Проклятие Раду Красивого

Ни одной мысли не осталось в моей голове — их вынесло оттуда вихрем любовного безумия. Гючлю правильно называл меня дураком и безрассудным человеком. Правильно! А сам этот турок, хоть и был моим ровесником, теперь казался мне заметно взрослее.

* * *

Когда Гючлю заподозрил, что у меня всё это в первый раз, то оказался по-своему прав, ведь мне почти всему пришлось учиться заново.

К примеру, я много лет приучал себя к тому, чтобы во время утех быть шумным, а теперь учился сохранять тишину. Гючлю то и дело зажимал мне рот рукой, предотвращая очередной стон, готовый сорваться с моих губ.

— Тише, тише, — шептал мой любовник, а я целовал его в ладонь, будто просил прощения за очередную свою глупость. Один единственный мой стон мог погубить и этого турка, и меня.

Даже дышать мне приходилось тихо, и это казалось очень трудно, потому что сердце колотилось, как сумасшедшее. Никогда прежде, когда я делил с кем-то ложе, оно не колотилось так.

Почти все чувства казались новые, ведь только теперь я узнал, что означает дарить себя другому — не уступать чужой силе, не продавать себя за подарки, а именно дарить, то есть отдавать бескорыстно и в то же время знать себе цену, уважать себя. Я изведал это впервые... и так же впервые изведал, что означает обладать.

Гючлю подарил себя мне, и это даже отдалённо не походило на соитие с женщиной из дома терпимости. Тот, кого ты купил, принадлежит тебе не вполне. Лишь тот, кто дарит себя, отдаётся полностью.

Конечно, все эти открытия не стали для меня совсем уж неожиданными. Я и раньше подозревал, что истинную любовь купить нельзя. Если покупаешь, то всегда подделку, более или менее искусную. Я ведь и сам никогда всецело не принадлежал Мехмеду. Никогда не любил его.

Я признался в этом, когда мы с Гючлю разговаривали о нашем прошлом, и он спросил:

— Как у тебя случилось в первый раз?

— Мне было тринадцать с половиной лет. Султан сделал это со мной.

— Тебе понравилось?

— Нет.

— А после стало нравиться? — спросил Гючлю.

Я понимал, что если скажу "да", это будет самый удобный ответ, потому что моему новому любовнику он наверняка придётся по сердцу, но такой ответ стал бы ложью. Я не хотел лгать этому человеку, как лгал Мехмеду. Мне хотелось начать жить по-другому.

Вот почему следовало рискнуть всем, то есть поставить под сомнение даже саму возможность продолжения тайных встреч, но сказать правду.

— Нет, мне и позднее не нравилось. Почти никогда не нравилось быть с ним. Я ждал кого-то другого. Человека, который не станет требовать, чтобы я подчинялся, а захочет равенства.

Гучлю задумался, ведь только что я ему подчинялся. Я и сам это помнил, и потому так боялся сказать то, что теперь сказал. Это не означало, что подчиняться мне не понравилось, но я хотел большего. Большего!

— С султаном ты всегда был только женщиной? — спросил Гючлю.

— Да.

— Хочешь, я стану женщиной для тебя? — предложил турок.

Я недоверчиво спросил:

— А ты хочешь?

— Честно говоря, мне всё равно, — сказал Гючлю. — Давать и брать — это одинаково хорошо.

— Тогда почему ты... — я не мог подобрать слово.

— Сам тебя согнул? — подсказал Гючлю.

— Да.

— Я думал, что ты так хочешь, — ответил турок, — а ты, значит, делал то, что привык?

Я не ответил, а задумался над тем, что у моего нового любовника очень простая речь. В отличие от султана, который всегда использовал витиеватые фразы, Гючлю просто говорил "быть женщиной", "давать", "брать", "согнуть". Эти слова немного били мне по ушам, но следовало привыкать. "А чего ты ожидал? Он же малограмотный пастух, — сказал я себе. — Это ты выучил греческий и персидский, начитался поэзии, поэтому привык к иносказаниям".

— Ну, что? Хочешь, поменяемся? — спросил Гючлю. — Теперь ты будешь главный. Только прошу тебя — тихо.

— Ты сам не кричи, когда я вцеплюсь тебе в плечо зубами, — заговорщически прошептал я.

— Ого! Похоже, сейчас роза станет львом, — приглушённо засмеялся турок.

— Да ты поэт! — тихо воскликнул я.

— Совсем нет, — ответил Гючлю.

Теперь я был его любовником. Впервые в жизни я стал для мужчины любовником, а не возлюбленным. Ах, как мне хотелось, чтобы это продлилось до рассвета, но Гючлю ушёл раньше, по темноте. Увы, но так следовало сделать, чтобы сохранять тайну! Он и в последующие ночи никогда не оставался до рассвета. В нашем распоряжении всегда было лишь два-три часа.

Уже готовясь нырнуть под полотняную стенку моего шатра и ужом выползти наружу, турок улыбнулся, и пусть его лица не было видно, но улыбка чувствовалась в самом голосе:

— Ещё увидимся, мой цветочек.

— До встречи, мой пастушок, — отвечал я, тоже улыбаясь.

"Что ты творишь, Раду!? Что ты творишь!?" — настойчиво спрашивал кто-то в моей голове, но я только отмахнулся.

* * *

Утром, когда я проснулся, было уже совсем светло. За стенами шатра мне слышались разнообразные шумы, означавшие, что лагерь уже сворачивается — все готовятся к очередному дневному переходу.

Наверное, мои слуги уже успели убрать почти всё моё походное имущество, и только мой шатёр не трогали. Они уже давно привыкли, что господина следует будить в последнюю очередь, а лучше пусть проснётся сам, ведь для него полночи проходит в трудах. "Ха! — подумалось мне. — А если б слуги узнали, что сегодня их господин так долго спит вовсе не из-за тех обязанностей, которые пришлось исполнять в шатре Мехмеда? Стали бы они тогда проявлять заботу?"

Я посмотрел на своё походное ложе. Простыня, покрывавшая тюфяк, была вся смята. Наверное, в одиночку никто не сумел бы смять её так, даже если б его полночи мучили страшные видения, заставлявшие метаться по постели. Другое дело — когда "мечутся" вдвоём. И всё же излишне смятая постель не могла считаться обстоятельством, которое позволило бы уличить меня.

"А вот это действительно доказательство измены султану", — подумал я, глядя на мой белый шёлковый платок, который теперь валялся на ковре рядом с постелью. Платок хранил явные следы счастливой ночи, поэтому я, одеваясь, поспешно схватил его и сунул за пазуху, чтобы при первой же возможности прополоскать в ближайшей речке.

А впрочем, платок тоже не мог бы погубить меня, даже если б его нашли слуги. Да, на нём остались пятна и разводы, но мало ли от чего могут остаться пятна на платке! Вот если бы такие пятна остались на постели... Поэтому Гючлю ночью после первого же соития сказал, что надо взять платок и немедленно вытереться.

Я чуть ли не ежеминутно удивлялся предусмотрительности этого турка. В отличие от меня он никогда не терял способности мыслить! Мне даже подумалось, что если б Гючлю изучал науки, то стал бы самым хитрым человеком на всём белом свете. Однако он был всего лишь простым пастухом, и временами — воином.

* * *

В последующую ночь во время беседы с Гючлю я узнал его историю. Его отец — тоже пастух и, когда надо, воин — умер очень рано. И именно после этого жизнь Гючлю начала изменяться так, как никто не мог бы предположить.

Гючлю тогда был двенадцатилетним мальчишкой, который даже самого себя прокормить не очень-то мог, а у него на попечении оказалась мать и четыре малолетние сестры.

Местный богач, на которого работал отец Гючлю, оказался добрым человеком и, понимая, что семья иначе не выживет, сказал:

— Мальчик, ты уже достаточно взрослый и можешь работать. Станешь пасти моих овечек, как пас твой отец, и получишь за это две трети той платы, которую получал он. Если мои овцы останутся в целости, то я не прогоню тебя. Ну, а когда вырастешь, то начнёшь получать плату взрослого.

Гючлю и раньше помогал отцу управляться со стадом, но не ради заработка, а для того, чтобы отец в это время мог отлучиться починить крышу в их доме в деревне или сделать ещё что-нибудь, что не могла делать мать.

И всё же Гючлю считался не достаточно взрослым, чтобы в одиночку отвечать за стадо, пусть даже маленькое, поэтому он стал помощником двух других опытных пастухов. Те, когда узнали от управляющего о решении хозяина, оказались недовольны и твердили, что никаких помощников им не надо. Просили избавить их от мальчишки, с которым только одни хлопоты. Однако хозяйский приказ остался прежним.

И вот Гючлю отправился вместе с двумя своими наставниками на дальние горные пастбища. Он очень хотел, чтобы на него перестали сердиться. Проявлял почтительность и трудолюбие.

— Ладно, — сказали, наконец, пастухи. — Мы видим, что ты старательный. Мы решили доверить тебе важную работу. Ты будешь сам один стеречь стадо днём. А мы вдвоём — ночью.

Гючлю стерёг добросовестно и поначалу очень боялся, что оплошает, но пастушьи собаки сами делали почти всю работу. К тому же, днём волки никогда не приходят, поэтому в это время с овцами почти ничего не может случиться. Стало даже скучно, потому что целые дни приходилось проводить одному, да и остальное время — тоже. Те двое пастухов не очень-то стремились разговаривать со своим новым помощником.

Так прошло две недели. И вот однажды вечером Гючлю, совсем уж соскучившись сидеть в одиночестве, отправился к пастушьей хижине, чтобы спросить своих наставников, не наступило ли время смениться.

Он знал, что ещё рано, но стало так скучно, что Гючлю решил всё равно пойти и спросить. Пусть бы его отругали за лень и отправили обратно, но зато поговорили бы с ним.

И вот тогда двенадцатилетний мальчишка случайно увидел то, что от него скрывали эти двое мужчин. Он был не глуп и сразу понял, что видит, но в то же время сглупил, потому что вскрикнул от неожиданности и выдал своё присутствие.

Гючлю рассказывал мне обо всём произошедшем так, словно не видел в этом ничего плохого. Вся история казалась ему забавной. Об этом свидетельствовал шутливый голос и белозубая улыбка, которую я всё же чуть-чуть различал в темноте:

— Они оба повернули головы и так посмотрели на меня, что я подумал — сейчас убьют. Я, конечно, испугался. Пытался убежать. Но они поймали меня и по очереди... — с уст моего любовника слетело грубое незнакомое мне турецкое слово.

И всё же я сразу понял, что оно означает.

— А затем ещё по разу, — меж тем говорил Гючлю. — И сказали, что я теперь такой же, как они, поэтому если расскажу кому-нибудь про них, меня казнят вместе с ними.

— А дальше? — я не мог считать всё это забавным, пусть и понимал, что мой любовник лишь рассердится, если услышит от меня слова сочувствия. — А дальше такое повторялось? Эти люди принуждали тебя снова?

Мой голос дрогнул от волнения, а Гючлю хмыкнул:

— Нет, не принуждали. Они оставили меня в покое. Но с того дня перестали скрываться и смеялись надо мной, если я снова заставал их. Говорили: "Что смотришь? Любопытный?" Я начинал реветь, как ребёнок. Говорил, что нет, не любопытный. А они оскорбляли меня. Спрашивали, встаёт ли у меня. А я тогда был ещё не в том возрасте. Отвечал, что нет. Они обзывали меня маленьким стручком и по-другому. Лишь тогда, когда пришло время гнать овец домой, переставали обзываться, чтобы я успокоился.

— Ты ненавидел их?

— Не знаю. Наверное, да. Даже хотел сбежать от них и из дому, но понимал, что бежать мне некуда, и что моей матери и сёстрам нужны деньги. Так прошло два года. И всё это время я работал с этими пастухами. А на третий год, когда мы погнали стадо на дальнее пастбище и оказались вдали от людей, я решил, что теперь должен изменить свою жизнь.

— Как? — спросил я, но сам уже начал догадываться.

— В первое же утро они опять стали обзывать меня, — продолжал говорить Гючлю. — Сказали: "Эй, стручок, иди и стереги стадо, а нам надо отдохнуть до вечера". Я понял, как они собрались отдыхать. Я остановился перед ними и никуда не уходил. Они спросили: "Ты оглох? Ты слышал, что мы тебе велели?" А я твёрдо сказал, что хочу делать всё то же, что они, но быть только женщиной не согласен. Я сказал, что они должны сделать меня своим соучастником и перестать смеяться, а если не перестанут, то я убью их. Они посмотрели на меня и вдруг оба захохотали, но с тех пор перестали обзываться. И научили многому.

— А где они сейчас? — спросил я.

— Один умер, — ответил Гючлю. — Не всем ведь доживать до глубокой старости. Некоторые умирают и в пятьдесят семь.

— А другой?

— Другой пока жив. И я по-прежнему пасу с ним овец, но теперь настало моё время смеяться. Я говорю, что у него между ног — как бахрома. А его зад — как сушёные яблочки.

— Разве он так стар?

— По сравнению со мной — да. Поэтому, если он пытается лезть ко мне, я говорю, чтоб оставил меня в покое. Он начинает жалостливо просить, и иногда мне всё же становится его жалко.

Наверное, именно тогда я впервые по-настоящему задумался, что станет со мной, когда я состарюсь. Скифы, о которых мне случилось узнать — Дандамид и Амизок — сохранили привязанность друг к другу до глубокой старости. Я считал их жизнь образцом для подражания и, наверное, поэтому мне показалось таким странным, что Гючлю явно не хотел оставаться со мной всю жизнь и застать то время, когда моя кожа перестанет быть упругой, покроется пятнами и станет некрасивой.

Да, он не хотел, но я успокаивал себя: "Зачем сейчас об этом думать? Ты молод. Тебе нет и двадцати пяти. До того, как ты успеешь состариться, с тобой случится ещё столько всего! Да и Гючлю, возможно, изменит мнение".

Правда, посещали меня и другие мысли. Мне казалось, что я умру молодым, причём скоро. В этом случае уже не имело значения, когда Гючлю решит покинуть меня.

* * *

Мысли о смерти приходили ко мне тогда, когда я вспоминал о своём намерении убить султана. Такая затея таила в себе смертельную опасность, но я должен был попытаться ещё раз, потому что хотел искупить свои грехи, которых с каждой ночью становилось всё больше.

Мне хотелось предстать перед своим братом, будучи более чистым, чем сейчас. Я хотел сказать Владу правду о том, кем стал, потому что не смог бы лгать ему всю оставшуюся жизнь, но при этом мне хотелось бы заслужить его прощение.

Чувство вины тяготило меня куда сильнее, чем страх смерти, поэтому я боялся не того, что могу умереть, а того, что проявлю слабость и трусость. Это вполне могло случиться, ведь мой план казался мне очень дерзким. Я собирался стать тем самым "подосланным убийцей", которого Мехмед так боялся и ждал в своём шатре.

Помнится, все турки боялись чего-то подобного. Они твердили, что в наш лагерь тайно проникли люди Влада, которые по ночам режут мусульман, а днём исчезают, будто призраки, смешиваясь с толпой обозных слуг. Вот я и решил стать одним из таких ночных призраков.

В первой половине ночи я собирался отправиться к Мехмеду, как обычно, и делать всё, чтобы он спровадил меня пораньше — например, кусать за ухо или делать что-то другое, что султану не очень понравится. Затем, покинув султанский шатёр и вернувшись в свой, я бы надел поверх своего кафтана другой — тёмный, и замотал голову чёрной тканью так, чтобы оставались видными лишь глаза.

В качестве оружия я бы взял кинжал, когда-то полученный в подарок от Гючлю, ведь клинок этого кинжала выходил из ножен совсем бесшумно. А ещё я бы прихватил свою саблю — просто на всякий случай.