Тракт. Дивье дитя

— Что, рыжая шельма, испортил Лаврюшку-то? В пса своего превратил, даже шкуру нацепил на него, говорят?!

Лаврентий дернулся вперед, но Егорка положил ему руку на локоть, останавливая, и сказал спокойно и негромко:

— А с чего это ты такой смелый, Петруха? С того ли, что Лаврентий хвор да ранен? Так он и хворый тебе зубы выкрошит, не сомневайся. Или ты с того осмелел, что за тобой мужики с ружьями стоят? Неужто думаешь, что за твои глупые слова да пустой кураж шабры на смертоубийство пойдут? Не думай, не дураки они.

Антипка, каким-то непонятным для самого себя образом попавший в первые ряды, вдруг покраснел, как рак, и пробормотав: "Я, ей-Богу, домой пойду", — стал протискиваться назад. Его пропустили. Мужикам было тяжело смотреть друг на друга.

Петруха вспыхнул и выкрикнул:

— Ни на кого я не киваю! И ни за кем я не прячусь! Вот он — я, весь!

Егорка откровенно улыбнулся.

— А коль ты весь, так давай вас с Лаврентием на поодиначки спарим, когда у него бок заживет. Не желаешь ли?

— Когда заживет бок-то, тогда поговорим, — буркнул Петруха, пытаясь не потерять лица.

Несколько молодых мужиков невольно рассмеялись. Злость остывала и рассеивалась; только Лука, не желая сдаваться, ехидно спросил:

— А чего это у Лаврюшки с боком-то? Никак, с печи упал?

Лицо Егорки стало строже.

— Да нет, — сказал он, чуть возвысив голос. — Не с печи. Афанасий в него стрелял. Афанасий с Петрухой и Кузьма после вчерашней-то пьянки сегодня с утра в лес собрались, убивать хотели. Думали — барыня им деньжищ отвалит за мертвого-то... а лес им глаза отвел, разум отуманил, благо от жадности да злости в них и так разума-то немного было. Вольно им было Лаврентия с волком перепутать да из ружья в него палить! Коль убили бы — так еще десятку пытали б требовать у барыни.

— Волк он был! — выкрикнул Афанасий, потрясая ружьем.

— А ты был хуже волка, — сказал Егорка. — Тебе все равно было, в кого стрелять — лишь бы денег за то заплатили. Лес в душу глядит, Афанасий; туда с грязными мыслями ходить нельзя — и лес обмараешь, и сам навсегда замараешься, не отмыться будет.

— А рука-то у Кузьмы! — крикнул кто-то из сторонских. — Сама, что ль, отломилась?

— С одной рукой ему беззащитных бить несподручно будет, — сказал Егорка. Лесная марь, незримый свет, лучилась вокруг — и утреннее солнце проглянуло из белесой мути облаков, развеселив землю, а снег заблестел острыми огоньками. — Может, обдумается Кузьма-то, пока голова цела... Скажи, Кузьма, говорил я тебе, что плохо ты кончишь?

— Ты — ведьмак! — заорал Кузьма, поддерживаемый приятелями, визгливо и чуть не плача. — А дружок твой, Лаврюшка, мне руку отожрал, а Игната и вовсе загрыз!

— В уме ль ты, Кузька?! — рявкнул Лаврентий, не выдержав. — Ты мой нож забрать хотел, да зверье стрелять — с тобой у меня, положим, счеты имеются, а об Игнате я впервой слышу!

— Загрыз? — спросил Егорка, не умея скрыть удивления. — Кто б это Игната загрыз-то? И когда? Разве что ночью он по лесу шастал...

— Не в лесу, бают, — сказал чернявый Иванка. — Шустенок баял, зверь на барский двор забежал.

Лаврентий рванул рубаху на груди:

— Ратуйте, православные — не было волков на барском дворе! Ни единого не было! Хоть убейте! Их ноне и близ Прогонной-то нет! Вот хошь, Лука, застрели меня — я правду говорю! Неча любую беду на волков валить!

Егорка снова тронул его за локоть:

— Погодь, Лаврентий. Это все еще себя окажет. Это и мир узнает, и мы узнаем. А с деревней лес войны не желает, нет. И волков на живых людей травить не желает, и нечисть казать вам — вы только пожалейте его, лес-то, не губите зря. Это Федор сторонский с лесом во вражде да в войне нынче.

— А ты почем знаешь? — спросил Пров Лишин, у которого в голове потихоньку укладывались некоторые вещи. — Про лес-от?

— Я, Пров, не чертознай и не ведьмак, — сказал Егорка грустно. — Я — Егорка Марин, матушка моя — Федосья Марина была, а батюшка — природный лешак. Я сюда пришел, в деревню, чтоб людей с лесом помирить, а лес-то — с людьми. Федор лесу да деревне много бед сделал... Кабы вы поправили, мужики, оно бы и ладно было.

Мужики молчали и разглядывали Егора, как диво, а Симка сделал малый шажок вперед да обнял его за плечо, и на мужиков смотрел настороженно и выжидающе — не сделают ли зла названному брату. И Лаврентий остановился рядом, вроде как на страже. И обычный домашний мышонок, нелепое создание, осторожно выбрался у Егора из кармана и стал по рукаву карабкаться на плечо, чтоб повидней было.

— Лешаков сын? — спросил Афанасий ошарашенно, но не зло.

Егорка кивнул — и мужики постарше полезли по карманам за кисетами; многое из сказанного, хоть и прозвучало неловко, все объяснило. Алемпий прислонил берданку к плетню и принялся скручивать "козью ножку", а сам все посматривал, будто что спросить хотел, да опасался. Егорка его упредил.

— Благодарствуй, Алемпий, — сказал он тихонько. — Не воротишь прошлого-то — а ты мне про матушкину судьбу рассказал. Вот и получается, что в родне я с Прогонной — и лес в родне. Вы не торопитесь, мужики, зверье бить, деревья зря валить да реку мутить — и все вскоре сладится, — продолжал он веселее. — Мы-то, шабры ваши лесные, и волков в дальние места отведем — вот хоть бы и Лаврентий отведет, лес ему силу такую дал — и дадим вам, чего для посевов-то понадобится: скажете — вёдро, скажете — дождичек...

Мужики словно бы вздохнули и принялись переговариваться, будто какая-то тяжесть спала со всех разом. Егорка с Лаврентием и Симкой спустились с крыльца, подошли к шабрам — и кузнецов Ефимка, тронув Лаврентия за плечо, сказал усмехнувшись:

— Озяб, чай, в одной рубахе-то по морозу?

— Озяб! — хмыкнул Лаврентий в ответ. — Да с меня семь потов сошло, как вы тут гомонили, да стрелять хотели нас и Мотрину избенку жечь! И чем она-то вам не угодила, несчастная бабенка?

— Эй, шабры, не в кабак ли пойти? А то Лаврентий обледенел совсем, да и нам бы погреться...

— А ты, леший рыжий, песенку-то сыграешь? Потешишь обчество?

— Пойдемте в кабак, — сказал Егорка, улыбаясь и накидывая на широченную спину Лаврентия свой тулуп, пришедшийся тому, словно бы с детского плеча. — И чаю выпьем, и песенку сыграю, и обсудим, что делать-то нам далее...

— Со мной-то что делать? — подсунулся Кузьма, протягивая замотанную тряпками руку Егору под самый нос. — Как огнем жжет, мочи моей нет! А дохтура-то не дозвались мне — дохтур в барскую усадьбу еще затемно уехал...

— А что с тобой сделаешь? — Егорка вздохнул. — Заживет культя-то, не помрешь — это уж я тебе говорю... если только деревня и вправду с лесом примирится и к весне чего дурного не случится... А если разгневается лес-то, тут уж не тебе одному пропадать... Ты ведь, Кузьма, когда ножик брал, чуял, что ножик — заповедный? Да и не годится самосильному мужику чужое-то трогать — не тобой оставлено, не тобой должно быть подобрано...

Кузьма сморщил лицо и стал смотреть в сторону; ему уже не хотелось лаяться с Егоркой, а хотелось, чтоб боль прошла да спокойно стало. А Егорка взял его за руку около локтя — и вправду сделалось легче, словно как прохладнее, даже в сон потянуло.

— Ты помни, какова боль есть, — сказал Егорка грустно. — И что всем этак приходится, когда над ними насильничают — и Анфисе твоей, и младшим братцам, и даже кошке больно бывает, все от насилия-то мучаются. Коли не забудешь — все на лад пойдет.

Кузьма взглянул ему в лицо полусонными больными глазами, странным образом чувствуя, как что-то внутри проворачивается, отрываясь от старых корней. Это было, пожалуй, страшновато — но дикая сжигающая боль от лешакова прикосновения отходила и отходила, как от студеной воды.

Афанасий искоса посматривал на Лаврентия, не зная, как к нему подойти; Лаврентий усмехнулся, махнул рукой:

— Ты б ружье свое на валенки, что ль, сменял бы! — и Афанасий в ответ расхохотался до слез, словно эта немудрящая шуточка скинула страшное напряжение этого недоброго утра.

И как раз тогда, когда расстояние между лешаком и мужиками вовсе пропало, и страх пропал, и злость ушла, и ружья в руках показались неуместными, а колья с топорами — тем паче — когда они вместе с Егоркиными друзьями стали как бы компанией душевных приятелей, а на тракте уже появились первые утренние странники — вот тогда Симка и увидал вдалеке Федора Глызина, верхом на вороном. Направлялся Федор именно туда, откуда все уже возвращались.

С великолепным своим ружьем английской работы — а на бледном лице у него была только молчаливая холодная злоба.

Четвертью часа раньше Федор приехал в Прогонную.

После ночи, в которую он едва сомкнул глаза, зареванное, словно у простой бабы, измятое лицо Соньки вызвало у него тошное отвращение. Он едва подавил желание дать ей оплеуху, когда она снова разревелась за кофе — истинно по-бабьи, с подвыванием и всхлипываниями.

Все они поверили в волка: и сама Сонька, и поп, и доктор, и Сонькина дворня — хотя около тела не было даже собачьих следов. Сонька умоляла Федора собрать мужиков, чтобы уничтожить волков, а сама то и дело жмурилась, будто отгоняя ужасное видение трупа с порванным горлом; доктор давал ей какую-то коричневую настойку и толковал о расстроенных нервах; поп рискнул заметить что-то о Божьем промысле — но Федору было совершенно отвратительно слушать.

Охоту?! Будет вам охота, думал он, явственно видя перед глазами рыжего парня со строгим недеревенским лицом. Хотелось сделать что-то ужасное: сжечь живьем, предварительно вбив гвозди в ступни, как тут, в глуши, расправлялись с заподозренными в колдовстве — удавить или утопить, чтобы он успел помучиться перед смертью. Чтобы эта отвратительная человекообразная тварь поняла, что Федора Глызина лучше было оставить в покое!

Он уехал рано — но рассчитывал, что охотники, предупрежденные вчера Игнатом, уже собрались в Силычевом кабаке и ждут сигнала. Тракт еще был почти пустынен, встретилась Федору только почтовая тройка — и никто не мешал ему гнать коня во весь опор. Розоватая морозная зоря еще лишь только разгоралась над лесом.

Однако, когда, оставив жеребца у пустой коновязи, Федор вошел в кабак, там не оказалось почти никого — только пили чай проезжие возчики, ел в уголке кашу постоялец, похожий одеждой и лицом на мастерового, где-то в стороне навзрыд плакала женщина, да сам Силыч перетирал рюмки у стойки и поднял от них взгляд, чтобы поклониться и улыбнуться вошедшему.

Федор огляделся, поискав глазами плачущую — и поразился, увидав Оленку. Она сидела за столом под портретом генерала Замошникова, уронив простоволосую головку на руки и вздрагивая плечами, а рядом с ней стояла запечатанная сороковка.

У Федора на миг отлегло от души. Он присел рядом и погладил Оленку по волосам. Она яростно, не оборачиваясь, скинула его руку.

— Оленушка, — окликнул Федор, — краса писанная! Ты мне скажи, кто тебя обидел — я тому так покажу, чтоб и десятому заказал!

Оленка вскинула голову и Федор тихо восхитился ее злым заплаканным лицом с горящими глазами.

— Кто?! Да язык мой длинный! И ты меня не замай, — фыркнула Оленка, вытирая щеки пальцами. — Чего разлакомился, утешальщик? Я, небось, ничего у тебя не просила!

— А ты попроси, — улыбнулся Федор.

— Попросить, говоришь? — Оленка тоже усмехнулась сквозь слезы. — Прошу тебя, сокол ясный, катись-ка горошком от нашего порожка! К барыне своей катись, у нее, чай, перина-то мягче моей!

Федор протянул руку, Оленка врезала по ней ладошкой, схватила со стола бутылку и опрометью выскочила из кабака.

— Силыч, — спросил Федор, качая головой, — что это с ней?

Устин Силыч улыбнулся своей лучезарной улыбочкой.

— Да что, Федор Карпыч! Дурочка — и больше ничего. Нонче с утра Кузьма с Петрухой на волков-то потащилися — волк Кузьме руку-то и откусил, али отстрелили ее, ничего у них не поймешь. А Оленка прибежала, да рассказала, что в волка этого Лаврентий Битюг обернулся — вот мужики-то и похватали колья да топоры, да и побежали оборотня бить. Известно — необразованность! А дурочка поняла, что из-за ней смертоубийство выйти может — да и в слезы. Что возьмешь... а ваше степенство-то водочки не желает?

Федор отрицательно мотнул головой, вышел из кабака и вскочил в седло. Все складывалось наилучшим образом; ему только жарко захотелось увидеть, как деревенские вахлаки расправятся с колдуном и его приятелем — Федор подумал, что это разом успокоило бы его сердце.

Они сами! Оленка, цветочек лазоревый, да какая ж ты умница! Даст Бог, все наладится, даже если те, кто будет разжигать костер или рубить черепа, и пойдут на каторгу! Главное, леших мы в Прогонной изведем — а дальше будем спокойно жить, любить хорошеньких женщин и зарабатывать деньги.

Ах, как все кстати, думал Федор, но, не успел проехать полдороги до крайнего домишки, как пришлось придержать коня. Навстречу ему, к Силычеву кабаку, валила толпа. Похоже, они уже все закончили, подумал он с тенью досады, но тут же рассмотрел возвышающегося над головами, как каланча, Лаврентия — а рыжий, улыбающийся, в одной рубахе, обнимающий свой неизменный скрипичный футляр, шел рядом с ним.

И деревенское дурачье гоготало, обмениваясь шуточками — вместо того, чтобы извести, наконец, нечистую силу под корень. Обсуждало развлечения в ближайшее воскресенье!

— И точно! И точно! — выкрикивал молодой мужик из соседней деревни, кажется, из Бродов. — Как в прошлом годе на Пасху: сойтися в овраге с двух сторон — наши супротив ваших, стенка на стенку...

— Да ну, — смеялся Лаврентий, — чай, жулить станете! Ты, Афанасий, даже не жди — я тоже супротив выйду, так ты мне на поодиначки не попадайся...

— Ты-то пойдешь, рыжий?

— Да куда ж мне деваться? — усмехнулся рыжий — и, остановившись, поднял на Федора глаза. — Здорово, Федор Карпыч. Душно-то как подле тебя... уезжал бы ты!

Федор осадил вороного.

— Что, мужики? — сказал презрительно. — Бесов слушаете, леших с оборотнями? Глаза они вам отвели, или креста на вас нет? Трусы! — и сплюнул на землю.

— А ты, ваше степенство, не замай, — сказал кудлатый Алемпий со всей черноземной солидностью. — Обчество в твои дела не лезет — и ты в евонные не лезь.

— Ты приехал — ты и уедешь, — встрял Архип — а ведь должен бы думать, разок побалакав с лешими по душам! — А нам тут жить. С лесом тоже поладить надоть...

Федор улыбнулся снисходительно и насмешливо.

— Вот как, значит, православный народ? Небось, свечки в церкви ставите разом и Георгию, и змею? Чтоб с нечистым духом не ссориться — можно ведь и в ад угодить?

Лаврентий набычился и шагнул вперед, и рыжий остановил его жестом, как питерский аристократ — своего приятеля.

— Федор Карпыч, — сказал лешак тихо, — прошу тебя — уезжай, пока беды не стряслось. Тревожно что-то мне...

Федор улыбался. Да, он был вполне готов показать этим деревенским дуракам настоящее лицо лесной нечисти — этот туман, пепел, прах из которого она сделана и в который превращается, когда издыхает — так что леший вполне мог бояться. Но для окончательной победы и для того, чтоб и мужики увидали его великодушие, Федор все-таки сказал: