— Что читаем? — интересуюсь у нее, устраиваясь рядом на диване.
— Так, книжка одна, — рассеяно бросает она. — Николая Огнева. Он раньше пьесы писал для Бутырского детского театра. Говорят, неплохие. А тут своеобразную такую вещь издал — нечто вроде дневника, написанного учеником школы второй ступени. Так и называется — 'Дневник Кости Рябцева'.
— И как тебе показался его дневник? — допытываюсь у нее. Сам-то, еще в той, прошлой жизни, успел эту вещицу прочесть.
— Знаешь, такое впечатление, что у автора некоторая каша в голове, — начала формулировать свои впечатления Лида, постепенно собираясь с мыслями. — Вроде бы он явный сторонник школьного самоуправления и самостоятельности учеников. Даже прямо-таки анархические замашки некоторых из них, в том числе и своего героя, изображает со снисходительностью, если не с симпатией. Деятельность комсомольской ячейки у него показана под очень скептическим углом зрения. Скучища там, говорит. А в то же время в области педагогики он от этой самостоятельности, проводимой через Дальтон-план, очевидным образом шарахается, — пожав плечами, жена недоуменно вскинула брови.
— Нет тут никакой каши, — решительно заявляю ей, — напротив, все совершенно логично. Огнев поддерживает коллективное самоуправление в организации школьной жизни, в тех делах, которые ученики знают на своем опыте. И он против системы Дальтона, которая может работать только при очень высокой степени индивидуальной ответственности и самоорганизованности, до которой многим подросткам еще ой, как далеко.
— Но разве наша советская педагогика не должна быть нацелена, в том числе, и на выработку у ребят и девчонок такой ответственности, такой способности самим организовать свою работу? — пылко возражает мне жена.
— Именно что должна! Да вот только Дальтон-план ее не вырабатывает, а исходит из нее, как якобы уже имеющейся налицо предпосылки. Улавливаешь разницу? — и я продолжаю развивать свою мысль. — Система Дальтона предполагает, что ученики будут самостоятельно готовить задания по предметам в течение всего триместра, самостоятельно распределять свое время, сами будут приходить в школьные лаборатории и контролировать сами себя — как идет выполнение полученных заданий. Все ли на это способны? Очевидно, что не все. А выучить мы должны всех! И потом, — добавляю еще один аргумент, — как материалистка, ты должна понимать, что даже если Дальтон-план во всех отношениях прекрасен, вводить его, по меньшей мере, преждевременно.
— Это еще почему? — по резкости, с которой задан вопрос, видно, что Лиде мои филиппики в адрес системы Дальтона не по душе.
— Да потому, что для лабораторной системы самостоятельной работы учеников эти лаборатории по каждому предмету должны быть снабжены учебниками и учебными пособиями в таком количестве, чтобы каждый учащийся в любой момент мог воспользоваться нужной книжкой, приборами, оборудованием и всем прочим. А где это все у нас? — Лидия Михайловна нервно жует губы, понимая, что возразить ей нечего. — В 'Дневнике Кости Рябцева' ситуация с пустыми лабораториями изображена очень правдиво. И поэтому нехватку учебной литературы мы просто обязаны чем-то восполнять. И ничем, кроме учительского слова, сделать это невозможно.
— А когда ты 'Дневник' успел прочитать? — 'соскакивает с темы' моя благоверная. — Я ведь книжку только вчера купила.
— Еще тогда, — отвечаю без обиняков.
— И что же у вас стало с Дальтон-планом? — с неподдельным интересом спрашивает Лида.
— Что, что... — бурчу я. — Помучились несколько лет, да и послали к черту. Вернулись к классно-урочной системе Яна Амоса Коменского. Жаль только, что вместе с авантюристическими вывертами прихлопнули заодно и очень перспективные начинания в области педагогики.
— Что ты имеешь в виду? Разве система Дальтона не перспективная? — с некоторой обидой за понравившуюся ей методу выспрашивает жена. — Ну, пусть не сейчас, а когда создадим подходящую материальную базу?
— Понимаешь, Лида, — начинаю объяснять, — в нашей истории никакие революционные новации в организации учебного процесса не прижились. Ни у нас, ни где-либо еще, хотя были страны, которые по революционности оказались даже впереди СССР. В чем были новшества — так это в системе взаимоотношений учителя и ученика. Но тут я не специалист, и вряд ли смогу грамотно рассказать обо всем в деталях. А еще были интересные новшества в воспитательном процессе, особенно в детских колониях и школах-интернатах. Самая известная — система Макаренко.
— Макаренко? Ты расскажешь о нем? Это... твой современник? — да, чем-то ее весь этот разговор не на шутку зацепил. Вон, как допытывается! Может быть, уже задумывается о воспитании будущего ребенка?
— Нет, милая, это наш современник! — отвечаю, делая упор на слове 'наш'. — Если мне не изменяет мой склероз, то сейчас он заведует детской колонией для малолетних правонарушителей в бывшем монастыре Куряж под Харьковом.
— Сейчас? А почему же о нем ничего не слышно, если, как ты говоришь, его система у вас была самая известная? — удивляется жена.
— Да потому, что чиновники от Наркомпроса его страсть, как не любят! — отвечаю, не сумев сдержать ноток раздражения. — Уж больно он отсвечивает своими очевидными успехами на фоне их безрукости. Да и нынешняя педагогическая наука больше витает в облаках, и потому с завистью смотрит на тех, кто умеет вести практическую работу. Вот они вкупе и стараются его зажимать.
— Если он и на самом деле так хорош, так надобно его поддержать! — пылко восклицает Лида. — А у вас его что, не зажимали?
— Зажимали, да еще как! — непроизвольно дергаю головой. — Только после смерти дифирамбы стали петь, но тем, кто пытался повторять его опыт, всячески ставили палки в колеса. Так что поддержать его действительно надобно, и будь покойна — я этим займусь!
Вспоминать разгром детских трудовых коммун в конце 30-х, а затем удушение коммунарского движения в 60-е годы было неприятно. Но началось-то все еще раньше, как раз в нынешнее время, когда самозваные жрецы коммунистического культа стали всячески поносить работу Макаренко, заявляя, что его система воспитания — 'не советская'. Мне, коммунисту по убеждениям, было особенно мерзко наблюдать такую травлю. Так что наблюдателем я не останусь!
До 1928 года, когда на съезде комсомола на Макаренко обрушилась Н.К.Крупская, еще есть время. Надо перехватить инициативу. Кто тогда помог Антону Семеновичу? Во-первых, Горький. Однако Горький сумел защитить самого Макаренко, но не мог отстоять его систему. Во-вторых, ГПУ, а затем НКВД Украины, позволившие Антону Семеновичу работать в рамках своей системы. Но и те оказались не всесильны — за пределами трудколоний украинского НКВД Макаренко по-прежнему ждала обструкция, а с арестом наркома украинского НКВД Балицкого в 1937 году была разгромлена детская трудовая коммуна им. Ф.Э.Дзержинского под Харьковым (та самая, где воспитанники наладили выпуск сложнейшего по тем временам оптико-механического прибора — фотоаппарата ФЭД). И точно так же с арестом наркома внутренних дел СССР Ягоды была разгромлена детская трудовая коммуна в Болшево, которой тот покровительствовал.
Нет, надо идти по другому пути. Надо встроить систему Макаренко в плоть и кровь нашего государственного механизма. А поскольку Наркомпрос оказался самым упертым в этом вопросе, то... будем творчески развивать уже имеющийся исторический опыт. Обопремся на ОГПУ, да еще и на РККА, то есть на Фрунзе и Дзержинского. Зря я, что ли, так за их жизнь боролся? Нам нужны грамотные, преданные командирские кадры? Вот система Макаренко нам их и даст!
Правда... Как совместить принципы кадетского училища и детской трудовой коммуны? Совсем ведь на разных основах построены, вот ведь в чем закавыка! Коммуна не привьет навыков жесткой соподчиненности, необходимой в армии, а кадетское училище — привьет, но одновременно поселит у части воспитанников стойкое отвращение к армейским порядкам. Однако — почему бы не попробовать устроить эдакий гибрид? Навскидку: до старших классов это будет детская трудовая коммуна по макаренковскому образцу, но с широким преподаванием военного дела — и вот на военных занятиях будет полная армейская субординация и дисциплина. Затем будет проведен отбор желающих и способных овладевать дальше военным делом, для службы на сержантских, а затем и на командирских должностях. И вот этих, отборных, прогнать через два или три года допризывной учебы уже на казарменном положении, как в кадетах. Причем, думаю, не только юношей, но и девушек. На что у нас девушки в армии пригодились? Связистки, медсестры, снайперы... Да и ОГПУ найдет, где они будут полезны.
Опа! А почему это я только в военном направлении думаю? Наверное, потому, что и РККА, и ОГПУ легче отбить наскоки мудрил из Наркомпроса, пользуясь закрытостью своих ведомств. Но, опираясь на их авторитет, можно на макаренковском опыте и гражданские заведения того же рода строить — с техническим уклоном, вплоть до детских КБ при таких училищах...
Продумал я эти мысли гораздо быстрее, чем их можно прочесть на бумаге, и потому очередной вопрос Лиды не застал меня врасплох.
— Вот интересно, а как в детской колонии у Макаренко половой вопрос решался? Если ты читал 'Дневник', то там подросток этот, Костя, то и дело дергается — как относиться к девушкам, разобраться не может. А подсказать некому!
— А вам, гимназисткам, кто-нибудь подсказывал? — отвечаю вопросом на вопрос.
— У нас с мамой были разговоры на эту тему, — спокойно, без тени смущения, отвечает Лида.
— И что, всем так с мамой повезло, как тебе? А ведь в детских колониях ни мам, ни пап вообще нет.
— Так потому и спрашиваю! — с нажимом произносит она. — Тем более, что сейчас в этом деле столько всего напутано... — она вздохнула. У меня, что ли, переняла привычку? После короткой паузы моя жена заговорила не без некоторой горячности:
— Александра Коллонтай зовет к 'Крылатому Эросу', понимая под этим связь, одухотворенную любовью. А наша молодежь перетолковывает этот призыв в духе пресловутой теории 'стакана воды', если вообще не права принуждения своих подруг к сожительству! Другие партийные идеологи, всполошившись, кричат о социальной ответственности за воспитание детей, о пролетарской семье, о недопустимости половой распущенности, и необходимости направить энергию не на половой вопрос, а на революционные дела. Как будто молодежь можно так просто отвлечь от любовных приключений общественными поручениями!
— Нет, Лида, ты не вполне права, — стараюсь немного умерить ее горячность. — Многие поднимают вполне реальные проблемы и указывают на способы их решения: половое просвещение, общий подъем культурного уровня, решение жилищно-бытовых вопросов, позволяющее освободить женщину от приниженного положения. И не все партийные идеологи упираются только в моральные проповеди. Некоторые мыслят вполне практически: Крупская, например, признает необходимость широкого обучения использованию контрацепции...
— А! — жена махнула рукой. — Подъем культурного уровня, решение жилищно-бытовых вопросов... Когда мы до этого дойдем? Ты на реальные условия посмотри! Вон, что Нина Вельт в журнале 'Смена' написала, — она вытащила из-за диванной подушки журнальную тетрадку, начала ее перелистывать, и, остановившись на нужной странице, процитировала:
'Совместная жизнь в наших нищенских условиях (особенно жилищных) искривляет и обедняет человеческие отношения. Отсутствие 'своего угла' доводит иногда до того, что добрые по существу люди чувствуют себя каторжниками, прикованными к одному ядру'.
— Вот она, сегодняшняя реальность! И что с ней делать? — она уставилась на меня своими широко распахнутыми глазами, в которых, казалось, плещется темное пламя.
— А кто тебе сказал, что эти проблемы можно решить с сегодня на завтра? — отвечаю вопросом на вопрос. — Придется немало повозиться, и немало средств затратить, чтобы произошли подвижки к лучшему. Тут чохом ничего не добьешься! Что же до твоего вопроса насчет колонии Макаренко... Не знаю, как там насчет полового просвещения, но вот детская трудовая коммуна у него совместная, без отделения мальчиков от девочек. И воспитание он ведет в духе уважения к девочкам — к малейшим оскорблениям отношение самое нетерпимое. Во всяком случае, он решает проблему практически, пусть и не в полном объеме.
Лида задумалась, причем надолго, и на этом наши дебаты по 'Дневнику Кости Рябцева' завершились.
На следующий день, ближе к обеду, Лида вдруг заявила мне:
— Знаешь, я, наверное, сегодня в театр не пойду.
— Чего же так? — интересуюсь у нее, стараясь говорить как можно спокойнее.
— Да что-то не хочется... — лениво проговорила моя жена.
— Ладно, тогда сходим в другой раз, — покладисто соглашаюсь с ее капризом.
— Нет-нет, — тут же возражает она, — зачем же тебе пропускать такой интересный спектакль! Ты сходи, посмотри.
— Куда же я без тебя пойду? — дураком надо быть, чтобы демонстрировать согласие с подобным предложением. — Лучше мы побудем вдвоем дома, или выйдем погулять...
Не дав мне развить мысль насчет бульвара или сада 'Эрмитаж' и теплого летнего вечера, Лида наседает на меня:
— Сделай такую милость, не отказывайся! — она почти рассержена. — Непременно сходи, и потом все мне расскажешь.
— Спектакль в пересказе — это не дело! — продолжаю держать оборону. — А то получится, как в анекдоте.
— В каком анекдоте? — немедленно отвлекается от уговоров жена.
Анекдот бородатый, возможно, он и в этом времени уже известен. А даже если и нет?
'— Скажите, что вы думаете о Карузо?
— А, ничего особенного!
— Так вы слышали Карузо?
— Нет, но мне Рабинович напел'.
Лида смеется, но быстро вновь становится серьезной:
— Витя! Обещай мне, что ты пойдешь на спектакль!
Так, уже до 'Вити' дело дошло. Еще немного, и я превращусь в 'Виктора' — то есть моя половинка дойдет уже до крайности. Похоже, придется сдаваться, ибо спорить с женщиной в таком положении чревато — и для меня, и, что гораздо серьезнее, для нее.
— Хорошо, обещаю. Схожу.
Спокойствие в семье временно восстановлено. Михаил Евграфович предусмотрительно никак не участвует в нашем споре, и лишь старательно прячет ухмылку.
Вечером навожу блеск на штиблеты, достаю из шкафа свежую, выглаженную сорочку, начинаю повязывать галстук...
— Ты куда это без меня собрался при полном параде? — раздается у меня за спиной недовольный голос жены.
— В театр. Как и обещал, — напоминаю ей.
— Вот я и спрашиваю: почему без меня? — недовольство поднялось еще на один градус.
— Почему же без тебя? На тебя тоже билеты взяты, — не хватало еще ткнуть ее носом в то, что отправить меня одного — вовсе не моя идея. — Давай собираться. Время еще есть, можем даже пешком пройтись. Или, если хочешь, извозчика возьмем.
Вообще-то, я могу вызвать машину из гаража ВСНХ — ранг заместителя председателя позволяет. Но в воскресенье этого лучше не делать. Использовать служебную машину для личных целей считается неэтичным, и с этим можно согласиться — машина сейчас слишком дорогая для нас игрушка, чтобы гонять ее и в хвост, и в гриву.
