сентенцию, дружно всхрапывали и одобрительно мотали головами. Едва лишь смех начинал понемногу утихать, как кто-нибудь, расцвечивая и без того фантасмагоричный образ Паркера вовсе уж гротескными красками, высказывал новое предположение и всё начиналось по новой.

Однако, все на свете имеет конец, а хорошее и вовсе заканчивается просто моментально. Так и сейчас.

Когда к компании, возмущенно кривясь и недовольно косясь на еще фыркающего Сварта, подъехал их нынешний проводник — заносчивый и нудный португалец Жуан Паулу Кристиану Родригеш Алмейда, смех стих сам по себе. Бёрнхем, вспомнив, как надменный португалец после третьей порции дрянного виски в армейской таверне напускал тумана и призрачно намекал о своей принадлежности чуть ли не к герцогской династии, сдавленно прыснул в кулак. Но запал уже прошел и он, ожидая, чем его обрадует или огорошит проводник, замолчал.

— Тут вот оно что, хефе капитан, — простуженным голосом откашлялся Жуан Паулу. — Во-о-он за тем холмом, — проводник ткнул пальцем куда-то за линию горизонта, — фермочка одна есть. Миль пять еще до неё. Там, правда, буры живут, ну да то не беда. Мужчины все на войну ушли, на хозяйстве бабы да дети, может пара-другая черных слуг. За жрачку не ручаюсь, но, по крайней мере, водой разживемся. Потому как если не на ферму, то до ближайшего водопоя нам еще миль двадцать тащиться.